Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
— Сына? Вы хотите сказать дочь?
— Нет, я имел в виду именно сына. У Эрмелена нет дочери.
Мое волнение при этих словах было заметным, ибо Одетта спросила, что со мной. В моей памяти всплыл отрывок из записей незнакомца: «За ней (Флорой) приехала машина, чтобы отвезти ее к Жанине. Жанина — дочь Эрмелена». Женщины, смеясь, болтали с министром, но я не слышал, о чем они говорили. Внутренне напрягшись, я искал ответ на вопрос, почему в своем рассказе незнакомец заменил сына Эрмелена дочерью. Здесь не могло быть простой ошибки. Незнакомец пишет, что сам позвонил в пансионат, где училась девочка, что говорил с директрисой, а потом с Жаниной. С другой стороны, даже если б это была мистификация, то автор ее наверняка знал бы, о ком пишет: о мальчике или о девочке. Эта подмена была сделана сознательно, но зачем, я пока не мог понять.
Выйдя из здания СБЭ на улицу, я почувствовал, что напряжение мое несколько спало, но только очутившись в метро, среди толпы, я смог по-настоящему направить мысли на сына Эрмелена. Раз нет Жанины, то нет и флоры, а значит, у незнакомца была не сестра, а двенадцатилетний брат. Я вспомнил угрозы, брошенные Эрмеленом в глаза незнакомцу: «Грязная свинья, с тобой будет то же, что и с твоей матерью, и с твоей сестрой флорой». На самом деле он, очевидно, сказал «…и с твоей матерью, и с братом». Проехав еще остановку, я уже прокручивал в голове, возможно, слишком самоуверенно, другую фразу: «Грязная свинья, с тобой будет то же, что и с твоим отцом, и с братом». Я вышел на станции Авр-Комартен. Нужно было повидаться с Татьяной. До дома моделей Орсини на улице Сент-Оноре оставалось не больше пяти минут ходу. Я не предусмотрел только, что когда дойду до места, то не решусь войти, а останусь стоять во дворе. Уже сама позолоченная решетка, обрамляющая входную дверь, служила предупреждением, а когда я увидел выходившую из дверей молодую южноамериканскую пару (она — плотная, смеющаяся, он — очень красивый, прекрасно одетый), я полностью осознал, сколь несуразным было мое присутствие в таком месте. Стоя перед позолоченной решеткой в своем дешевом костюме, я ощущал себя более мелким, чем когда-либо, на многие сотни километров удаленным от того образа жизни и мировоззрения, которые воплощает этот храм высокой моды. Мне стало неприятно при мысли, что Татьяна может стесняться моего появления у Орсини. Я уже решил уходить, но увидел, что через маленькую дверь выходят несколько женщин. Я подошел к самой молодой, похожей на девочку-подростка лет четырнадцати, которая, однако, судя по обручальному кольцу на руке, была замужней женщиной, и спросил, знает ли она Татьяну.
— Манекенщицу? Да. Вы хотите с ней поговорить? Она сейчас должна быть незанята. Я не против вам помочь, но нам запрещено подниматься наверх. Знаете что, я попрошу сообщить ей о вас одну из продавщиц. Как ей сказать?
— Скажите, что ее спрашивает Мартен. И простите за беспокойство.
— Не стоит. Я только посоветовала бы вам не стоять посреди двора. Станьте к стене, возле двери.
Мне захотелось было снова окликнуть ее, сказать, что передумал, — я чувствовал себя здесь все более нежелательным. В этом смысле то, что она посоветовала мне стать поближе к стене, ее быстрый оценивающий взгляд были очень показательны.
Татьяна, одетая в свое старенькое пальто, из-под которого выступала на сантиметр белая юбка, вышла почти тотчас. Лицо ее было напряжено, как в дни, когда у нее плохое настроение.
— Здравствуй. Ты хотел поговорить? Ты знаешь, что когда я здесь, я не могу делать то, что хочу.
— Что ж, так и быть, увидимся в другой раз.
— Говори, раз уж я вышла.
— Дело вот в чем: я случайно обнаружил, что у Эрмелена не дочь, а сын.
— Сын? И это все, что ты хотел мне сказать?
Она произнесла эти слова с раздражением и с иронией. От боли и от гнева у меня перехватило дыхание.
— Нет. Я пришел сказать, чтобы ты не ждала меня к ужину. До свидания.
— Нет, постой, ужинать ты придешь! Ясно? И довольно. Хватит твоих умничаний! Ты явишься к ужину! Закрой рот! Вы только посмотрите на него! Может, это какой-то красавец, богач, мужик, хорошо прикинутый? Нет, это жалкий тип, который носится со своим копеечным преступлением и которому повезло отхватить красивейшую женщину в Париже!
— Это правда, мне повезло, но не надо так сильно кричать.
— Я кричу, как хочу! Ах, мсье закрывается в свою раковину, потому что я позволила себе не броситься ему на шею. Мсье хотелось бы, чтоб я таяла от счастья с утра до вечера. Подонок! Покажи ты мне свою любовь! Покажи мне свою великую дикую страсть!
