Федерико Андахази - Милосердные
Джон Полидори оставил письмо рядом с подсвечником и, повинуясь внезапному эстетическому порыву, положил поверх конверта белую орхидею.
10
Джон Полидори пробудился взволнованный, как ребенок. Он приподнялся и сразу же посмотрел в сторону письменного стола. Там же, где и всегда, рядом со свечой, лежало новое письмо. Он вскрыл конверт и с безмятежной улыбкой принялся читать.
Дорогой Ар. Полидори,
Когда Вы будете читать это письмо, я уже буду далеко отсюда. Мы решили оставить Женеву по причинам, о которых я сейчас не буду распространяться, но о которых Вы без сомнения и сами догадываетесь. Вы и представить себе не можете, насколько мне польстило Ваше намерение вступить со мной в брак; признаюсь, я никогда не смела и мечтать отом, чтобы кто-нибудь сделал мне подобное предложение, и уж тем более о том, что такой красивый юноша, как Вы, станет искать моей руки. Прискорбно, но я не могу ответить согласием. К тому же, я ненавижу формальные обязательства. Так уж повелось, что вы, мужчины, никогда не довольствуетесь тем, что имеете. С Вас достаточно и Вампира, сочинения, которое по самому скромному счету слишком хорошо для жалкого докторишки, обреченного на то, чтобы быть вечной тенью своего Лорда. Поверьте, ни на что другое Вы и не годитесь. Коже если бы Вам удалось написать нечто, подобное тому, что выходит из-под пера великолепного Перси Шелли, Вы все равно бы остались нищим слугой, сыном секретаря, и, стань Вы отцом, то не породили бы никого, кроме столь же ничтожных секретарей, как Вы сами. Не обольщайтесь, благородство Вашей крови – не что иное, как слабый отсвет величия Вашего Корда. Наконец, что заставляет Вас думать, что Ваша жизнетворная жидкость – спору нет, сладостная – единственная, на которую я могу рассчитывать? К счастью, на земле миллионы мужчин. Кроме того, отцовство всегда сомнительно.
Мне также льстят эпитеты, которые Вы в отношении меня употребили, хотя, ради высокой прозы, советую не злоупотреблять ими. Вы назвали меня дьяволом, спасибо за комплимент. Однако вынуждена Вам напомнить, что дьявол сам выбирает души, которые хочет купить, и никогда не обратит внимания на ту, что сама униженно выставляет себя на продажу.
Довольствуйтесь тем, что я уже Вам дала. Прощайте, мой дорогой Полли Долли.
Джону Полидори пришлось сесть, чтобы не упасть. Он всегда был жертвой самых постыдных унижений и всегда признавал перед самим собой, что по своей природе он обречен на прозябание. Но еще ни разу он не чувствовал себя таким ничтожным. От безысходного отчаяния он заплакал. Он увидел в зеркале свое жалкое отражение, и ему показалось, что его лицо напоминает морду собаки, Боутсвейна, ньюфаундленда его Лорда. Впрочем, даже если бы в этот самый момент он умер, то все равно не мог бы рассчитывать на надгробие, которое Байрон поставил своему псу в Ньюстедском аббатстве, и уж тем более на эпитафию, которую хозяин ему посвятил:
Эти камни напоминают о друге, у меня не было другого. Покойся с миром.
Теперь Джон Полидори плакал по-собачьи: с долгими, отчаянными завываниями и непрерывными стенаниями.
Он снова стал скучным секретарем, шутом, незримым призраком, сыном секретаря, неудавшимся врачом, никому не ведомым Полли Долли.
Джон Полидори выглянул в окно. Он посмотрел на мрачные воды Женевского озера и сразу перевел взгляд на вершину горы. Ему показалось, что в доме, притаившемся среди утесов, горит слабый свет. Его лицо тут же просветлело. С видом безумца он бросился вниз по лестнице и молнией пронесся через гостиную. По пути, почти не останавливаясь, он сорвал одно из ружей, висевших над камином. Насквозь промокший, он бежал по скользкой глине, падал, полз и снова вставал. Над его бровью краснела струйка крови, появлявшаяся с той же настойчивостью, с которой дождь ее смывал. Кровь и вода окрасили его лицо в розовый цвет. Он бежал к озеру, как задыхающееся подводное животное. Наконец, он добрался до маленького причала. Его доски стонали под яростными ударами волн. На воде качалась лодка.
