Владимир Спектр - Русский жиголо
– Сейчас уже нет, так, хожу на фитнес пару раз в неделю, а раньше да, было дело. Гимнастикой.
– Вот я и вижу, что фигура у вас спортивная.
Под моим взглядом Лена окончательно смущается, садится за стол, пряча свои длинные ноги в обтягивающих брючках. Надо же, насколько может быть сексуальна офисная униформа.
– Я буду заниматься вами, – говорит она.
– Ага, куколка, это в точку, мной давно пора бы заняться!
– В смысле, вашей визой, – она смущается еще сильнее, ее почти детское лицо заливается краской.
– А-а-а… – тяну я, – а то я подумал…
– Вашей визой, – повторяет она.
– Ну, отлично, отлично, куколка, значит, я уже считай в Лондоне.
– Попробую сделать все как можно быстрее. Вам надо будет на интервью в посольство придти.
– Ну да, – я киваю, – конечно.
– Я постараюсь подать документы завтра утром, мы нашли там запись, а во второй половине дня вам, может быть, надо будет подъехать.
Я киваю, продолжаю смотреть на ее обалденную фигуру, на грудь, поднимаю глаза выше и снова встречаюсь с этим детским взглядом.
– В посольство, – уточняет она. – Я вам позвоню.
– Конечно, конечно, куколка, – говорю я, – только можно сразу на «ты», ладно? А то я себя каким-то пенсионером уже ощущаю, каким-то старпером, честное слово.
– Хорошо, – она сдержанно улыбается и слегка кивает, – давайте на «ты». В смысле, давай.
Она нервно хихикает. Вот, ну надо же, умею я смущать телочек!
– Очень хорошо. Ты, Лена, детка, мой телефон запиши и, когда все будет ясно, набери мне, только желательно, чтобы у меня часа полтора было в запасе, по пробкам добраться.
18
Где-то в районе восьми объявляется Вероника.
– Я освободилась, – говорит она тоном, не терпящим возражений, – собирайся, я за тобой через полчаса заеду.
Ну что тут поделаешь? Я только вздыхаю. Все, что было запланировано на этот вечер: диск Natasha Atlas, паэлья с морепродуктами, свежевыжатый сок и DVD с новым фильмом Уэйса Крэйвэна, – отправляется к чертовой бабушке.
Я бреюсь наощупь (второй раз за день!) и брызгаю себе на шею и запястья ароматом Kenzo Аir.
Я надеваю свои любимые хулиганские джинсы Evisu и олимпийку A&G. Я не ропщу, не выступаю, не начинаю даже свою обычную канитель, мол, куда и зачем. Пока надо вести себя паинькой, нарабатывать очки.
Она заезжает немного раньше, чем обещала, минут через двадцать, и ей приходится еще какое-то время ждать, прежде чем я выхожу.
– Куда мы едем? – спрашиваю уже в машине, закуривая.
– Ко мне, – отвечает она, вырывая сигарету, выкидывая ее, только прикуренную, в окошко и залепляя мне рот долгим и страстным поцелуем. От нее пахнет ментоловыми сигаретами, духами Gucci Rush и совсем немного алкоголем.
«А вчера ты не была такой бодрой», – злорадно отмечаю я про себя.
Вчера она заснула, как только ее голова коснулась атласной подушки.
– Я хочу трахнуть тебя, – шепчет, нет, скорее, по-змеиному шипит она мне в ухо, – я хочу поиметь тебя по полной.
Дома Вероника гасит верхний свет и зажигает свечи, надевает свой лучший траурный латексный комплект, что мы купили в нашу последнюю поездку в Париж в этом туристическом балагане Sexodrom на Пляс Пигаль, и тут уже я въезжаю, что у нее на уме.
– Ого, да вы настроены агрессивно, мадам!
– Я настроена тебя на клочки порвать, мерзавец, – говорит она, – поставь-ка музыку.
Пока я выбираю походящий саундтрек, Вероника откупоривает бутылку шампанского Mumm.
– Все будет красиво и порочно, порочно и романтично, грязно и до предела развратно, до такого предела, до которого мы еще с тобой не добирались, – шепчет она.
Я ставлю последний диск The Thievery Corporation. При первых же звуках «Marching The Hate Machines (Into The Sun)» Вероника начинает слегка пританцовывать, извиваться на манер стриптизерши, насмерть убравшейся героином. Дрожащий свет делает ее лицо похожим на посмертную маску.
– Я хочу, чтобы ты разделся, – приказывает она.
– Подожди минутку, детка, – прошу я, – может, раскурим для начала джойнт?
– Тебя что, без травы уже не вставляет? – угрюмо спрашивает она, и мне приходится бросить эту затею. Ну что ж, придется сконцентрироваться и постараться возбудиться самостоятельно…
Хотя я рад, сегодня мне повезло и в царящем полумраке комнаты мне не разглядеть следы ее увядания.
