Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней

Он составил список всех знаменитых самоубийц: Ван Гог, Маяковский, Есенин, Цвейг, Хемингуэй, Мисима, Чезаре Павезе, Стиг Дагерман, Артур Кёстлер, Паул Целан, Герасим Лука, Урмуз… Он изучил их биографии, пытаясь разобраться в мотивациях поступка, во влиянии этого финального жеста на их творческое наследие. Он пришел к выводу, что в каждом случае самоубийство имело колоссальный благотворный эффект на творческое наследие, просто-напросто вдвигая его в международное обращение. Так что он решил совершить этот высший акт добровольного ухода со сцены, но не в Палермо, а в Риме, с тем чтобы общенациональные газеты смогли на месте прокомментировать событие. Он еще не придумал самой процедуры, но уже знал, где он хотел бы это сделать: на эспланаде перед Колизеем. Итак, он сбежал из дому. Нашел судно, которое шло в Бари, а оттуда сел на ночной поезд до Рима.

Но когда он добрался до Рима, вмешалось нечто непредвиденное: стояло прекрасное утро, в голубизне неба было что-то возвышающее, оживление на улицах вечного города понравилось ему до безумия, а желание умереть испарилось полностью. Напротив, он ощутил внезапный порыв броситься в борьбу за самоутверждение в этом кипящем жизнью городе, где все казалось ему возможным.

Сон, который был связан с этим эпизодом из его юности или который он считал связанным с этим эпизодом, он начал видеть позже, когда уже осел в Париже, отучился и даже защитил диссертацию. Видел он во сне, что потерял год жизни. Сон повторялся не реже, чем раз в полгода, иногда чаще, всякий раз один и тот же и с потрясающей отчетливостью, так что Пантелис стал относиться к нему со всей серьезностью. Сон всегда включал разговор с матерью, которой Пантелис неизменно задавал один и тот же вопрос: где я потерял год жизни, примерно между семнадцатью и девятнадцатью годами? Сон сформировался, бесспорно, на руинах страшной тревоги, которая жила у него в подсознании. Пантелис применил к себе психоанализ и заключил, что только панический страх быть выгнанным из лицея после побега в Рим мог спровоцировать такую огромную временную трещину в его существе.

Сон, повторяясь все снова и снова, превратился в кошмар, хотя Пантелис каждые шесть месяцев поджидал его с некоторой надеждой, потому что всякий раз сон, хоть и репродуцировался, но приносил с собой и какой-нибудь новый нюанс. Может быть, именно в этих-то нюансах, по видимости незначительных, и находились начала ответа на вопрос по существу: куда провалился один год из жизни Пантелиса?

29

Меня преследует горбун. Или мне это чудится?.. Нет, мне это не чудится. Уже три дня, когда бы я ни вышел купить газету и багет, я встречаю горбуна. В первый раз я не придал этому значения, разве что воскликнул про себя: «Глядите-ка, горбун, это к удаче». Если я правильно помню, первый раз я заметил горбуна перед булочной, у меня даже создалось впечатление, что он идет из булочной, хотя он был с пустыми руками… Сейчас, когда я пишу эти строки, я отдаю себе отчет, что на самом деле он шел не из булочной, потому что из булочной не выходят с пустыми руками.

На другой день я увидел его у газетного киоска. Я купил «Либерасьон», а он, горбун, стоял за мной. Это я точно помню, потому что про себя воскликнул, и даже весело: «Глядите-ка, у меня горб!» Я подумал тогда, что горбун стоит в очереди, чтобы тоже купить газету. Сейчас я жалею, что не подождал немного, посмотреть, купил ли он газету. Я более чем уверен вот сейчас, когда я пишу эти строки, что на самом деле никакой газеты он себе не купил.

Вчера я встретил его в подъезде. Когда я выходил из дома, он присматривался к почтовым ящикам жильцов. Возможно, искал мое имя. Сейчас я почти уверен, что, разглядывая почтовые ящики в подъезде, он пытался отгадать мое имя. Но вот странная вещь: он даже не пытается скрываться. Когда я вернулся домой с газетой, багетом и банкой кофе, горбун был все еще в подъезде моего дома, сидел на ступеньке, курил. Проходя мимо, я разглядел его получше. У него печальное лицо, я бы сказал, что он человек без возраста, он носит длинные волосы (может, пытается таким образом слегка прикрыть горб), одет аккуратно и хорошо пахнет. Проходя мимо него, я даже сказал себе: «Глядите-ка, горбун надушился».