— Умоляю, замолчи! На нас смотрят люди.
— Ну и что? Никто не может запретить мне кричать от отвращения. Я это делаю для всех, кто может меня слышать, но прежде всего для тебя. Мужики — это обидчивые свиньи.
И все же Татьяна умолкла, когда в позолоченной решетке появился Рафаэло Орсини — маленький круглый человечек, за, которым следовал эскорт женщин: одна несла длинную шелковую шаль с бахромой и пыталась набросить ее ему на плечи, суетясь и восклицая при этом:
— Мсье Рафаэло! Какой ужас! Вы простудитесь!
— Мсье Рафаэло, мсье Рафаэло! — кричали другие.
— Да оставьте же меня, — протестовал он, — вы возмущаете меня. Татьяна, как вы можете устраивать такой страшный скандал во дворе самого большого кутюрье Парижа, подвергая нас риску потерять клиентов в обеих Америках?
Он обращался к Татьяне, но смотрел при этом на меня изумленным взглядом, так, словно мой вид и покрой моей одежды переходили все пределы вероятного. Татьяна наблюдала за ним, и я чувствовал, что она готова к новой вспышке, но внезапно ее лицо осветилось вдохновением.
— Мсье Рафаэло, позвольте представить вам профессора Мартена — ученого, одного из величайших математиков нашего времени.
Рафаэло подал мне руку и почтительно поклонился. Теперь он понимал, почему я так плохо одет, и это его сразу успокоило и даже, думаю, растрогало. Дуэнья, бежавшая следом за ним, наконец набросила на него шелковое покрывало. Татьяна извинилась за наш несколько горячеватый спор по поводу трансцендентности бинарных чисел.
— Когда я не права, я всегда начинаю кричать.
Видя, как благородный предмет нашей ссоры еще выше поднял авторитет его имени, Рафаэло сделал обеими руками благословляющий жест, получивший еще больше значительности от шелковой бахромы, ниспадавшей на его руки. Дамы из эскорта умиленно сложили руки. Я распрощался, и Татьяна проводила меня до выхода из двора. К этому времени мы уже вернулись в нормальное состояние.
— Тебе повезло, — сказала она. — Если бы Рафаэло выгнал меня, я вышла бы за тебя замуж, чтобы не остаться на бобах.
— Ты была такая красивая, когда кричала. Ты была похожа на уланского полковника. Покажи платье.
Она распахнула пальто.
— Это платье называется «Ах, я жду его, жду его, жду». — На ней был только бюстгальтер и пышная юбка. Она рассмеялась и запахнула пальто. — Итак, ты говоришь, что у Эрмелена нет дочери.
— Это означает, что флора — не девочка, а мальчик, и что, возможно, незнакомец пишет не о матери, а об отце. Тебе ясно? Ты помнишь, что нам рассказал Резе? По его данным «бьюик» есть у двух человек: один из них не женат, а второй — его коллега по министерству, некий Бижу, сокращенное от Бирюль де Каржу, но мы его тогда вычеркнули, потому что у него, кроме восемнадцатилетнего сына, есть еще не дочь, а младший сын, а у жены нет любовника. Учитывая то, что я узнал, этот Бижу становится чертовски интересным. Позвони Резе как можно скорее.
— Они сегодня утром вылетели в Ниццу, а вернутся в среду, а то и в четверг.
— Невезуха. Придумай что-нибудь, узнай, может быть, этот Бижу — педик, не исчез ли его старший сын. В общем, попробуй… Расстегни пальто.
— Нашел дурочку. А ты сейчас пойдешь домой и побалуешься с Валерией? Сегодня, в семь вечера. Идет?
Я пришел домой с опозданием на полчаса. Валерия тоже вернулась позже обычного и сейчас готовила поесть, что-то напевая. Такая необычная легкость в ее настроении навела меня на мысль о новой любви в ее жизни или, по крайней мере, о свидании, которое ее ожидало. Носильщик читал утреннюю газету, подложив за спину подушку. Его интересовала лишь уголовная хроника, а из остального он читал лишь названия.
— Вот послушай, что пишут, — сказал он мне. — В Амбарес-ле-Ретру совершено два убийства в один день. Сорокадвухлетний сапожник Деблуз, разошедшийся с женой полтора года тому назад, подстерег ее вечером, когда она возвращалась с городской плотомойни, и зарезал ее. После этого он сам сдался жандармам и на все вопросы отвечал одно: «Я слишком сильно ее любил, понимаете, я слишком ее любил». В двух сотнях метрах от этого места почти в то же самое время совершено еще одно преступление. Месяц тому назад хлебопашец Андре Шаландье, нуждавшийся в деньгах, продал лошадь другому хлебопашцу из этой же коммуны — Эрнесту Отрио. С тех пор он постоянно бродил вокруг фермы последнего. Вчера вечером он спрятался за изгородью и, дождавшись, когда Отрио вышел из кухни и направился в конюшню, убил его выстрелом из ружья. Он заявил, что не мог примириться с тем, что к тому перешла его лошадь.