Нэнси Хьюстон - Линии разлома
Прежде всего па решил выяснить, что здесь почем, для него этот вопрос был самым насущным. Он повел меня в супермаркет. Там очень узкие проходы. Перед кассой стояла вереница ручных тележек, люди ставили их тут без присмотра, а сами со всех ног мчались за покупками, чтобы не пропустить свое место в очереди. Мне это показалось странным, но па сказал, что, живя здесь, я наверняка еще многому поудивляюсь.
Жители Хайфы почти сплошь евреи, если не считать отдельных арабов, про которых, по мнению па, не стоит говорить, что они арабы, так как они могут оказаться кем угодно — христианами, мусульманами или иудеями, однако ма заявила, что это не мешает им оставаться арабами. А вот чернокожих здесь совсем не встретишь.
Через неделю мне предстояло сдавать вступительный экзамен в Еврейскую реальную школу, и это вовсе не приводило меня в восторг. Утром па уже помогал мне повторять слова по списку, потому что, как сказала ма, лучше сразу взять быка («шор») за рога. Словарный запас и произношение у па гораздо хуже, чем у меня, он говорит, все дело в том, что клетки мозга, старея, слишком сживаются с привычным и им трудно воспринимать новое. Потом, пока зной не стал невыносимым, мы пошли побродить по кварталу, стараясь вспоминать, как на иврите называется то, что попадалось нам на глаза. Мы вели счет, кто вспомнит больше, и я выиграл, честное слово. Усевшись на скамейку в парке на улице Панорамы, мы увидели у своих ног весь город, окруженный Средиземным морем.
— Смотри, — сказал па. — Вон, впереди… Видишь тот клочок земли, совсем белый, что выступает слева? Это Ливан. Там сейчас, в эгу самую минуту, свирепствует война. Рейган и Бегин вмешались в заварушку и послали туда войска. Их называют миротворческими силами. Потому что надо же сохранять чувство юмора.
Мы долго сидели на скамейке, смотрели на море, на корабли в гавани и холмы, что зелеными волнами вздымались вдали. Все выглядело таким мирным, что трудно было поверить в эти рассказы о войне.
Славный выдался день. Мы даже не заговаривали о том, что будет, если я провалюсь на экзамене, но и так было несомненно, что меня отправят в какое-нибудь подобие детского сада, к сосункам, и до конца года я буду чувствовать себя дубиной, тут уж не до шуток.
Ма проводила меня до школы на улице Ха-Йам, это в двух шагах от нашего дома, но на дне глубокого оврага, куда приходится спускаться по деревянной длинной лестнице. Когда мы ступили на нее, ма так стиснула мою руку и выпятила подбородок с таким решительным видом, что меня аж замутило. Тогда я принялся шепотом считать ступени. Дойдя до цифры сорок четыре (то есть примерно до середины лестницы), я подумал о бабуле Эрре, потому что ей как раз столько лет, и вдруг вспомнил обещание, которое она с меня взяла: никогда не терять связь со своей летучей мышкой. И я стал потихоньку гладить родимое пятно, шепча «аталеф, аталеф» и стараясь успокоиться. Тут я заметил, что лестницу обрамляют большие сладко пахнущие эвкалипты с маленькими обвислыми темно-зелеными листочками. В голове мелькнула мысль о Мерседес, я стал очень медленно повторять по-английски и на иврите названия всех деревьев, какие знал: «пальма» (тамар), «апельсин» (тапуз), «олива» (зайит), «инжир» (тээна), «эвкалипт» (экалиптус) — и мне полегчало. Там, внизу, школьный двор пестрел разноцветными мазками: бегали и прыгали дети, шныряли по углам кошки, цвели в горшках высокие розовые цветы. Я услышал вдали крик петуха, ма сказала, что он, наверное, живет в зоопарке, по другую сторону долины.
Я больше не боялся. Знал, что выдержу испытание. И не ошибся.
Мне вдруг померещилось, будто я — совсем не я, а кто-то другой. Сильный, уверенный в себе. Словно весь мир принадлежит мне. Па повел меня в магазин покупать школьную форму. Она оказалась просто шикарная — рубашка и брюки цвета хаки, а на голубом шерстяном свитере, слева на груди — эмблема школы: темно-синий треугольник с девизом «Вехацнеа Лешет», это значит «Будь скромен в поведении». Каждый день иврит понемногу приоткрывал мне свои тайны, его музыка преображала окружающий мир. Учительница и другие дети относились ко мне с интересом, потому что я — американец: Америка с Израилем в особой дружбе, я и не знал об этом, пока сюда не приехал. Все наперебой старались выразить мне симпатию, объяснить, что непонятно, пригласили в баскетбольную команду, расспрашивали о Соединенных Штатах. Никогда прежде никто меня так не ублажал.
