Каталин Флореску - Якоб решает любить

— Важнее человека? Может, дождя?

— Почти такого же важного, как дождь.

— Что бы это могло быть? — спросил я, будто не зная ответа.

— Не хватает ветра. Ни ветерка, уже несколько дней. Ветер набирается сил, готовится к осенним бурям. Тогда он опустошит все, чего коснется.

— В таком ветре тоже прячется дьявол? — спросил я, хотя давно знал ответ.

— В любом ветре может скрываться дьявол, не только в осенней буре. Дьяволов надо опасаться в любое время года. Но ветры приносят и пользу. Без них души умерших вообще не могли бы подняться в небо. Когда Бог решил посеять людей по всей земле, ему помогал ветер, иначе люди росли бы только тут, у нас.

— А ветер уже был до Бога?

— До Бога ничего не было, душа моя. Но каждый раз, сотворив что-то новое, тебя, меня, цыган, швабов…

— И бульбашу? — перебил я.

— И его, грешника. Так вот, с каждым разом Бог немножечко уставал, и сил у него убавлялось. Только этим я могу объяснить, что в наше время он стал таким слабым.

— И как ветер связан с моим рождением?

— Имей терпение, Якоб. Нельзя забегать вперед рассказа, ему нужно время. Конечно, ветер связан с твоим рождением, ведь есть не только старые осенние ветры, но и молодые ветры весны. Говорят, иногда они капризны и необузданны, порою даже жестоки. Беременные женщины боятся их, ибо молодые ветры могут выкрасть плод из их чрева. И тогда они остаются с пустыми животами, словно ребенка там и не бывало. Но иногда — надо сказать, очень редко — женщина может и забеременеть от ветра. Мужские семена витают вокруг, голые и слепые, пока ветер не направит их куда следует.

— Ты о семени моего отца?

— Да при чем тут твой отец? Такой злой человек не может быть твоим отцом, Якоб. У тебя с ним ничего общего. Уж в этом ты мне поверь. Это было семя другого мужчины, гораздо лучше твоего отца. Ветер принес его семя к твоей спящей матери. Оно могло прилететь хоть из Китая.

— Но я же совсем не похож на китайца.

Рамина пожала плечами, как будто я задал отнюдь не интеллигентный вопрос.

— Откуда ты все это знаешь? — опять спросил я.

— Мы, цыгане, знаем такие вещи, что сокрыты от остальных. И мы никогда не записываем наши истории, чтобы крепче держать их в памяти. — На этом месте Рамина всегда замолкала, закрывала глаза и вздыхала так громко, точно это был последний вздох. Я смотрел на ее распухшие ступни, по которым ползали мошки. Мухи садились на ее спокойное лицо, бегали по губам и щекам, но она их не отгоняла. Она сидела, словно уставший от напряжения великан.

Но каждый раз, когда я думал, что она уснула, и уже предвкушал свой уход, даже вставал с дивана, раздавались ее слова: «Ты так и не задал второй вопрос».

Я снова плюхался на диван.

— Но даже если все так и есть, как это меняет то, что я родился на навозной куче?

Тогда она выпрямлялась и смотрела на меня с негодованием.

— Якоб, никогда не смей сомневаться в том, как ты появился на свет. Я с радостью расскажу тебе эту историю, если через неделю ты вовремя принесешь мне продукты.

Эта уловка должна была ободрить меня и заставить прийти снова. Ведь в этом хлипком домишке, где тишину нарушали только молоток и точило ее сына, течение времени можно было отмерять лишь моими посещениями.

Рамина украшала свои рассказы — а для меня они были не просто рассказами, а чистой правдой — каждый раз на новый лад. Она понимала, чем обязана мне, своему единственному слушателю. А слушал я с готовностью и удовольствием, да и кто бы не поверил ей охотнее, чем другой, вонючей байке? И по сей день, проверяя, не пахну ли я своим рождением, я шепчу себе: «Все же Рамина была права».

И тогда я вижу, как мы сидим рядком на продавленном диване. Ее плоть простирается во все стороны, по ней ползают мухи, поддавшиеся магическому притяжению эдакого колосса. Вокруг полно мошек. В такие мгновения я ничего не могу с собой поделать и чувствую, что она мне роднее отца и матери. На мгновение вымышленная версия затмевает первую, более вероятную.

Однако первую версию можно было считать столь же невероятной, как и версию Рамины. Это ощущение лишь усиливалось, поскольку мать упорно отказывалась подтвердить что-нибудь одно и опровергнуть другое. Столкнувшись с двумя одинаково невероятными версиями рождения, я решил считать настоящей ту, что слышал из уст Рамины.

