Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
– Знаешь, старуха, я подумал, что у господ капиталистов людям проще жить. Сдал экзамены, защитил диплом и иди ко всем чертям. Наше заботливое государство любезно дает работу, но если ты от нее отказываешься, это считается чуть ли не преступлением. При распределении члены комиссии заявили, что я не желаю приносить пользу родине. Мне предложили семь почтовых ящиков на выбор. Каждый из них изобретает новые способы превращения людей в трупы.
– За такую милую работенку платят в два раза больше, чем в любом гражданском институте. Я и сказал, что готов заниматься стиральными порошками или борьбой с блохами, получая обычную зарплату. Тогда мне ответили: «Дашков вы будете работать там, где мы сочтем нужным». Им, видите ли, нужны мои мозги.
И вот с этого момента, вспоминает Люба, у меня стало хуже со здоровьем. Понервничала, наверное. Все было больно. Смотреть в окно – тоже больно. Поэтому я уже не могла считать дни и не помню, когда это произошло – в понедельник или во вторник.
– Сколько миллионов в лагерях погибло? Сколько стран стали нашими придатками, как нас учили, в силу «исторической необходимости?» Молчат. Наверное, Люба, твой больничный опыт – тоже «историческая необходимость». Вернее, крошечная иллюстрация того, что может произойти с тысячами других. С той разницей, что им не будут делать реанимацию.
Славка скривился в мрачной усмешке: – Мы толком не представляем, что происходит на Западе, но даже по количеству открытых публикаций можно кое о чем судить.
Гораздо страшнее, что на Западе, не понимают того, что происходит у нас… Это смертельно опасно «для мира во всем мире». В самом деле, что знают империалисты о Сибири или даже о нашем университете? Только то, что мы им рассказывем.
– Мы с тобой, Славка, тоже имеем смутное понятие о том, что делается в Сибири, куда уж иностранцам! Впрочем необязательно забираться в такую глушь чтобы понять, чем дышит Россия; сегодня, им достаточно было бы увидеть то, что видела студентка Галя – полигоны в районах Саратова и Энгельса..
– Люба, мы врем годами. Врем на весь мир. То и дело «уличаем» американцев-в неблаговидных делах, старательно отвлекая внимание от своих смертоносных делишек…
Эксперименты на людях – обязательная часть военных исследований. Уж кто-кто, а я это знаю доподлинно…Ты уж прости, старуха, но то, что произошло с тобой – не самое страшное. Другим досталось хуже…
Так же, как и мы, экспериментировали на людях – по воровски, не предупреждая их, – только японцы, оккупировавшие часть приморского Китая. Судя по западной прессе, это было еще до второй мировой. Но япошки «экспериментировали» на китайцах, в ту пору их врагах, а мы, гуманисты, на своих. На своем собственном народе. И все эти годы. Такого в мире действительно не было. Нигде и никогда…
Царица химфака, черт бы тебя побрал, ты внемлешь или снова дремлешь?!
Я о тебе говорю. И о себе!…У нас смертью занимается большинство гражданских институтов под маской полимеров или чего-то еще. Все разговоры о контроле – по сути – детский лепет… Американские ученые об этом говорят, а мы вынуждены молчать, чтобы тут же не отправиться в лагерь или на тот свет.
– Вот ты и помалкивай, Славка, – сказала я, – помалкивай, пока тебя не заткнули? Мне всех жалко, а тебя, старого друга, больше других. Веди себя потише…
– У нас и тихих, если власти что вбредет в башку, могут убрать в два счета. Сотни военных химиков было уничтожено в тридцатых годах. Только потому, что они слишком много знали. Сейчас в центре Москвы живет Л.Волин, случайно уцелевший в то время, он по сей день рассказывает об этом факте только самым близким людям. Да, если бы знать раньше, что мой допуск будет страшным камнем на шее…
– Тебе повезло,– сказал он напоследок,– что из-за здоровья ты смогла получить свободное распределение. Сматывайся куда-нибудь подальше от химии и университета, со временем о тебе забудут.
Правда, я бы на твоем месте показал бы им, как выражался Хрущ-Кукурузник, кузькину мать. Пусть университет заплатит за свои бандитские проказы… Ты на виду – сейчас тебя не тронут! Я не зря с утра тебя тормошу. Донимаю ненавистной тебе политикой. Плюнь им в кровавую харю, Любовь! За живых и за мертвых, которых везут и везут из «ящиков». За меня, кстати, тоже…– Он вздохнул печально.– Только вот не дадут тебе ничего сказать. Кинешься в наш справедливый щемякин суд – заткнут глотку. Просто-напросто не примут дела.
