Аугусто Бастос - Сын человеческий

Все расхохотались. Коронель потел над гитарой, орал до хрипоты, старался вспомнить песню, морщился и кривился, будто вот-вот расплачется.

Какая-то женщина, облокотившись на подоконник, разглядывала собравшихся и слушала пение. Длинные волосы разметались по плечам. Лица ее не было видно. В свете фонаря шевелилась ее тень, лежавшая у ног мужчин. Они украдкой посматривали на женщину, не решаясь подольше задержать на ней взгляд.

Она еще немного постояла и ушла.

Обрывки песни терялись в темноте, исполосованной ливнем:

…ore korazó reikyti asy…

В пальмовой хижине Касиано опускается на колени и берет на руки плачущего ребенка. Он судорожно прижимает к груди теплый кусочек своей плоти. Рождение этого крохотного существа помешало побегу и заковало Касиано в колодку. «Не хочу, чтобы он родился здесь». А он родился именно здесь, на плантации; как эта песня. Ведь песня могла улететь, но вот она звучит, срываясь с ненавистных губ.

— Младенец перестал хныкать. Нати крепко завязала пакет с припасенными в дорогу продуктами. Она все делает медленно, словно в ней борются два противоречивых чувства.

— Пошли! — торопит ее Касиано.

— А ливень, che karaí?

— Не важно! Пошли!

— Ради Кристобаля! Он же совсем кроха!

— Мы должны унести его, вырвать отсюда!

Женщина кивает головой, она заражена одержимостью, которая с нечеловеческой силой сверкает в потухших глазах мужчины.

Они выходят друг за другом. Он несет ребенка и торопит мать: та все еще мешкает. Осторожно ступая, они делают большой круг, потом теряются в лесу.

Где-то позади пьяный голос коверкает песню:

…Oimé aveiko ore-kuera enteroore sy mirra jha ore valle jhovy…[44]

— Повеселились и будет! — сказал Коронель, поднимаясь.

Остальные тоже встали.

— Теперь развлекусь другой своей гитарой, — подмигнул управляющий не то злорадно, не то беспомощно, сверкая золотым зубом. — Пошли, покажу, какую бабу я себе привез.

Он вошел в дом, Чапарро и остальные остались ждать у двери.

— Флавиана! — позвал управляющий.

На пороге смежной комнаты показалась женщина. Покачивая бедрами, она медленно прошлась перед открытой дверью. Цветастое платье плотно облегало фигуру. У нее были длинные черные волосы, и, возможно, поэтому она казалась выше и крупнее, чем была на самом деле.

— Флавиана, я хочу, чтоб мои приятели. поглядели на тебя. Стань-ка вон туда. — Он показал на место под фонарем, свисавшим с потолка.

Она подошла поближе к освещенному кругу. Улыбка играла на ее толстых, почти негритянских губах. Глаза, вероятно, очень черные, сливались с полумраком.

— На этой гитаре у меня неплохо получается, — хвастался управляющий. — Эта всегда настроена на нужный лад, всегда держит строй, — расхваливал он женщину, легонько тыча ей пальцем в живот. — Верно, Флавиана?

— Не знаю, — ответила та и тряхнула головой. По волосам пробежала золотистая рябь. Голос очень соответствовал ее внешности — мягкий, глубокий, чувственный.

Сгрудившиеся у двери мужчины замерли.

— Сними-ка платье. Я хочу, чтоб тебя оценили как следует.

Она продолжала невозмутимо смотреть на хозяина, думая, что тот шутит.

— Раздевайся, тебе говорят, — приказал визгливым голосом Коронель. — Догола. Тут все свои. Скидывай с себя тряпки.

И он дернул за платье с такой силой, что оно разорвалось на плечах. Обнажились груди. Женщина наклонилась, и волосы закрыли ей лицо. Соскальзывая вниз, платье ненадолго задержалось на крутых бедрах, потом упало, прикрыв босые ноги. Женщина стояла нагая.

Всю ночь они шли, почти бежали. Каждый раз, когда Касиано падал, Нати помогала ему подняться. Она вселяла в него силы, без устали поддерживала его в этом безумном, безнадежном пути, пролегающем через лес по тропинкам и просекам.

Заря постепенно слизала утренний полумрак, очертила силуэты мокрых деревьев и расцветила очищенное от туч небо. В ее сиянии четко обозначились две тени, убегающие от света и шлепающие по красным ручьям, которые оставил после себя ливень.

Когда они вышли на прогалину, до них донеслось пронзительное пение петухов. Касиано и Нати переглянулись. В глазах засветились одновременно надежда и страх.

— Слышишь, Касиано?

— Давно слышу, да только все не верилось.

