Максим Шраер - В ожидании Америки
— Жиголо снова взялся за свое.
— За что свое? — спросила мама.
— Дорогуша, что еще этот тип умеет делать? — мадам Перельман схватилась за мамино запястье, будто пытаясь впустить соки сплетен в мамины вены. — Он нашел себе очередную жертву. Там была милейшая Шарлотта. А здесь — итальянка из чудной аптеки за фонтаном. Он тут быстро развернулся. И как только он их соблазняет? Не могу понять. О, если бы я знала язык! Клянусь, я бы открыла глаза бедной девочке на афериста, с которым она связалась!
Мадам Перельман произнесла слова «открыла глаза» с большой аффектацией.
Среди многочисленных аптек Ладисполи та farmacia, о которой упомянула мадам Перельман, была действительно самой фешенебельной. Мы все туда заходили, правда, по разным поводам. Отец спросил червей для рыбалки, и ему предложили купить пиявок. Мама приобрела там баснословно дорогой аспирин, а я молча указал на пачку презервативов под стеклом. Продавщица, работавшая в этой аптеке, выглядела, как супермодель на пенсии, и очень подходила этому стареющему курорту и его местным, итальянским обитателям. На работе она убирала свои крашеные золотистые волосы в пучок, а белый форменный халат жил своей бурной жизнью, отдельно от кружев и тела, им скрываемых.
Русскоговорящим очевидно, что фамилия Аптекман образована от слова «аптека». Далекий предок Аптекмана, видно, был фармацевтом или держал аптеку, в честь чего и получил такую фамилию. Имя диктует судьбу, и нашему Аптекману, видимо, на роду было написано крутить роман с итальянкой из аптеки.
Опираясь на словесный портрет, созданный мадам Перельман (черносливины глаз, крадущаяся поступь гангстера, наглая нижняя челюсть, непристойный рот), я воображал Аптекмана неким брутальным красавцем. Представьте мое удивление, когда впервые увидал его вблизи на пляже. Поясняю: сначала я узнал итальянку из аптеки, а потом сообразил, что мужчина в ее объятиях — не кто иной, как Аптекман. Только вот настоящий Аптекман, а не тот, воображаемый со слов мадам Перельман, оказался типичным еврейским интеллигентом советской провинциальной закваски. Простой русский работяга назвал бы его очкариком и был бы прав. Аптекман и был тем самым очкариком-неженкой, избегающим физической работы и пополняющим штрафные батальоны шахматистов на бульваре. Он был длинный и тощий; его неспортивное костлявое тело, казалось, отталкивало солнечные лучи. У него были редкие волнистые волосы. Круглые печальные глаза плавали за оградой очков в черной пластмассовой оправе. Издали он казался значительно старше своих лет, а было ему не больше тридцати.
Они лежали в обнимку на песке, на широком полотенце бирюзового цвета, в самой гуще тех мест, где собирались русские. На ней был черный купальник-бикини с блестками. Ее живот был плоским, как черный тирренский пляж, на котором сотни эмигрантов каждый день оставляли свои отпечатки. Талия — тонкой, как конус стаканчика с порцией джелато. Загорелое тело итальянки преподавало уроки геометрии желания. Они были самой неподходящей парой, этот робкий близорукий еврей из Западной Украины и его итальянская любовница, воплощавшая чувственную уверенность в самой себе.
Возвращаясь к тем дням, я понимаю, отчего и мадам Перельман, и вся беженская братия питали такой интерес к роману Аптекмана и секс-бомбы из роскошной аптеки. Не только потому, что жизнь в Ладисполи была довольно однообразной, небогатой на происшествия. Подглядывая за их объятиями, втихомолку или же бесстыдно наблюдая за тем, как наш Аптекман перевоплощается в объятиях итальянки, многие советские беженцы представляли себя на его месте. Они были готовы отдаться пленительной Италии, покуда ждали своей судьбы на ее изобильных берегах.
5
Ржавый «Мустанг» Рафаэллы
Ветры повествования собираются у берегов Ладисполи, и я чувствую, как они наполняют паруса моего рассказа. Пришло время поведать о моем летнем приключении по имени Рафаэлла. Она входила в компанию, с которой я познакомился в то лето, помните — Леонардо, Сильвио, Томассо, Бьянка Марини и другие. За глаза итальянцы звали Рафаэллу «Сарда», и в их отношении я чувствовал восхищение ее поразительной красотой — восхищение, насквозь пронизанное предрассудками. Родители Рафаэллы приехали с Сардинии, когда ей было восемь, и она выросла в Ладисполи. Даже мне, советскому беженцу, едва знакомому с нюансами национальной самоидентификации итальянцев, Рафаэлла казалась другой. По стилю, темпераменту, внешности. Она выделялась из этой пестрой компании молодых итальянцев.