– Не примут?! Я и без твоего тормошения, Славка, хочу их тряхнуть так, чтоб до конца жизни не забыли!
Какая грязь, и в ней я долго чувствовала себя, как рыба в воде. Без кожи жить тяжко, это я по Гале знаю, но я и без кожи раздену эту банду догола, обещаю.
– Только ты, Люба, имеешь и право и возможность что-то рассказать о всяких СПЕЦах. Кто-то обязан сказать во всеулышанье, что они – уголовники! Банда из леса, убивающая честной люд.
– Я им не прощу своей беспомощности, не прощу им наших девочек в этом треклятом СПЕЦОбухе. Обещаю, Славка!
Он взял мой диплом, чтобы отвезти его к машинистке и, уже натягивая пальто, спросил: – К тебе зачастил некто Маркиш, приличный малый?
– Он племянник расстрелянного еврейского поэта Переца Маркиша.
– А, член семьи изменника родины. Судя но всему, он к тебе неравнодушен… Ладно, дипломную работу притащу тебе завтра вечером.
9 апреля 1970 года я видела Дашкова в последний раз.
Славка не появился ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Весь курс спрашивал меня, что случилось со Славой Дашковым. И лишь один человек сказал, что его нужно разыскивать, выручать, если надо, – тот самый Юра Маркиш, о котором напоследок вспомнил Славка.
Мы подали заявление в милицию, чтоб узнать его адрес, и поехали к Дашкову домой, куда-то в тьмутаракань. Среди кривых останкинских переулков мы с трудом отыскали маленький покосившийся домик. Дверь была незаперта. В комнате с выцветшими обоями и пятнами сырости на потолке пахло плесенью. В углу стоял фотоувеличитель, по полу были разложены фотографии, какие-то кристаллы, цветы, кошки, мое фото на полстены, и Славка, снятый в зеркале. Казалось, он всматривается во что-то из другого мира, и без очков глаза его были грустными и тревожными. Я открыла его портфель – там лежал учебник спектроскопии, зачетка и мой диплом, уже отпечатанный на машинке. Странно, что он бросил тут мой диплом. Он не такой парень. С ним явно что-то случилось…
На следующий день на химфаке развесили – распределение на работу выпускников 1970 года. От слов «почтовый ящик» у меня рябило в глазах, а против фамилии Дашков зияла белая бумажная пустота.
Глава 9 «Встать, суд идет!»
В своих первоначальных записях, начатых по горячим следам, ЛЮБА отвела общению с советскими судом все начало своего повествования, чуть ли не треть его. По счастью, время опережает наше представление о жизни, развеивает страхи. Сейчас о том советском суде уже можно сказать короче: он – БАСМАННЫЙ.
БАСМАННЫЙ СУД – как известно, это выражение вошло в наш обиход недавно, когда Президент России Путин решил упечь в тюрьму новоявленных бизнесменов-миллиардеров, претендовавших на независимость.
А до того – экологов и журналистов, осмелившихся его критиковать. Это словотвочество нашего века. «Не будет вам независимости!» по сути, сказал Президент, ощутивший себя диктатором и решивший, что для его единоличной диктатуры Россия уже дозрела.
Диктатура и подмятое им общество – проблема для России не новая и, я бы сказал, типовая. И слово БАСМАННЫЙ, хоть оно не было ранее названо, появилось не сегодня. Оно существовало все годы «российского судопроизводства»: «С сильным не борись, с богатым не судись»– свидетельсвует вековечная русская пословица.
О «тройках» НКВД и других судах советских лет и говорить нечего.
Изменилось ли что-нибудь ныне, когда с прежним разбоем вроде бы давно покончено, и суд порой перестает быть опаснейшим для народа рычагом власти?
Попробуем бросит взгляд на этот, НАРОДНЫЙ СУД, когда он был вынужден рассмотреть заявление гражданки Любови Борисовны Рябовой, обвинившей Московский Государственный Университет…
– Прошу встать! Пожилой судья по фамилии Пискарев и две женщины-заседательницы чинно, гуськом движутся к длинному столу ПРАВОСУДИЯ, не глядя на немногочисленную публику. Заседание рядовое, мало кого интересующее. В первом ряду, сказали судье, сидят отец и мать истицы. Ни прессы, ни телевидения в зале нет!
– Скажите, истец, – Хриплый голос Пискарева звучит так, как будто в зале есть еще и ответчик, которого в зале нет и который так и не появится здесь ни до конца гласного судебного процесса, ни после него…
.– Когда вы, истец, впервые обратились в суд?
– В семьдесят втором году.
– Почему не в «роковом» для вас 1968 году, как вы сообщаете в своем заявлении, когда Столичный университет поступил с вами, скажем так, неблагородно…
