Игорь Всеволожский - Ночные туманы
Я поражался, как Всеволод ориентировался в тумане, застилавшем все море. Он всегда шел уверенно, подбадривая меня зеленым своим огоньком. Катера выдерживали дикую качку, волны хлестали в лицо, краснофлотцы валились с ног, вода заливала моторы. Севу прозвали «асом дальней разведки». Все, начиная с боцмана Стакана Стаканыча и кончая молоденьким матросиком Кедриным, считали, что с Гущиным не пропадешь ни в какой беде. Так и получилось, когда я в тумане наткнулся на затонувшее судно и катер мой стал тонуть. Я был ранен.
Сева перескочил к нам на борт, приказал заложить пробоину шинелями и бушлатами, выкачивать воду, и катер благополучно добрался до базы.
Сырин «заболевал» всякий раз, когда мы выходили в опасные походы. «Заболел» и в тот раз, когда мы побывали в порту у врага и поставили у него под носом мины.
От нас корреспонденты ничего не добились. Но Сырин дал интервью: выходило, что успех был достигнут под его руководством. Васо негодовал, Сева посмеивался. И только любимцу нашему, поэту Алымову, шепнул, чтобы тот не упомянул, чего доброго, в своих стихах Сырина. Стихи Алымова на флоте любили и знали их наизусть:
Для всех наступил испытания час:Защитник Отечества каждый.Трус умирает тысячу раз,Герой умирает однажды.
Алымов читал и шутливые стихи, веселившие краснофлотцев:
Что ж ты, Вася, друг большой,Зря себя так мучишь?Если любишь всей душой,Весточку получишь.
Этот неунывающий человек был настоящим бойцом.
Среди адмиралов и среди краснофлотцев у него было много друзей. (Мне привелось с ним встретиться после войны. Вспомнили прошлое. Он обещал приехать на Черное море, но вскоре погиб в Москве по несчастной случайности.)
Наши моторы были изношены, борта катеров залатаны. Нам было приказано забрать раненых и перебазироваться в Батуми. Под покровом ночи мы, нагрузив катера до отказа, покинули Севастополь. Я забежал к Фелицате Мартыновне. Она наскоро завернула что-то своему старику в узелок, просила передать, что жива. В это время грозно загремели зенитки, и весь домик Куницыных осветила повисшая над Корабельной стороной «люстра».
Фелицата Мартыновна обняла меня и горько заплакала.
— Чует мое сердце, не увижу я своего старика. — Щеки ее были мокры. Пусть Гаврилыч шарф теплый носит, ему простужаться вредно. Присмотри, Сережа, за ним.
— Присмотрю.
— На тебя одного я надеюсь. А ему скажи, чтобы обо мне не тужил.
Тяжело было уходить с Корабельной.
Мы совершили переход в тихую погоду, темными ночами. Розовым солнечным утром очутились на подходе к бухте, окруженной горами. На берегу наших раненых ждали санитарные машины. Над белыми кубиками домов висели аэростаты заграждения, на набережной было много военных. В бухте прижались к причалам несколько кораблей, один из них — инвалид-крейсер с оторванным носом.
На бульваре аджарцы пили из крошечных белых чашечек кофе, совсем как в шестнадцатом, когда мы, мальчишки, искали пароход, на котором мечтали уйти в Севастополь.
Сдав раненых, катера развернулись и подошли к Морскому вокзалу, в пакгаузах которого размещались теперь мастерские.
— Шурочка! — закричал Сева. Он перепрыгнул на стенку и схватил в объятия жену. Она была в кителе с погонами техник-деятенанта, в беретике с серебряным «крабом». Он целовал ее жадно…
— Как Вадимка?
— Растет, — поправила Шурочка свой берет. — Ты, что же, ремонтироваться пришел?
— Так точно.
— Отремонтируем. Здравствуйте, Сережа. Рада вас видеть. А вот и Мефодий Гаврилыч.
— Ну, как там у нас в Севастополе? — спросил торопливо подошедший Куницын. Я протянул ему узелок.
— Жива?! — воскликнул он радостно.
— Ну конечно, Мефодий Гаврилыч!
— А я-то уж думал… — и старик протер запотевшие очки. — Ну, как она, Фелицата?
Он никак не мог справиться с туго завязанным узелком.
— Мы тут под пальмами жаримся, а Фелицата, сердешная… Корабельная-то наша цела?
Я успокоил его, сказал, что Корабельная пострадала меньше всего.
Тем временем подогнали краны, и катера наши очутились на стенке. Боцман и краснофлотцы подбили клинья под блоки. Мефодий Гаврилыч, уже успокоившись и рассмотрев содержимое узелка, подозвал подручных. Пожилой бородач волок за собой длинный шланг пневматического молотка.
