Andrew Лебедев - Скотство и чуть чуть о плохих грузинах
– Вон, Маринка хорошая сидит, – приметил Максим.
Приметил и развеселившись, даже заерзал на стуле, едва не захлопав крыльями и не закукарекав.
Однако, мысль, о недолеченном букете болячек, несколько огорчила его и мнительный Максим даже почувствовал какую-то дискомфортную тяжесть в промежности и в паху.
– Интересно, а если я эту сучку позавчерашнюю заразил? – мелькнуло в голове у Максима, – а она такая сука крутая, заразит своего Ивана Ивановича, а тот разбираться начнет, не замочат меня потом в подвалах сигуранцы?
Однако свет жизни взял верх над мраком страхов, и Максим хиляющей походкой направился-таки к столику, за которым сидела и пила свой эспрессо милая-премилая Мариночка.
– Vous permettez? – как можно любезнее спросил Максим.
– Валяй, садись, – ответила Мариночка.
– Comment vous appellez vous? – склонив голову на бочок, поинтересовался Максим.
– Галиной меня звать, – ответила Марина и томно потупила взгляд.
– Permettez moi de vous presenter quelle ques poem de moi mem, mademoiselle?- жонтийно прижав ладонь к груди, спросил Максим.
– Валяй, читай свои стихи, – благосклонно позволила Мариночка.
Максим расправил плечи, выпрямил спину и с чувственным пафосом юного Пастернака прочитал прошлогоднюю домашнюю заготовку, – Еще не соткана та ткань стихов, Достойных стройной стати, И дивных блеска глаз – сонету десять строф На то – едва ли хватит.
Сказать, как океана синь – легла ничком невинно В глазах и имени изысканно морском, Марина…
Девушка выпустила тонкими ноздрями мальборный дымок и хмыкнув, подернула плечиком.
– А почему Марина? Я же Галина…
– Какая разница? – в свою очередь хмыкнул Максим.
В это время в его кармане веселой мелодией из гайдаевских самогонщиков заиграл мобильный телефон.
Это была Тина.
– Что? Лиске уже готова раздеваться? – крикнул в трубку Максим, – бегу-бегу- бегу. (сноски: "вы позволите?" "как вас зовут?" "можно прочитать вам мои стихи?") Он спрятал телефончик в карман и извиняясь перед девушкой, сказал смущенно, – M'excusez, mademuaselle, там Анна Лиске уже разделась, мне бежать надо, а с вами в другой раз, Jusqu'аu demain, adieu! (сноски: извините, мадемуазель,…до завтра, до свиданья (фр))
***C той, с предыдущей Маринкой у Максима получился полный флеш-рояль.
Когда клубная стража утащила упавшую под стол Тину Демарскую кочумать, Максим тоже будучи не слишком трезвым, пошел путешествовать по бару, рассказывая всем встреченным им Маринкам, как вскорости он – Максим Тушников начнет делать свое поступательное восхождение к высотам гламура, запланированное им еще в его питерскую бытность и прописанное ему свыше самим проведением.
В третьей или в четвертой по счету Маринке он обнаружил взаимность чувств и очнулся уже в ее автомобиле.
– Что за таратайка-то не пойму, – тупо глядя на руль и на Торпедо, вопрошал Максим.
– Хаммер, еп твою мать, – ласково крутя рулем, отвечала Маринка.
Машина тем временем неслась по внутренней стороне МКАДа.
– А куда мы направляем нашу дистанацию? – икнув поинтересовался Максим.
– Chez moi, – коротко ответила Маринка и еще покрутив рулем, добавила, – не к тебе же, еп твою мать, так что расслабься и тихо сиди.
До самого конца поездки Максим спал, хрюкал, пукал и пускал пузыри.
Второе пришествие в себя застало его уже в розовой спальне.
Помнил, что самое большое впечатление на него произвела Маринкина татуировка. По внутренним сторонам бедер, в промежности, цветной тушью у нее были наколоты две сотенные банкноты в натуральную величину, да причем так ловко и мастерски наколоты, что всякий раз поглаживая благообретенную подругу в интимных ее местах, он ловил себя на рефлекторном желании содрать пару сотенных и спрятать их под матрац.
– Что? Нравится, сокол мой ясный? – спросила Маринка и властным движением сильной руки нагнула его голову к себе таким образом, что обе татуированные купюры американского казначейства оказались как раз на уровне Максимкиных ушей.
По утру Максимка обнаружил себя плашмя распластавшимся поверх черных шелковых простыней.
– Только черепа с костями на такой простынке не хватает, – подумал Максим, – хороший бы флажок для пиратского кораблика бы получился.
Простыни имели свойство сильного скольжения, и спьяну Максимке стоило большого труда, чтобы перевернуться с брюха на спину.