Родители Рафаэллы держали цветочную лавку, которая располагалась на главной торговой улице Ладисполи — той самой, что тянулась от вокзала к морю. У Рафаэллы была младшая сестра-школьница, а также старшая, замужняя. Муж сестры был морским офицером, и они жили неподалеку от Бриндизи. Рафаэлла изучала психологию в Урбино, а на лето приезжала домой, где вместе с младшей сестрой помогала родителям в лавке. Вся семья жила в нескольких километрах к западу от центрального квартала Ладисполи. Львиную долю цветов они выращивали сами. Почти два месяца мы виделись чуть ли не каждый день, но Рафаэлла так и не познакомила меня со своими родителями. Я только видел их издалека или же мельком в окне, проходя мимо цветочной лавки по дороге к вокзалу. Ее отец, мать и младшая сестра были рослыми и статными, как и сама Рафаэлла, со смуглыми, выразительными, чуть ли не скорбными лицами. Однажды, вскоре после того как мы стали втайне от всех встречаться, я нарушил обещание, данное Рафаэлле, и заглянул к ней в лавку. Это случилось поздним июльским утром, я ехал с пляжа на велосипеде, одолженном на пару недель у Томассо. Этот верный старый Велоссинант сопровождал меня в донкишотских подвигах. Я решил рискнуть. К счастью, младшей сестры не было на месте, отец был занят утренней развозкой заказов, а мать хлопотала над букетами в дальнем углу магазина. Я подошел развязной походкой к стойке, сделав вид, будто не знаком с Рафаэллой, и спросил красную розу. Высокую, показал я движением руки, видя по негодующему блеску ее мавританских глаз, что у нее нет выбора и что ей придется играть навязанную мною роль, делая вид, будто она видит меня впервые. Я подождал, пока она завернет колючий цветок в целлофан, затем расплатился, произнес безликое: «Grazie, buona giornata», — и направился к выходу. В последний момент быстро развернулся и вручил розу Рафаэлле. «Per Lei, signora», — сказал я, употребляя вежливую форму местоимения, и выбежал из магазина прочь, не дожидаясь ее реакции. Целую неделю после этого она манкировала наши ночные свидания, хоть тем же вечером я видел ее в компании друзей, с красной розой в длинных струящихся волосах.
Что-то стилизованное и утрированное в облике Рафаэллы мерцает сквозь пелену моих воспоминаний, но я почти не замечал этой утрированности тогда, в Ладисполи. Тонкие сандалии с ремешками, опутывающими ее стройные лодыжки и голени, длинные, надувающиеся от ветра юбки, кофты с глубоким вырезом и длинными, широкими рукавами. Такая у нее была мода. Кожа цвета кофе с неразмешанным молоком, темный ее блеск, озарявшийся коралловой белизной ровнейших зубов. Как и пишущий эти строки, Рафаэлла была рождена под знаком Близнецов; мы оба были настоящими Близнецами, с двумя противостоящими началами. То она бывала задумчива, словно чем-то подавлена, иногда даже мрачна, а то до безумия одержима чувственной энергией. Я не знаю, отчего почти целый месяц она держала меня в своих ночных компаньонах. Естественно, она мне безумно нравилась. Еще бы, кому она не понравилась! Она была самой ослепительной из всех итальянок, с которыми меня свела судьба в то лето в Италии. Но чем приглянулся ей я? Может, она тоже ощущала себя иностранкой среди итальянских сверстников?
По-английски она говорила лучше всех в компании, даже лучше, чем Бьянка Марини, которая готовилась стать учительницей английского языка. В общении с Рафаэллой я мог выразить себя более адекватно, чем с другими итальянцами и итальянками. Хотя мы часто виделись на людях, наше первое свидание состоялось лишь в конце июня или в начале июля, в местном Американском центре, где по средам пастор-прозелит и его жена устраивали просмотры фильмов. Кино называлось «Уходя в отрыв». Действие происходило в Блумингтоне, университетском городке в штате Индиана, где тремя годами позже мне предстояло преподавать русский язык в летней школе. В этом фильме местный молодой американец, сын продавца подержанных машин, прикидывается итальянским студентом, приехавшим в США по обмену, чтобы понравиться молодой американке, студентке университета. Когда я смотрел этот фильм впервые вместе с Рафаэллой, мне трудно было примерить на себя основную коллизию — соперничество между членами одного из студенческих братств университета Индианы и «каттерами», простыми блумингтонскими парнями, которые нигде не учились.