— Подлечим катерки ваши, да и вам, думаю, подлечиться придется: врачи здесь строгие! — сказал Мефодий Гаврилыч. — Живем, хлеб не даром жуем!..
Повсюду вспыхивали зеленоватые огоньки электросварки. Под катерами, под сейнерами, на палубах кораблей суетились люди в рабочих комбинезонах.
— Заменяем стволы, обшивку, моторы, — пояснил Мефодий Гаврилыч.
Разместив команду на берегу, в каменных белых казармах, мы со Всеволодом пошли к Шурочке.
Она жила неподалеку от порта, в узкой, заросшей глянцевитой зеленью улице. Все казалось здесь удивительным: и невзрытые мостовые, и дома с неразбитыми стеклами, и аккуратненькие калитки. Нас встретила хозяйка-аджарка, приветливая и загорелая. Вадимка возился во дворике с сыном хозяйки и долго не шел на зов.
Он, как видно, с трудом припомнил отца и неохотно подставил лоб под отцовские губы. Комнатка была небольшая, чистенькая, с выбеленными стенами, незнакомыми растениями и удушливо пахнущими цветами. Над комодом висела фотография Севы. Мы выпили по стакану сладкого фиолетового вина, и я оставил их: надо же им наговориться.
— Постой, Серега, Шура найдет тебе комнату у соседей! — окликнул меня Сева.
Я знал, что здесь не бывает воздушных тревог, и мне очень хотелось хоть один день провести в тишине и покое…
Пока Шурочка доставала все необходимое для ремонта, нас с Севой призвали к врачам. Госпиталь размещался в субтропическом парке, в большом белом здании с огромными окнами.
Меня раздели догола. Полковник медслужбы и два майора, один из них женщина, молодая, с насмешливыми глазами, расспрашивали придирчиво. Пересчитали ранения, даже самые пустяковые, заставили припомнить ушибы, удары, — словом, заполнили целый реестр. Меня знобило: в раскрытые окна несло ветерком, правда, теплым, но я стыдился того, что стою голый перед молодой и красивой женщиной. Наконец я вспылил:
— Дорогие товарищи, я же к вам не напрашивался.
Вы, что же, за симулянта меня считаете?
— Да, — грубовато ответил полковник. — Вы симулируете здоровье, а вас надо лечить.
— Меня? Лечить?
— В девятой палате у нас есть свободная койка?
Когда я попытался было возразить, полковник вконец рассердился:
— Да вы понимаете, батенька, что у вас помимо всего другого и прочего надломлены два ребра. Вам тоже требуется ремонт.
Я негодовал, возражал, доказывал, что ремонт катера не может благополучно без меня завершиться. Меня выслушали внимательно — и только. Полковник, хоть и медицинской службы, остается полковником.
Пришлось лечь в палату. У меня брали кровь. Засовывали в горло толстые и тонкие трубки. Я давился, и слезы застилали глаза. Одна из моих старых ран вдруг открылась и стала гноиться.
Сева навещал меня почти каждый день. Сочувствовал и посмеивался:
— Эх, Ceрeгa, не удалось тебе отбрехаться, вот и лежи!
— А как же тебе удалось?
— Очень просто. Я их сбил с толку. Ох, тут болит, ох, здесь тоже болит, и тычу то в подвздошную полость, то в аппендикс, то в печенку, то в почки. Ну и насторожило их мое оханье, особенно эту врачиху-майора. Она заподозрила во мне пошлейшего симулянта. Ну и прокатили меня, к моему целичайшему удовольствию: ни в каком госпитальном лечении не нуждается. Вот и вышло, что смеется тот, кто смеется последним. Смеюсь я, Гущив Сева! Все вечера провожу между катерами, Шурочкой и Вадимкой. Недолгое счастье оно тоже счастье, Серега!
— А тебе не кажется, Сева, непростительной подлостью, что мы живем далеко от войны?
— И бы сам влез в моторы, чтобы их поскорее привести в боевую готовность. И Мефодий Гаврилыч старается, работает днем и ночью. А старику уже под семьдесят подкатило. Шурочка своим обаянием пользуется, пленяет летчиков в авиационных мастерских… заимствует все нам нужное…
— А ты не ревнуешь?
— Она жe на них нежные взгляды для пользы дела бросает! Ты погляди, какими красавцами катерочки стали, любо-дорого глядеть! Ни одного дня с тобой не задержимся, Серега, уйдем! Вот Сырин — тот здесь как рыба в воде. С докладами выступал, с похвальбой. А теперь в госпиталь лег.
— С чем?
— С геморроем! Ты разве его не видал? Да вот он, любуйся!
По дорожке медленно шел Сырин в новом халате. Мы отвернулись.
— Лечить задницу, когда у нас дела по горло, когда приходят в Батуми последние подводные лодки с последними ранеными!
