Ирвин Шоу - Любовь на темной улице (сборник рассказов)
— Мне ужасно жаль, — сказала она извиняющимся тоном, обращаясь к барону. — Мне нужно сделать очень важный телефонный звонок.
— Само собой, моя дорогая, — любезно откликнулся он. Барон встал, незаметным жестом давая понять своим гостям, чтобы они не беспокоились, оставались на своих местах. — Анри покажет вам, где телефон.
Официант с каменным лицом сделал шаг от стены, к которой, по-видимому, прилип. Роберта вышла за официантом из притихшей комнаты с высоко поднятой головой, вся выпрямившись, как палка, нарочито громко стуча своими тяжелыми лыжными ботинками по отполированному полу. Эти звуки нельзя назвать музыкальными!
Дверь за ней затворилась. «Больше никогда, никогда в жизни я не войду в эту комнату, — зарекалась она. — Никогда не увижу ни одного из этих типов. Все, выбор сделан. Мой выбор на всю вечность».
Коленки у нее дрожали, но она не чувствовала, какие усилия приходилось прикладывать ей, чтобы идти ровно и не шататься из стороны в сторону. Она шла за Анри через холл снова в эту розовую, знакомую ей комнату.
— Voilа, mademoiselle, — сказал Анри, указывая на телефонный аппарат, стоявший на маленьком столике с инкрустацией.- Dеsirez-vous qui je compose le numеro pour vous?1
— Non! — ответила она холодно.- Je le composerai moi-mкme mersi!2 — Роберта подождала, пока тот не вышел из комнаты. Села на кушетку рядом с телефоном. Набрала номер домашнего телефона Ги. Слушая гудки, она впилась глазами в свои картины. Они показались ей такими бледными, невыразительными, простенькими и какого только чужого влияния не демонстрировали. Она вспомнила, какой душевный взлет испытала, когда барон привел ее сюда, чтобы показать ей ее картины. Это было совсем недавно, а теперь внутри — пустота. «Я похожа на маятник, — подумала она, — классический случай маниакальной депрессии. Если бы у меня были богатые родители, они наверняка отправили бы меня на прием к психиатру. Нет, никакой я не художник. Нужно прекратить носить голубые джинсы. Нужно быть просто хорошей, доброй женщиной и приносить счастье мужчине. И больше не пить».
— Алло! Алло! — зазвучал в трубке раздраженный женский голос. Это, конечно, была мать Ги.
Стараясь говорить как можно отчетливее, Роберта спросила, дома ли Ги. Его мать, как обычно, вначале притворилась, что не понимает вопроса, заставив ее дважды повторить его. Потом, давая волю своему гневу, она сказала, что ее сын дома, но болен и лежит в кровати, у него высокая температура, и поэтому не может говорить. Ни с кем.
Мать Ги, судя по ее решительному настроению, могла швырнуть трубку в любой момент, и поэтому Роберта говорила так, словно случилось что-то серьезное, пытаясь передать то, что хотела, до того, как в трубке зазвучат гудки.
Мать Ги все время повторяла: «Comment? Comment?»1, и по ее голосу чувствовалось, что она все больше распаляется.
Роберта, как только могла, пыталась объяснить ей, что через час она будет дома, и если Ги не так опасно болен, то, может, позвонит ей… Потом она услыхала в трубке мужские крики, какие-то глухие звуки, стук, — по-видимому, там, на другом конце линии, шла отчаянная борьба за обладание трубкой. Потом она услыхала голос Ги. Он тяжело дышал.
— Роберта? Ты где? С тобой все хорошо? Ничего не случилось?
— Я такая стерва, — прошептала Роберта, — прошу, прости меня.
— Да ладно, не переживай, — утешал ее Ги. — Ты где сейчас?
— Я в окружении самых чудовищных людей на свете, — сказала Роберта. — Так мне, дуре, и надо! Я вела себя как идиотка…
— Где ты находишься? — кричал в трубку Ги. — Давай адрес!
— Площадь Буа де Булонь, девятнадцать «бис», — назвала Роберта. — Как мне жаль, что ты болен. Мне так хотелось увидеть тебя, сказать, что…
— Никуда не уходи, — кричал Ги, — я буду на месте через десять минут.
Она услыхала бурный поток французской речи, низвергавшийся из уст его матери, потом — щелчок! Ги повесил трубку. Роберта посидела там с минуту перед телефоном. Боль, словно от полученной раны, отступала, смягчалась из-за этого бодрого, надежного голоса любви, который она только что услыхала в трубке. «Нужно быть достойной его, — подумала она с каким-то религиозным, проникновенным чувством. — Нужно быть достойной его».
Она встала, подошла поближе к своим картинам. Уставилась на них. С каким удовольствием она сейчас выцарапала бы свою подпись, но, увы, акварели теперь были под стеклом, в рамке. Ничего сделать нельзя.