Он был в постели не один.
Рядом простерлось длинное спящее тело девушки баскетбольного размера.
Сноска: ("ко мне" (фр)) – Ничего себе! – присвистнул Максим, – куда же я вчера в баре смотрел, когда знакомился? Или она на стуле сидела, когда я ей презентовался?
– Ты помнишь, я тебя пидора до машины из бара на себе тащила, как Ленин бревно на красном субботнике! – приоткрыв один глаз, надтреснутым голоском пропела высокая барышня.
– Не, не помню, – отозвался Максим и тут же поинтересовался, покуда не забыл, – а у тебя тут из удобств пиво в холодильнике имеется?
– Dans bas, ou dessue, – ответила девица и захлопнула красивый карий глаз, прикрыв его волоком ресниц.
Пришлось вставать и искать трусы.
Максиму было как-то неловко расхаживать по дому дезабилье.
Трусы нашлись только девчачьи.
Максимка долго думал, но надевать розовые стринги не стал, и пошел в чем есть.
Но так как попал он в это спальное помещение в состоянии полного беспамятства, оттранспортированный из автомобиля таким же образом в виде ленинского бревна, то путешествие в задверное пространство имело теперь для Максима такое же познавательное значение, как путешествие Марко Поло в Китай или поход Васко да Гама в Вест-Индию.
Тера Инкогнито предстала сознанию Максима Тушникова сперва в виде широкого светлого коридора с красным по полу ковром, что заканчивался лестницей с белыми, отделанными бронзой гладкими перилами – хоть садись верхом, как в школьном детстве, да съезжай с ветерком.
Памятуя наставление баскетболистки, Максим начал осторожный спуск. От похмелья кружилась голова. Не надо было мешать текилу с шампанским, ой не надо.
Лестница привела Максимку в громадный холл с пустым холодным, отделанным белым генуэзским мрамором и уральским малахитом камином.
Максим зябко поежился, огляделся, но холодильника с обещанным пивом не увидал.
Тушников с минуту помежевался, идти, продолжать свои географические исследования, или положить экспедиции конец и возвращаться с неутоленной жаждой в постель к красавице-баскетболистке. Но жажда взяла верх над иными сексуальными сомнениями, и утопая по щиколотку в мягком ворсе ковров, Максимка двинулся дальше.
Так, шаг за шагом, Тушников проследовал через большой зал инкрустированного паркета и с расписным плафоном, что из-за зеркал по стенам и из-за белого рояля в углу напомнил Макимке балетный класс, потом босыми своими ногами Максим прошлепал через пару гостиных с шелковыми обоями, уставленных новенькой мебелью, fabricue под матёрый антиквариат Х1Х века, но нигде… Нигде он не заметил и намека на холодильник.
Хотелось сделать пи. И Тушников уже было, грешным делом, начал примеряться к какой-то вероятно чрезвычайно древней вазе, как вдруг, страшная мысль пронзила его пораженный винными испарениями мозг. Он заблудился. Он не найдет дороги назад.
– Вот, дурак, надо было как в кино про индейцев, крестики и стрелки мелом на стенках рисовать, – пробормотал Максим, пуская теплую струю сильного утреннего напора в жерло этрусской вазы…
– Господину что-нибудь нужно? – послышалось из-за спины.
Максим вздрогнул, и часть анализа тут же пролилась на пол мимо вазы.
– А? Что? – Тушников обернулся через плечо и увидал горничную в классическом строгом платье и белом переднике.
– Господину что-нибудь нужно? – повторила свой вопрос горничная.
Она стояла, склонившись в полу-книксене и скромно потупив глаза.
– Где тут у вас насчет пивка? – от волнения надтреснутым голосом спросил Максим.
Присядьте, барин, сейчас принесу, – ответила горничная и зашуршав юбками проворно скрылась за боковой дверью.
Максим машинально принялся растирать босою ногой ту лужицу, что он сделал на паркете.
– Вот, незадача,- подумал он и также машинально обеими руками прикрыл срамное место, – и куда это я попал?
– Извольте, ваше пиво, барин, – услыхал он грудной и удивительно приятный голосок юной горничной.
Она стояла в белом чепчике и с подносом в руках, как та знаменитая шоколадница кисти Жан-Этьен Лиотара, только вместо чашки горячего какао на подносе стоял запотелый бокал со светлым пенным лагером.
Максим отнял одну из рук от срамного места и не отрываясь, глядя в личико горничной, взял с подноса холодное пиво и с каким-то животным зубовным стоном, в три глотка высосал бокал до дна.
– Слушай, а где это я? – спросил Максим, ставя бокал обратно на поднос.
– Это дом господина…
И тут с уст юной горничной слетело такое громко – известное на Москве имя, что Максим вздрогнул, и снова захотел сделать пи.
