Вионор Меретуков - Меловой крест
— Ты любишь убогих?! Ты что, извращенец? Не понимаю, как можно трахать немощных? — возмущается Юрок. В его голосе звучит презрение.
Алекс настаивает на своем праве спать с жилистыми и костлявыми женщинами:
— Они злее в постели… И техника выше. Должны же они как-то компенсировать отсутствие грудей и жопы! И потом, с такими женщинами чувствуешь себя в постели этаким титаном секса… Плутоном, так сказать, любовных ристалищ.
— Ты любишь худосочных? Могу тебя внедрить в круг топ-моделей. Но, предупреждаю, они все как одна кривоноги…
— Топ-модели — кривоноги?! Будет врать-то…
— Достойно удивления, не правда ли? Тем не менее, это так. Я их разглядел вблизи. И, к сожалению, не только разглядел, но и… Слушайте! Дело в том, что они все время, пока на подиуме, находятся в движении. И тогда это не так заметно. Я всегда, когда вижу их на подиуме, почему-то представляю себе арену, по которой водят скаковых лошадей. Выходит к зрителям эта разгуливающая на кривых, тонюсеньких ногах двухметровая скелетина, эта коллекция гремящих ключиц, тазобедренных суставов, сухожилий и берцовых костей. И это сооружение гренадерским саженым шагом, вбивая каблуки в пол, изображая из себя светскую красавицу, принимается маршировать по подиуму, срывая восторженные аплодисменты так называемых знатоков современной моды. По моему глубочайшему убеждению, двухметровая баба просто не может быть гармонично сложена. Это противоречило бы женской природе. Двухметровая баба — это нонсенс. Тупиковая ветвь эволюции. А раз так, то, помимо кривых ног, эта громадина обладает еще и целым набором других уродств, в числе коих рахитичный таз, руки-плети и тощая выя, виновато склоненная долу. Плечи не горделиво расправлены, как у шлюх из кордебалета Большого театра, а вогнуты, как у больных чахоткой. Тьфу! Спал я тут по пьянке с одной такой образиной. Век не забуду. Ночью еще туда-сюда. Баба и баба. Все бы ничего, но уж больно громко она все время кряхтела… Или это я сам кряхтел?.. В общем, кто-то из нас кряхтел, это точно. И это как-то отвлекало, мешало сосредоточиться тогда, когда… Ну, вы понимаете… И еще, я себе все это самое отбил… — Юрок замолчал, отдавшись тяжелым воспоминаниям.
— Что — это самое? — заинтересовано спросил Алекс.
— Это самое! Лобок! И неудивительно! Ведь при двух метрах роста эта кикимора весила не больше сорока кило! Одним словом, не женщина, а одна сплошная костяная нога! Утром она предприняла попытку подняться с постели… Господи, выносите, святые угодники! Во-первых, она вставала минут пять. Делала она это не сразу, как ты или я, а постепенно или, вернее, поступательно. Начала она, как все, с ног, опустив их на пол. Я услышал, как голая пятка, промазав мимо тапочки, с деревянным стуком вошла в соприкосновение с дубовым паркетом. Уже этот звук заставил меня насторожиться. Я лежал, приходя в себя после попойки и подглядывая одним глазом за своей дамой. Хрипло отдуваясь, моя возлюбленная с полминуты посидела на кровати, потом настал черед сухопарого зада. На это нельзя было смотреть без слез! Поднимала она попу — размером с детских кулачок — еще примерно минуту. Еще минута ушла на отдых. Я следил за ее движениями, как завороженный. На мгновение мне показалось, что я перенесся в верхний мезозой и наблюдаю за процессом пробуждения ото сна какого-нибудь многоэтажного ископаемого, вроде игуанодона или плезиозавра. Было видно, что каждое движение давалось несчастной ценой невероятных усилий. Наконец, сотрясаясь крупной дрожью, сооружение выпрямилось, раздался даже не хруст, — а треск! — костей, и дева, зацепив головой люстру, уперлась макушкой в потолок! А я, вдруг с ужасом осознав, что с этой суставообразующей субстанцией только что предавался любовным проказам, от перенесенных волнений едва не лишился чувств. Мне кажется, — Юрок на мгновение задумался, — мне кажется, я до сих пор до конца не пришел в себя. Так что, если хотите испытать подобное, — закончил Юрок свой захватывающий рассказ, — извольте: эти костяные самодвижущиеся этажерки в вашем распоряжении. Мне стоит только свистнуть… Они тотчас прикатят на скоростных инвалидных колясках.
Я подозрительно посмотрел Юрку в глаза.
— Что ты так на меня смотришь? — спросил он хмуро.
— Как так?
