Игорь Сахновский - Счастливцы и безумцы (сборник)
Ещё не успев стереть красные усы, Сидельников завладевал крохотным свёртком с только что купленной для него «докторской» колбасой, которую съедал мгновенно.
Ну съедал – и хватит об этом. Хотя придётся упомянуть о той легендарной эпохе, когда варёная колбаса ценой два двадцать за килограмм станет предметом глубокой озабоченности для населения огромной страны. И Сидельников, к тому времени переехавший в другой, более крупный город, научится охмурять надменных продавщиц и, подавляя приступы интеллигентской тошноты, выпрашивать одну-две колбасные палки (сверх положенного по талонам), чтобы потом с победительным видом везти в плацкартном вагоне эти мёрзлые колбасины на родной Южный Урал, где уже подзабыли вкус данного продукта, несмотря на ударную работу местного мясокомбината. Роза до этих грозных времён не доживёт.
… Центральная площадь была такой же тихой и отрешённой, как и любая часть города. Возле газетного киоска плавилась толстуха в переднике, прилипшая к лотку с сахарной ватой. Несколько автоматов пожарного цвета ради трёхкопеечной мзды были готовы на всё: обрызгать до ушей того, кто запустит руку в их белое нутро, или нафыркать в гранёный стакан колючей воды с сиропом, или даже гордо промолчать – нельзя же каждый раз фыркать.
Главным украшением площади служили руины будущего драмтеатра – летаргическая стройка, благодаря которой целое поколение горожан имело возможность справлять свои немногочисленные нужды не где-нибудь в кустиках, а за надёжными стенами из красного кирпича. Эту площадь через несколько лет наименуют Комсомольской, а в низенькую бетонную загородку неподалёку от руин, при огромном скоплении унылых школьников, замуруют Послание к потомкам с клятвой верности ленинской партии и прочими неотложными сообщениями.
К остановке, позванивая, подкатывала «четвёрка».
– Это наш трамвай? – озабоченно спрашивал Сидельников, начиная таким образом игру в приезжего, возможно иностранца.
– Это наш, – успокаивала местная жительница Роза.
Сидельников на правах гостя усаживался возле окна, а Роза ехала стоя, как бы не замечая свободные места.
Вагоновожатая объявляла остановки регулярно, как свежие новости: «Стадион «Авангард»… Машзавод…»
– Это машзавод? – уточнял туповатый иностранец.
– Маш, – отвечала Роза, глядя на него сверху вниз почему-то с нежностью.
Гипсовые мешковатые фигуры труженика и труженицы у Дома культуры «Серп и молот» блистали чистым серебром и получали свою порцию внимания, такого пристального, будто были впервые увидены.
Надо сказать, что все трамвайные маршруты в этом городе заканчивались на железнодорожных вокзалах (их здесь было два). И не случайно все другие остановки, как, например, «Колхозный рынок» или «Река Урал», казались чем-то второстепенным, промежуточным на подступах к той идеальной конечной цели, которую олицетворяли собой вокзалы. Именно они, провонявшие гарью и уборными с хлоркой, исполняли роль некой волшебной линзы со световым пучком непредсказуемых путей и возможностей.
Река делила город на две части – новую, недостроенную, но уже готовую стать главной за счёт скороспелых пятиэтажек, и так называемый Старый город, который стал бесспорно знаменитым благодаря двум обстоятельствам. Во-первых, здесь отбывал ссылку, проще говоря, служил в армии, народный и, видимо, за это наказанный царизмом поэт Тарас Шевченко. До нас дошли свидетельства того, как сильно он здесь мучился, беспрестанно терзал свои модные усы и вздыхал на родном украинском языке: «Нихто нэ заплаче… Нихто нэ заплаче!…» Вторая, если не первая, причина заслуженной славы Старого города – единственные в своём роде, то есть вообще ни с чем не сравнимые по вкусу и запаху, старогородские жареные пирожки с требухой, настолько любимые горожанами, что они не считали для себя зазорным по выходным дням выстраиваться в километровую очередь, а в рабочее время, перед обедом, засылать гонца от всей бригады или цеха к заветной дымящейся тележке неподалёку от моста. Причем тамошний левобережный аромат был таким дальнобойным, что заставлял обитателей правого берега сглатывать слюну либо немедленно пересекать реку на трамвае по мосту и становиться в хвост никогда не убывающей очереди.
Сидельникова особенно впечатлял тот факт, что эта река была кем-то свыше раз и навсегда объявлена Границей между Европой и Азией. Поэтому, ещё не разувшись на горячем влажном песке, Сидельников первым делом с любопытством и даже некоторой тревогой вглядывался в противоположный берег, пытаясь высмотреть аборигенов: «Как же им там живётся? Всё-таки Азия!…»
Между тем река соперничала с небом в ослепительной яркости и быстроте. Она проносилась мимо разморённого пляжа, ни в ком и ни в чем не нуждаясь.