Полидори был готов убить трехглавого монстра. Он направил ствол ружья на противоположный берег и, никуда конкретно не целясь, выстрелил. Затем он швырнул ружье в озеро и, ослепший от гнева, прыгнул в лодку. Полидори так никогда и не узнал, что его выстрел погасил свет далекой свечи.
Женевское озеро ярилось диким зверем Джон Полидори плыл против ветра, однако он почти не чувствовал усталости. С упорством и одержимостью лососей, которые плывут против стремнины, он погружал весла в волны. Он греб неумело и неуклюже, стоя посредине лодки, вонзив взгляд в вершину горы, которая, злосчастная, казалось, отдалялась по мере того, как лодка продвигалась вперед. Глаза Полидори застила пелена дождя и ненависти, и он не сразу заметил, что вода уже поднялась до щиколоток. Лодка начала тонуть. Став Хароном своей собственной преисподней, он бороздил черные воды озера, которые заставили бы содрогнуться даже бывалого моряка. Лодка буквально перелетала с волны на волну, ударялась хрупким корпусом о стену воды, зарывалась носом, вставала на корму, устремлялась вперед и ввысь и снова летела. В эти моменты весла беспомощно трепыхались в воздухе. Внезапно лодка накренилась на правый борт, перевернулась вдоль горизонтальной оси и опрокинулась. Ее накрыл язык воды, и за секунду озеро поглотило утлое суденышко. Полидори отбросило на расстояние, более чем вдвое превышавшее длину причала. Огонек на вершине горы, который теперь светил ярче, был его Полярной звездой, его розой ветров, его компасом, последним ориентиром мореплавателей. Он плыл, как четвероногое животное. Подняв голову над водой, не соблюдая никаких правил, не придерживаясь ни одного из знакомых стилей, Полидори, тем не менее, продвигался вперед, иногда скрываясь под водой, выписывая причудливые, головокружительные изгибы, а порой отступая, не в силах сопротивляться яростному напору воды. Возможно, более опытный пловец немедленно погиб бы. Правила являются изобретением искусственным и призваны укротить природу, но когда последняя восстает против собственных законов, они неожиданно становятся бессильными. То, что сейчас двигало Полидори, было не его помрачившееся сознание, но слепой инстинкт. Если бы вдруг он пришел в себя, то неминуемо бы утонул.
Одному Богу известно, как Джон Полидори добрался до противоположного берега озера. Ни сном ни духом не ведая о собственной эпопее, он пополз по зеленым от мха скалам, которые были столь же непроходимы, сколь его собственный рассудок. Он даже не отметил, что опроверг второе утверждение своего Лорда: пересечь вплавь спокойную реку безусловно было ничто в сравнении с его недавним подвигом. Наконец, он достиг подножья горы. Меж двух утесов, за которыми виднелись почерневшие, но все еще внушительные останки спаленного молнией дерева, начиналась извилистая тропа, бежавшая вверх. Полидори даже не остановился, чтобы перевести дух. Твердым шагом он стал подниматься по каменистой тропке, над которой, словно своды склепа, сомкнулись согнутые ветрами сосны. С дорожки Джон Полидори не мог разглядеть вершину, был виден лишь покатый склон, на камни которого обрушивались колонны воды, молниеносно смывавшие все, что осмеливалось попасться на их пути. С другой стороны зияла бездна. Джон Полидори даже не догадывался, что за густыми зарослями, шумевшими по его правую руку, начиналась пропасть, дно которой закрывали облака, которые висели ниже вершины горы. Из-под его ног сыпались камни, катились к краю пропасти и падали вниз, теряясь в черных бездонных глубинах. Теперь издалека озеро казалось призрачным свинцовым полем, которое, подобно громадному трупу, лежало под саваном облаков. Секретарь добрался до вершины горы.