— Как на покойника. Кстати, куда ты подевал убиенную тобой красавицу? Ундину?
— Она меня бросила.
Юрок откинулся на спинку кресла и громко захохотал.
— У меня не хватает слов, чтобы… Подумать только, нашего Сереженьку бросила девочка! Ему бо-бо! Есть справедливость на свете, — он молитвенно сложил руки и возвел глаза к потолку. — Мне совсем тебя не жалко. Поделом тебе! И не воруй, не воруй! Значит, еще не все потеряно, — он зажмурился, — и мне удастся пристроить ее в группу "Белки"!
— Что мы все пьем и пьем?! В одиночестве… — сказал Алекс и обвел нас сумасшедшим взглядом.
— Ну вот. Статуи заговорили. Понимаю, на клубничку потянуло… Ты бы лучше научил меня летать.
Алекс оживился:
— Ты, правда, хочешь?
— Еще бы! Мечтаю с детства.
— Тогда тебе необходимо сосредоточиться.
— Нет ничего проще… — Юрок вжал голову в плечи и замер.
Алекс придвинулся к Юрку, завладел его руками и, глядя ему в глаза, проникновенно сказал:
— Ты должен хорошенько напрячься.
— Напрячься?
— Да, да, напрячься!
— Сильно?
— Что сильно?
— Напрячься, говорю, сильно?
— Ну, конечно же, сильно! Напрягайся!
— Ну, напрягся…
— Сильней! Сильней! Еще сильней! Сильней! Еще!.. Представь, что ты отрываешься от пола… Продолжать напрягаться! Сильней! Сосредоточься! И напрягайся! Напрягайся! Напрягайся! Сильней!!! Сильней!!! Еще! Еще сильней!!!
— Сильней не могу!
— Нет! Не так! Сильней!!!
— Я же говорю, сильней не могу!
— Да ты и не стараешься!
— Как же это я не стараюсь?! Еще немного, и я обделаюсь!
— Ничего с тобой не случится! Напрягайся, остолоп ты этакий! Отрывайся! Взлетай!
— Ну, вот…
— Неужели обкакался?
— Пока описался…
— Продолжай напрягаться…
— Что?..
— Ну, лети же, черт бы тебя побрал!
— Как же я полечу в мокрых штанах?..
— Все равно напрягайся, дурень! Лети, сссобака!
— Не получается!
— Нет, ты никогда не взлетишь! Рожденный ползать, летать не может…
Я с интересом наблюдал за приятелями.
Лицо Юрка напоминало цветом вареную свеклу. От напряжения глаза у него выкатились на лоб, он тяжело дышал.
— Врет твой доктор Цвибельфович, — уверенно сказал Алекс, — если бы у тебя было больное сердце, ты бы от этих потуг давно подох. Ты здоров, как бык.
— Врет не Цвибельфович, а ты. И потом, — было видно, что Юрок обиделся, — что это за слово такое — "подох"? Что я тебе, шелудивый пес? А сам-то ты летать не разучился, утюг?
— Кто утюг? Я утюг?! Смотрите!..
И мы с Юрком стали свидетелями чуда.
Грузное тулово Алекса вдруг приобрело легкость лебяжьего пуха. Алекс завис над стулом, потом на высоте метра пролетел по комнате и, сделав разножку, упорхнул через коридор на кухню, откуда тут же стал доноситься грохот металлической посуды.
Мы с Юрком переглянулись.
Эволюции Алекса напоминали бы балетные фокусы танцовщика, после умопомрачительных пируэтов под неистовые аплодисменты партера в эффектном прыжке устремляющегося за кулисы, если бы Алекс при этом не был комически нелеп в своих уже упоминавшихся грубых башмаках, светлых, широких по всей длине брюках и неизменном вишневом блейзере.
— Какой полет, какой восторг! — произнес Юрок шепотом, как бы опасаясь разбудить самого себя. — Чу! О, слышу я, кастрюлями гремит наш друг, летающий, как птица. В бреду, в горячке белой я видел Алекса летящим в небе над столицей. Подумал я, вот он летит, а мне пора в психушку. Но вот я трезв и что же вижу снова? Опять наш друг в полете!
— Стихами стал ты говорить. Совсем ты спятил, друг любезный.
— И как не спятить? Подумай! Летает Алекс, мотыльку подобный…
Через минуту, в течение которой мы развлекались белыми стихами, в комнату медленно влетел Алекс. На строгом лице — выражение долга. В руках — сковорода с благоухающей чесночищем удавообразной жареной колбасой. Вздорная фигура Алекса раскачивалась в воздухе, будто подвешенная на крюк свиная туша. Алекс, казалось, кого-то прикрывал своим громадным телом.