Роза трогала воду осторожной смуглой ступней, а затем некоторое время шла вдоль мокрой полоски берега, на ходу не спеша убирая волосы под светлую выгоревшую косынку.
Была пора маленьких иссиня-чёрных стрекоз, прилетавших неизвестно откуда, чтобы молча поглазеть на людей и повисеть над водой. Они вдруг слетелись к Розе целой слюдяной стаей так радушно, будто увидели в ней родню. Роза почему-то принимала это как должное и даже не смахивала самых пылких, когда они садились ей прямо на грудь, отчего её загар внезапно ослабевал и кожа казалась беззащитно бледной.
Сидельников тушевался, не попадал в такт её шагам, сновал вокруг да около, перехватывая взгляды пляжников в сторону Розы и досадуя на стрекозиный цирк, который, наверно, и возбуждал внимание скучающих мужчин.
А тут ещё возникал Иннокентий собственной персоной, будто специально поджидал Розу, чтобы, как всегда, завести с ней разговор своим обиженно-обожающим тоном. Сидельникова он при этом просто не замечал или смотрел сквозь него.
Купаться не хотелось. Оставалось вернуться независимой походкой к синему покрывалу, расстеленному Розой на песке, и лечь загорать. После недолгого разглядывания перистой высоты и произвольных попыток вообразить, что это не высота, а, наоборот, страшная бездонная глубина, Сидельников заметил боковым зрением две пары мокрых ног: волосатые, до щиколоток облепленные песком, словно горчичниками, и другие – безупречно чистые, посеребрённые мелкими брызгами.
– Жаль, что ты сам себя не видишь со стороны, – посочувствовал прохладный голос Розы.
– Да я уже вообще забыл, как я выгляжу. Скоро забуду, как меня зовут, – отвечал Иннокентий вполне серьёзно. – Я четвёртый месяц по ночам не сплю, а днём счастливый хожу и глупый, как мальчишка.
– А ты и так мальчик.
– Роза, мне почти сорок лет, – признался Иннокентий, делая сложную фигуру правой ногой, чтобы стряхнуть песок с левой. Он, кажется, решался на смелый шаг и наконец решился:
– Можно я когда-нибудь приду к тебе в гости?
Сидельников не сомневался, что Роза ответит: «Ещё чего?», и даже пожалел Иннокентия, застывшего на одной ноге.
Но она вдруг сказала:
– У меня в среду день рождения. Приходи часам к шести. Только я не собираюсь праздновать, и не надо ничего дарить. Тебе адрес…
– Я знаю!… – хрипло воскликнул Иннокентий и закашлялся. Затем он выдержал неловкую паузу, за время которой положение на облачном фронте полностью сменилось, и, видимо, уже не зная, что сказать, заботливо предложил:
– Давай я сниму с тебя стрекозу?
– Ещё чего? – ответила Роза.
Вечером того же дня, воспользовавшись отлучкой Розы, Сидельников достал из выдвижного ящика этажерки чернильницу, школьное перо на деревянной ручке и пачку открыток, среди которых отыскалась одна чистая, неподписанная. На её лицевой стороне был изображен чей-то мощный кулак, сжимающий связку цветов, а внизу туманное пояснение: «Мир. Труд. Май».
Он примостился на краю стола, поковырял пером чернильницу и на оборотной стороне открытки старательно вывел первое слово:
Баба!
Немного подумав, он так же старательно зачеркнул это слово и слева сверху написал:
Дорогая!
«Дорогая» вышла как-то косо, зато последующие строки двигались уже стройнее:
Поздравляю тебя с днём рожденья.
Желаю тебе ничем не болеть, быть
весёлой и дожить до…
Тут Сидельников задумался. Ему не нравилось написанное, но зачеркивать больше не хотелось. Подсохшее перо стало похоже на спинку золотого жука.
Так. «Дожить до…» Он вдруг ощутил себя носителем бесконечной щедрости и, на секунду задумавшись, вписал в поздравление почти фантастическую дату:
… до 1975 года!
Переполненный добрыми чувствами, Сидельников обвёл пожирнее завершающий восклицательный знак, помахал открыткой по воздуху и понёс её через коридор к почтовому ящику, висящему на входной двери.
Дело было сделано. Вернувшись в комнату, он сразу подошёл к окну: Роза, живая, весёлая, ничем не больная, стояла посреди двора и беседовала с чокнутой рыжей Лидой. Слов не было слышно. Лида в тот момент могла показаться важной дамой, если бы не чесала то левой, то правой рукой засаленный низ живота.