Второе мое рождение — за которое ручалась Рамина — произошло в нашем темешварском доме. Мать удалилась туда, чтобы в последние месяцы беременности пожить с удобствами и укрыться от вспыльчивого характера отца. В другой вариации, напротив, она хотела быть поближе к нему, пока он следил в порту Темешвара за отправкой нашей скотины и зерна в Австрию.

Из рассказов Рамины оставалось неясно, отчего у матери случились преждевременные роды, хотя в том, что я недоносок, не сомневалась даже рассказчица. То мать упала с лестницы, спускаясь в подвал за салом. То у нее вдруг начались схватки на улице, когда она искала отца, — говорили, что он стал ходить налево. А Темешвар был полон соблазнов для такого мужчины, это она хорошо понимала.

Там были директорские жены, которые после обеда откушивали кофий в кафе «Вена» и маялись от скуки остаток дня. Приятно пахнущие артистки, только что вернувшиеся из Парижа и возбужденно расписывающие прелести большого города и недостатки провинции. Да еще пруд пруди всяких гувернанток и простых нянек — чаще всего это были сильные, пышущие здоровьем крестьянские дочки, что работали в состоятельных семьях за небольшое жалованье и ночлег на кухне. Как раз в таких отец и знал толк, говорили злые языки.

Как бы то ни было, мать принесли домой и уложили на кровать, а когда уже хотели послать за доктором, она потребовала привести Рамину. Осталось неясным почему, ведь городские врачи вряд ли были такие же неумехи, как Непер. К приходу Рамины в гостиной уже собрались несколько гостей: соседи и деловые партнеры человека, выдававшего себя за моего отца и желавшего выпить с ними за рождение сына. Ведь он был уверен, что родится мальчик. Он острил: «Мальчишка торопится перенять мои дела». Или: «Такими темпами он станет богаче меня». Но я совсем не торопился, даже наоборот — откровенно медлил.

То и дело отец подходил к двери, за которой находились мать и Рамина, и прислушивался, но долго, а по нему — так слишком долго, — за дверью было тихо. Последний трамвай уже давно ушел, и некоторые гости несколько разочарованно засобирались идти домой пешком. Они надели пальто и шляпы, но отец заставил их раздеться и затолкал обратно в гостиную.

Его недовольство и мрачность усиливались, он беспокойно расхаживал по комнате, пока одни гости переминались с ноги на ногу, а другие решили сесть. В это время я унижал его тем, что не подстраивался под него. Он постоянно подливал гостям шнапсу, и вскоре все заметно повеселели. Мужчины ослабили галстуки, а женщины расстегнули верхние пуговицы блузок.

— Это может занять еще много часов, — заметил начальник порта, округлый и постоянно потеющий человек.

— Мальчик скоро появится, на Обертина можно положиться, — возразил отец. Он снова подошел к двери и открыл ее. — Ну что, долго еще? — спросил он.

— Вы узнаете первым. А теперь вон! — прикрикнула Рамина.

Глубоко за полночь, когда некоторые гости уже спали, уронив головы на стол, отцу пришлось уступить и отпустить всех восвояси.

Я не появился на свет ни в тот день, ни на следующий. Иногда Рамина говорила, что мне понадобилось несколько недель, но даже я верил не всему. На второй день гостей собралось тоже немало, и все они хорошенько угостились, но потом число их постепенно сократилось. Только священник из церкви Миллениум заглядывал по нескольку раз в день. Отец велел известить его, чтобы тот успел окрестить меня, если я не проживу и нескольких часов.

Отец стал мрачнее тучи, метался по дому с красным лицом, дед даже рассказывал, будто слышал его слова: «Этот мальчишка из меня дурака делает!» Наконец после множества ложных тревог Рамина вдруг распахнула дверь гостиной, где отец, дед, священник и пара-тройка гостей резались в карты, и крикнула:

— Готово!

— Меня на мякине не проведешь, — проворчал отец и не тронулся с места.

Но дед все-таки рискнул заглянуть в спальню.

— Мальчик родился! — воскликнул и он.

— Отчего же тогда не слышно его крика? Ведь новорожденные кричат, не так ли? — спросил священник.

— Надеюсь, он не мертвый, — сказал отец, отложил карты и неторопливо поднялся. — Ну что ж, давайте посмотрим на это диво.

Отец с дедом вошли в спальню, а остальные столпились у порога. Один из гостей встал на цыпочки, другой заглядывал через плечо впереди стоящего. Предположение, что я, возможно, мертв и они могут стать свидетелями драмы, разожгло их любопытство. Но я одурачил всех. И не только тем, что оказался жив и выжил потом — вскоре я огорошил их так, что они запомнили это на годы. Отец остановился за спиной Рамины, та стояла, склонясь над матерью, и держала меня на руках так, что ему было меня не видно.