Роберта вышла в холл, надела свое пальто, замотала голову шарфом. В доме, казалось, так тихо, словно в нем никого не было. Нигде не было видно слуг в белых перчатках, и если даже сейчас гости живо обсуждали ее за столом, то, слава Богу, все их разговоры приглушало довольно большое расстояние и несколько плотно закрытых дверей. Она огляделась в последний раз, — повсюду зеркала, мрамор, норковые шубы. «Нет, все это не для меня», — подумала она с сожалением. Завтра же узнает у Патрини имя барона и пришлет ему букет роз с извинениями за свои дурные манеры и невоспитанность.
Интересно, случалось ли что-либо подобное с ее матерью, когда ей было девятнадцать?
Она неслышно отворила дверь, выскользнула на улицу. «Бентли» и другие машины стояли на прежнем месте на морозе, а печальные шоферы этих богачей стояли группкой в легком тумане под уличным фонарем. Роберта прислонилась спиной к чугунному забору особняка барона, чувствуя, что на холодном зимнем воздухе сумбур в ее голове постепенно пропадает. Уже через несколько минут она продрогла до костей, но упорно стояла на месте — это наказание ей за те часы, которые Ги провел в ожидании перед ее окном. Ее покаяние. Она не пыталась согреться.
Но даже быстрее, чем рассчитывала, она услыхала рев двигателя его «Веспы», увидала знакомую фигуру Ги. Он весь сжался на своем сиденье, казался таким странным, угловатым. Он с грохотом вылетел из узкого переулка на площадь. Она направилась к уличному фонарю, чтобы он ее сразу заметил. Ги резко затормозил перед ней. Его чуть занесло. Роберта кинулась ему на шею, обняла, не обращая внимания на глазеющих на них водителей.
— А теперь увези меня поскорее отсюда. Поскорее!
Ги чмокнул ее в щечку, крепко прижал к себе. Она забралась на заднее сиденье и крепко схватилась обеими руками за его талию. Он завел свою «Веспу». Они помчались между темными домами и быстро выскочили на авеню Фош. Всего какое-то мгновение, но его было вполне достаточно. Безумная скорость, свежий холодный ветер в лицо, его похрустывающее пальто под ее ладонями, надежное чувство успешного побега… Они пересекли авеню Фош и теперь мчались по бульварам к Триумфальной арке, которая, казалось, чуть покачивалась, залитая ярким светом прожекторов в полупрозрачном тумане.
Она крепче прижималась к Ги, нашептывая в меховой воротник его пальто: «Я люблю тебя, я люблю тебя», — но его уши были куда выше ее губ, и он ничего не слышал. Теперь она чувствовала себя очистившейся, словно какая-то святая, словно только что убереглась от совершения смертного греха.
Когда они выехали на площадь Этуаль, Ги, притормозив, повернулся к ней. Сосредоточенное, жесткое лицо.
— Ну, куда? — спросил он.
Она колебалась, не зная, что ответить. Затем сказала:
— У тебя еще остался ключ от квартиры твоего приятеля? Ну того, который уехал к родителям в Тур?
Ги резко крутанул ручку газа, и «Веспу» занесло. Они едва не упали, но все же сумели сохранить равновесие в последнюю секунду.
Он подтащил свой мотоцикл к тротуару, выключил мотор. Резко обернулся к ней. На какое-то мгновение ей показалось, что у него страшный, угрожающий вид.
— Ты что, пьяна? — спросил он сурово.
— Уже нет. Так ключ есть?
— Нет, — покачал в отчаянии головой Ги. — Он вернулся из Тура два дня назад. Что будем делать?
— Можно пойти в отель, — предложила Роберта.
Она сама удивилась своей храбрости. Какие слова произнесла сама! Впрочем, разве нельзя?
— В какой отель?
— В любой, где нас поселят, — сказала она.
Ги крепко схватил ее за руки повыше локтей, сильно сжал.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?
— Конечно, — улыбнулась она ему. Ей нравилось выступать инициатором в осуществлении их «преступного» плана. Это помогало ей стереть из памяти все неприглядные поступки, совершенные ею этим вечером. — Разве я не предупреждала тебя, что сама стану к тебе приставать. Ну вот, я и пристаю.
Губы у Ги задрожали.
— Послушай, американочка, — сказал он, — ты просто великолепна!
Роберта думала, что он ее за это поцелует, но он, по-видимому, пока не хотел заходить так далеко — не доверял себе. Он снова сел в седло и завел «Веспу». Теперь он не гнал, ехал медленно, осторожно, словно вез груз драгоценного хрупкого фарфора по ухабистой горной дороге.
Они колесили по восьми аррондисманам, от одного отеля к другому, но ни один из них не нравился Ги. Увидев перед собой очередной, он вспыхивал надеждой, но она при приближении к нему гасла, Ги качал головой и что-то ворчал себе под нос, стараясь удерживать «Веспу» на средней, крейсерской скорости. Роберте никогда и не приходило в голову, сколько же отелей в Париже! Она уже окоченевала, но стойко терпела, не говоря ему ни слова. Это был город Ги, а в таких делах у нее не было никакого опыта. Если по такому случаю он хотел выбрать отель, который устроил бы его во всех отношениях, то она безмолвно проехала бы с ним полгорода, ни разу не пожаловавшись ни на что.