– Разденься, – повторяет она и садится в кресло.
Я покорно снимаю олимпийку и джинсы и застываю, охваченный внезапным переживанием. Время бежит так быстро, пройдет совсем немного, и я начну замечать признаки старения уже и на своем собственном теле. Сколько мне еще осталось? Десять лет, двадцать, а может, лишь пять?
В любом случае, жизнь для меня уже не восхождение и не развитие. С некоторых пор она – плавное и медленное (пока!), но не останавливающееся ни на мгновенье, ни на один миг, скольжение вниз. Со временем скорость скольжения будет только расти, потом само скольжение превратится в стремительное падение…
Да, я трезво смотрю в глаза действительности. Мне осталось совсем чуть-чуть, но при этом я только в самом начале пути. Я только сейчас чувствую за плечами крохи необходимого житейского опыта. Быть может, с годами он мог бы обратиться в житейскую мудрость, но все дело в том, что я уже не смогу в полной мере воспользоваться ею. Это касается всей моей жизни – в принципе, я только стартую, хотя это по сути своей уже финиш и идти, в общем-то, мне некуда. Я только стартую, куколка, такие дела. Являются ли показатели материального успеха мерилом человеческой самореализации? Возможно, это только один из тысячи параметров. Черт, в таком случае, детка, я даже не знаю, к чему мне следует стремиться. Мне осталось совсем немного, время бежит все быстрее и быстрее, мой старт плавно перетекает в финиш, мне некуда идти. В принципе, всем нам некуда идти, да, детка?…
– Ты снова не надел нижнего белья, – комментирует Вероника, – развратный мальчик!
– Ты же знаешь, я не ношу его с джинсами, – оправдываюсь я, включаясь в игру.
– Я знаю только, что ты испорчен до мозга костей, – она поднимается и снова танцует, ее тело кажется таким молодым и прекрасным, еще бы, она тратит на это кучу денег, а, спрашивается, зачем?
От времени никому еще не удавалось убежать. Ни один миллиардер не может пока купить себе лишний год жизни. Я имею в виду год, который можно было бы провести полноценно, будто в юности, дыша полной грудью и наслаждаясь жизнью. Не тот год, что можно пролежать на койке дорогой американской клиники, нет! Я имею в виду время, когда ты трахаешь молодых телочек и вкушаешь деликатесы, катаешься на кайте и жаришь шашлыки, слушаешь громкую и сырую музыку, употребляешь алкоголь и наркоту, отрываешься на дискотеках, спишь по пять-шесть часов в сутки и не теряешь энергии и внутренних сил. Все это уже невозможно. Мы тешим себя надеждой, что рано или поздно, когда-нибудь, через полгода или девять месяцев мы снова сможем вести жизнь, такую как в молодости, и это самообман, детка. От времени нельзя убежать. Не убегу от него ни я, ни ты.
– И с каких это пор ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? – голос Вероники таит в себе угрозу.
– Простите, – я покорно склоняю голову.
– Что-что?
– Простите, – я уже полностью включаюсь в игру и встаю на колени.
– Обратись ко мне как подобает, сучка.
– Госпожа, – шепчу я.
– Громче!
– Госпожа, – повторяю я в полный голос.
– Еще, тварь, еще громче, так, чтобы соседи услышали, чтобы стекла зазвенели, чтобы на улице менты всполошились, чтобы я поняла, насколько ты преклоняешься передо мной, подстилка!
– Госпожа! – пронзительно кричу я. – Госпожа!!!
– Расскажи-ка мне, кто ты, – приказывает Вероника, и голос ее звенит закаленной сталью.
– Я – вещь, принадлежащая вам, госпожа…
– Дальше.
– Я всего лишь продолжение ваших рук, воли и желаний, госпожа. Мое тело принадлежит вам. Я всегда готов исполнить любое ваше желание, но никогда даже не посмею мечтать об этом. Я – ваша подстилка, госпожа.
– Ты готов быть для меня плевательницей? – Вероника наклоняется надо мной.
– Да.
Она приоткрывает свой рот, пухлые, словно вывернутые наизнанку губы, крашенные темно бордовой, почти черной помадой.
– Открой рот, – приказывает она.
Я слушаюсь, и большое количество ее слюны тягучей увесистой нитью медленно падает из ее рта в мой.
– Нравится?
– О да, госпожа, – я глотаю ее плевок и чувствую, что действительно начинаю заводиться.
– Я готов быть для вас чем угодно, госпожа, – говорю я, – даже унитазом.
– Продолжай, – говорит Вероника и отходит к столу, где стоят в золотых подсвечниках толстые черные свечи.
– У меня нет и не может быть своих желаний, мнений и прав.
– Продолжай, – говорит она и зажигает одну из свечей.