Я возомнил, будто я какой-нибудь принц, а в Еврейскую реальную мало-помалу прямо втюрился. Несколько дней спустя ма сказала, что я могу ходить в школу один, без провожатых, если дам слово дожидаться зеленого сигнала при переходе улицы Ха-Йам. Я это пообещал и сразу почувствовал себя взрослым. В первую неделю мы учили алфавит; дома я проводил часы, рисуя великолепные буквы и колдовским шепотом, как Мерседес, повторяя их имена. (Я и Марвина им обучал).
Ма каждый день спешила в университет, чтобы поработать в своем важном архиве вместе со своим важным профессором: она верила, что стоит на пороге важного открытия. Когда она думала, что я достаточно далеко и ее голос до меня не долетает, она тут же принималась за свое: промывала мозги па своими источниками жизни. Вот только такому голосу, как у моей матери, мудрено куда-то не долететь…
— Эти места, Эрон, они просто невероятны! — восклицала она. — Человеческая история не знает ничего подобного! Истинные дворцы плодородия! Страну терзали бомбардировки, население страдало от болезней, голода, страха… День за днем люди растерянно смотрели, как этим шлюхам целыми грузовиками подвозили самые дорогие продукты. Для них находили все, что угодно: кофе, свежие фрукты и овощи, овсяные хлопья, мясо, тресковую печень, конфеты, печенье, масло, яйца и шоколад, а люди вокруг умирали от голода! Ожидая, пока их дети появятся на свет, эти дамы нежились, как принцессы, били баклуши, загорали. И ни браков, ни крещения — ничего, кроме церемонии приема в лоно Великого рейха! В 1940-м заключенные одного концлагеря изготовили десять тысяч деревянных канделябров для торжеств по случаю рождения, проводимых в этих центрах, нет, ты можешь себе представить?
Ма всегда распаляется, когда произносит обличительную речь против Зла, ее это прямо в какой-то восторг приводит.
А вот па, наоборот, приуныл — ему, похоже, трудно было приспособиться к жизни в Хайфе. По-моему, он все время только и делал, что курил, читал газеты и даже чувство юмора вроде как утратил. Больше не рассказывал забавных историй, не хотел играть со мной в шашки, спина его все заметнее горбилась, словно тоска гнула его к земле. Он говорил, ему, дескать, не по нутру события в Ливане, не может он сочинять комедии в стране, ведущей войну. Ма возражала, что арабы первые начали, они совершали террористические вылазки на севере Израиля, так что же, надо было сидеть сложа руки? Па отвечал, что, если хочешь играть в такие маленькие игрушки, надо заглянуть в отдаленное прошлое, туда, где Гитлер, Версальский договор, убийство эрцгерцога Фердинанда, где мать того убийцы… А? Почему бы нет? Ведь, в сущности, именно она виновата, что люди в эту самую минуту истребляют друг друга в Ливане! Тут ма сказала, что нечего ему морочить себе голову Ливаном, подумал бы лучше, что на носу праздник Рош а-Шана, надо же как-то его отметить. Тогда па ей выдал, что он плевать хотел на Рош а-Шана, а ма заявила, что ему должно быть стыдно говорить так при сыне. Я попробовал представить, как нужно исхитриться, чтобы плюнуть на праздник, но у меня ничего не вышло.
С каждым днем я ухожу из дома все раньше, только бы улизнуть от родительских споров и ничего не слышать. Они ругаются еще яростней, чем обычно, теперь все у них вертится вокруг политики. Но приноровиться можно: как только ма и па повышают голос, я переключаю мозги на иврит, он защищает мою голову от их слов. Теперь я думаю по-еврейски целыми фразами.
В то утро воздух был особенно сладок. К школе я подходил раньше времени, настолько раньше, что лестница была еще безлюдна, я помчался вниз со всех ног, прыгая и перелетая через три ступеньки за раз, но при последнем прыжке наступил то ли на высохшую маслину, то ли на камешек, он покатился под моей левой ногой, я потерял равновесие и очень нехорошо брякнулся на камни мощеного школьного двора. Удар был жесток. От недавнего упоения не осталось и следа. Дыхание перехватило, в ушах зазвенело. Медленно поворачиваясь, чтобы сесть, я увидел, что правое колено в крови, ладони ободраны, в них впечатались инкрустациями мелкие камешки. А птички, как ни в чем не бывало, щебетали на деревьях, из зоосада доносился рев осла… Голова у меня кружилась, колено болело так, что я даже встать не мог и боялся потерять сознание от боли, прямо здесь, в полном одиночестве…