— Видать, подходим к деревне.

— Нет, до деревни еще далеко.

— А петухи?

— Не знаю.

Касиано потупился; они чуть было не погибли. Нати тоже это сразу поняла. Они считали, что далеко ушли от плантации, а оказалось, что все это время кружили вокруг поселка Такуру-Пуку, словно привязанные к нему незримыми путами, словно околдованные злыми чарами. Теперь ясно, почему всю ночь лай собак то удалялся, приглушенный ливнем, то снова приближался, и всякий раз с другой стороны. Как и шум реки. Понятно также, почему им казалось, что покрытая водой и вязкая, как резина, дорога никуда не ведет.

В своих планах они никак не могли предусмотреть, что будут плутать вокруг Такуру-Пуку. Такое им и во сие не могло присниться.

Но именно это, возможно, и спасало их сейчас: погоня наверняка ушла далеко, не задерживаясь в окрестностях поселка, куда ни один беглый не смел носа показать. Но собаки! Их так легко не проведешь!

Касиано и Нати бежали наугад от света, который все ярче разгорался: его приветствовал утренний шум, возвещавший наступление дня — их близкую погибель.

Они вошли в болото. После ночного ливня вода сильно поднялась. Вязкая трясина колебалась под красноватыми потоками, оставленными проливным дождем.

Двое беглецов направлялись к видневшемуся впереди лесу.; Они брели по колено в грязи, дышали ядовитыми испарениями. Путники даже не пытались защищаться от москитов, тучами летавших в багряной дымке. Нати несла ребенка, укутанного в намокшие лохмотья, которые некогда служили ей накидкой.

Касиано шел впереди и прокладывал ножом путь в зарослях,

— Здесь трясина! — простонала Нати, представляя себе, как болото засасывает всех троих.

— Нет… Дно песчаное, — соврал Касиано, желая успокоить ее.

Они остановились возле небольшого островка, чтобы перевести дух. Среди густых зарослей выделялись молочай и подорожник. Нати с трудом удалось выдернуть несколько побегов. Касиано стоял по пояс в горячей смрадной жиже и удивленно смотрел на жену.

— Пошли, — сказал он.

— Надо взять с собой эти листья. Ими хорошо раны лечить.

В траве послышался треск, напоминавший шум пересыпающихся в мешке костяшек. Касиано и Нати мгновенно переглянулись.

— Mboi chiní![45] — прошептали они в один голос.

От страха мурашки побежали по спине. Конец короткой передышке. Нати инстинктивно подняла ребенка повыше, чтобы уберечь его от страшной твари. Она вообразила, как та поднимается, готовясь броситься на них. Касиано удалось было вытянуть ногу из засасывающей грязи, но он не удержался, упал, и вонючая жижа поглотила его.

Мгновение — и, кроме двух лопнувших на поверхности пузырьков, Нати уже ничего не видела. Это мгновение показалось ей вечностью. Она прошла несколько шагов и, стараясь не замочить ребенка, стала шарить рукой в вязкой жиже. Но испачканный с ног до головы Касиано выбрался сам и, пошатываясь, подошел к жене; из ноздрей и изо рта у него текла грязь.

— Идем, идем, — еле выговорил он, отрыгивая воду.

Они направились к опушке, шлепая по черному месиву. Красноватые удушливые испарения поднимались над болотом и растушевывали их силуэты.

Вода постепенно расходилась кругами возле лопавшихся пузырей; около островка остались лишь оборванные стебли подорожника.

У разрушенной хижины яростно рычали собаки. Оскалив клыки, они обнюхивали убогое жилище, разбитое ударами прикладов и ног, рылись в разбросанном тряпье — тощие голодные боровы, а не собаки. Но, не найдя чем поживиться и поняв, что их надули, они снова превратились в гончих собак, которые чуют разлившийся по всей плантации запах беглецов, щекочущий их чуткие ноздри. Иссиня-черные морды тыкались в брошенную одежду, в набитый тряпьем тюфяк, лежащий на циновке, который служил колыбелью новорожденному, в глиняную миску, в железный котелок с погнутыми краями. Собаки скулили, обнюхивая вмятину, оставленную человеческими телами. Люди исчезли. Под взглядом налитых кровью собачьих глаз эта вмятина вновь обрела плоть. Глаза молниями вспыхивали над черной влажной землей. Немного повыше, куда не долетали молнии, побагровели и вздулись запястья охранников — с такой силой собаки натягивали поводки. Лица тоже побагровели и вздулись. Особенно лицо управляющего: он провел бурную ночь и выпил лишнего. Но больше всего его лицо побагровело от бешенства: он сам приказал снять колодку с этого менсу, даровал ему жизнь, а теперь тот сбежал.