Сегодня горбун целый день ходил за мной по городу. Когда в восемь утра я вышел из дому, он уже стоял столбом напротив, не двигаясь, просто как врос в тротуар. Дал мне отойти немного, шагов на двадцать, снялся с места и двинулся за мной. Пришел со мной на рынок и таскался следом от лотка к лотку. Даже кое-что купил. Я купил килограмм яблок, он — одно яблоко и съел его, пока ходил за мной. Я купил триста граммов маслин с прованскими травами, он сделал вид, что тоже хочет маслин, и попробовал два-три сорта. Когда я покупал рыбу, он присматривался к устрицам. У овощного лотка, где я купил по килограмму помидоров и моркови, он купил себе три баклажана. Несколько странное зрелище: горбун с тремя баклажанами, так мне показалось. Но может, он любит баклажаны. Разве горбуны не имеют права покупать себе баклажаны?

В полдесятого, когда я зашел в кафе и сел на террасе выпить кофе, он встал у стойки и выпил кофе прямо там. Не для того ли, чтобы можно было быстрее расплатиться и снова пойти за мной?

Совершенно очевидно: этому человеку что-то от меня надо. Не спросить ли его, зачем он меня преследует?

Я по-прежнему мучаюсь со всеми языками, которые сидят у меня в голове. Языки бьются промеж себя, как дикие звери, когда я пишу. Слова нельзя написать, чтобы эти бестии не набросились друг на друга. Семь языков — семь бестий. Интересно, что армянский и арабский оказались самыми свирепыми, хотя это — единственные языки, на которых у меня меньше всего охоты писать. Когда я начинаю предложение и обдумываю его по-армянски, глагол или череда глаголов приходят в голову из греческого, прилагательные — из турецкого, а наречия — из французского. Удивительно, до чего пластичны французские наречия, например habituellement… по-гречески мне надо три слова, чтобы сказать «в порядке вещей».

Одно время я пытался примирить языки, установив для каждого свой день недели. Я систематически писал каждый день на другом языке. По понедельникам я писал по-армянски, потому что это язык моего отца. По вторникам писал по-гречески, потому что это язык моей матери. По средам писал по-арабски, потому что это язык моего детства. По четвергам писал по-турецки, потому что это язык, при котором я жил без забот. По пятницам писал по-итальянски, потому что это язык, на котором я хотел покончить с собой. По субботам писал по-французски, потому что это язык, на котором я получил образование. А по воскресеньям писал по-английски, чтобы отдохнуть. Вот только языки, эти бестии, не хотят мириться. Им не нравится, чтобы их разводили строго по дням недели. Они не любят порядок, они не любят дисциплину. Они не хотят сидеть в голове по своим местам и ждать своего часа. Мы тебе не гарем, так они сказали мне хором, мы тебе не наложницы, которых ты зовешь, когда захочешь, и на свой выбор. Не пытайся держать нас по клеткам, этот номер не пройдет. И правда, этот номер не прошел. Им нравятся перепалки. Им нравится жить в куче, браниться, вопить, таскать друг друга за волосы, так чтобы клочья летели, и все это в моей голове.

Только когда я пью, они притихают. Когда я пью, они начинают приятельствовать. После трех-четырех стаканов вина, когда мозг окутывает теплое облако, бестии расслабляются, иногда даже ластятся друг к другу, щебечут.

Вообще же эти семь бестий — свирепые эгоистки, каждая — за себя. Я редко чувствовал, чтобы они заключали между собой альянс или делились на соперничающие группы. Самое интересное, что бестия-английский никогда не водится с бестией-французским. Английскому, я бы сказал, легче водиться с турецким, чем с арабским, в то время как французский очень часто водится с арабским. Итальянский относительно гибок, он способен сходиться со многими языками, но только не с греческим. Интересно это соперничество между греческим и итальянским. Интересна и настроенность других языков против армянского, который они иногда третируют, как незаконнорожденного ребенка. Однажды я подслушал, как греческая бестия говорила армянской: «Ты не язык, ты иранский диалект». Высшее оскорбление для армянского. А французский упрекает армянский в том, что тот потерял сослагательное наклонение.

Язык без сослагательного наклонения — это ноль, говорит французская бестия, главная задавала. Но и турецкая тоже задается, потому что считает себя имперским языком. Как бы я хотел знать один-единственный язык, один и точка, уйти с головой в один-единственный словарь. Но уже слишком поздно. Я богач, меня семь. Только вот эти семь языков дали мне не семь жизней, но семь личностей.

Горбун проник ко мне в дом! Верьте-не верьте, но горбун живет теперь у меня. Неделю назад выхожу из квартиры и вижу: горбун спит на коврике под дверью. При скрипе двери он немедленно проснулся, встал, одернул пиджак и сказал: