Сергей Бабаян - Без возврата (Негерой нашего времени)
Время уже было за полдень. Тихий безлюдный двор — леопардовые черно-желтые тени, рассыпчатая зелень листвы, белесоватые стволы тополей, красно-бурый грибок песочницы… ах да, грибок в прошлом году сломали, — вдруг отозвался в нем пронзительным воспоминанием детства: летом, когда его привозили на несколько дней из пионерского лагеря или пансионата от работы отца, он один гулял по пустым дворам — пыльным, желтым, знакомым до мелочей, но из-за своей тишины, пустоты казавшимся перенесенными из другого времени, другой жизни… Потом лето кончалось — в один из последних дней августа, когда он с отцом и матерью… с папой и мамой — приезжал в Москву уже насовсем. Андрей Иванович вдруг вживе испытал то чувство горделивого, радостного возбуждения, с которым он первого сентября шел от своего подъезда до школы, — с толстокожим негнущимся ранцем за плечами, с черным сатиновым мешком на скользящей веревке, в котором лежали сменные тапочки, с букетом циклопических гладиолусов в обеих руках, — шел, с нетерпением и чуть снисходительно предвкушая встречу с товарищами: ему казалось, что он неизмеримо вырос и поумнел за прошедшее лето, что все ошибки, беды и неприятности, отравлявшие его прошлую жизнь: издевательства Томилина из параллельного класса, насмешки Купцовой над формой его ушей, неумение отбить подкрученную пинг-понговую подачу, боязнь спрыгнуть с высокой трансформаторной будки в сугроб, — всё это навсегда позади, за лето он поборол все страхи и всему научился, а уши переменили форму (он же растет) и вообще скрыты под волосами, — и теперь у него будет новая, интересная, взрослая жизнь, — шел, единственно с легким неудовольствием поглядывая на огромный гладиолусовый букет, для которого он уже с четвертого класса считал себя слишком взрослым… шел тем же путем, что сейчас, — вернее, это сейчас он шел тем же путем, что тогда… Андрей Иванович увидел, почувствовал все это — ласковой вспышкой, на миг…
На миг — и отвернусь с тоскою,Узнав себя в полуседомМужчине, что живет с такоюРастерянностью и стыдом…
Какое невыразимо прекрасное было время!
Андрей Иванович купил в угловом магазинчике пачку “Явы” за шесть рублей и “Беломора” за два пятьдесят (покупая, подумал: “Это в последний раз — теперь буду курить только “Беломор”…”), на выходе закурил и неторопливо пошел обратно. Перед ним шла маленькая старушка с собачкой. Собачка чихнула. Старушка сказала:
— Будь здоров, Ники…
Андрей Иванович растроганно улыбнулся. Все-таки есть, есть! — другая, ласково-печальная, добрая и светлая жизнь… И я буду так жить — отвернувшись от суеты, от грязи, от скверны… и даже от чужого страдания. Да, многие люди страдают, и самые разрушительные, тяжкие чувства — гнев, ненависть — рождаются при виде страданий, причиненных не бездушной природой, а дурными людьми, — но много ли, положа руку на сердце, он встречал по-настоящему хороших людей? Виктор был святым человеком — но он мертв, он спит, ему всё равно, а его страдающая Людмила — разве она такой уж хороший человек? Большинство грешны, почти все грешны, и поэтому все в той или иной степени — а кому судить, в какой степени? — заслуживают страдания. Дети? Но и они безгрешны самое большее до пяти-семи лет, и сколько в них скрыто будущих — взрослых — обманов, жестокостей, преступлений? Всякий человек плох и поэтому должен страдать — вот, наверное, в чем справедливость жизни…
У подъезда, к счастью, никого не было. Андрей Иванович поднялся на свой этаж, с неизжитой до сих пор неприязнью открыл тягучую железную дверь. Укрыться за железным листом было самым массовым из безумств, поразивших Москву в последние окаянные годы. Андрей Иванович сопротивлялся как мог — и потому, что уже подсознательно противился всякому нововведению, будь то замена вывески “Универсам” на “Супермаркет” или имен Маркса и Энгельса в наукообразных статьях на Ясперса и Хайдеггера, — и потому, что эта зримо — бронированными колодцами лестничных клеток — растущая отчужденность людей угнетала и пугала его: этими вечными, казалось, неподвластными времени бомбоубежищными дверями как будто окончательно и бесповоротно отсекалась прежняя жизнь, — когда ходили к соседям за солью и стульями, оставляли друг у друга детей, просили полить цветы, уезжая в отпуск, даже ссорились и бранились — друг, с другом, — отсекалась прежняя общечеловеческая — ну хорошо, пускай муравьиная, — но не рачье-отшельническая и тем более не волчья жизнь. И хотя Андрей Иванович понимал, что не железные двери тому причиной и попросить соль можно и через железную дверь, он видел здесь тот пагубный круговорот, когда сознание перестраивает человеческое бытие, а изменившееся бытие — железная дверь — в свою очередь неотвратимо воздействует на сознание: когда человек сидит в крепости, первыми пришедшими ему на ум определениями будут “осажденная” или “неприступная” крепость… Дверь заказала Лариса — когда их квартира, среди попрятавшихся за стальными щитами соседей, своим беззащитным, брошенным видом стала бросаться в глаза.
Андрей Иванович щелкнул замком и прошел в свою комнату. Птенец сидел тихо, как мышь, но, увидев Андрея Ивановича, встрепенулся и закрутил головой. Андрей Иванович сказал “Привет”, опустился в кресло и закурил. Птенец некоторое время смотрел на него одним глазом, потом вновь угнездил голову в плечи, трогательно зевнул и прикрыл глаза. “Вот единственное существо, которому я по-настоящему нужен, — подумал Андрей Иванович, глядя на дремлющего птенца. — И то он этого не осознает…”
Солнце золотило расставленные на полках модели самолетов и вертолетов. Их было тридцать шесть — больших, маленьких, темно-зеленых, серебристых, белых, с глазчатой камуфляжной раскраской, — от самого первого, самого памятного, подаренного и склеенного отцом тридцать лет назад похожего на пузатую стрекозу крохотного вертолетика Ми-I — и до последнего, которого Андрей Иванович, не совладав с собой, купил в прошлом году, остроклювого горбатого хищника F-16… Да, кончена прежняя жизнь… кончена жизнь? Комната вдруг потемнела — наверное, солнце закрыла туча. Андрей Иванович почувствовал знакомую обессиливающую усталость. “И что я скажу Ларисе? Она же уверена, что я вынес птенца… Ладно… разберемся. И жизнь не кончена, как-нибудь проживу. Куда же пойти работать? В школу? Нет, в школе я не смогу… надо любить детей, а я, положа руку на сердце, равнодушен к детям. Они будут дерзить, смеяться, особенно в старших классах, — со своей стеснительностью, своим самолюбием я не выдержу. В… ну куда, куда еще? Копать землю, мостить дороги? Самое страшное то, что я вообще не хочу работать на эту страну… хоть чем-то укреплять эту страну. Не приведи бог, если произойдет какое-нибудь внеэкономическое чудо и у них действительно начнется рост производства… но нет, разрыв слишком велик, при демократии в конце двадцатого века это невозможно. Ну, будет диктатура — при Гитлере же и Сталине был рост, и какой рост. Народ у нас примет любую власть, если за ней будет сила… И главное, держатся эти проклятые цены на нефть, без них бы давно всё рухнуло. И кредиты дают — боятся, что лопнет этот нарыв и гной расползется по их теплицам… По телевизору долбят как само собой разумеющееся: “Все мы, конечно, хотим, чтобы Россия жила хорошо”… я не хочу! Эта страна недостойна хорошо жить. Я… я любил и верил в Россию, а она меня обманула! Я любил ее, а она изменила мне!! Боже, как я ее ненавижу!!!
Ну подожди, подожди… В конце концов, ты здесь родился, ходил в детский сад, в школу, университет, тебя здесь учили, лечили, защищали от преступников, а до тебя в этой стране так же росли отец и мать, без которых не было бы тебя… это твоя страна, ты ей обязан жизнью, — в лесу, без страны, ты бы не выжил. Ну… хорошо, черт с тобой, — мы недостойны хорошо жить! Разве я говорю, что я достоин? И вообще, при чем тут страна? Есть-то тебе надо? Есть надо… да брось ты об этом думать! Раз меня сократили, значит, должны выплатить какие-то деньги — месяца за два, что ли… сколько там выплатили Мусатову? На первое время хватит, а там…”
Приободрившись, Андрей Иванович пошел на кухню и напился чаю с сухариками. Потом вернулся к себе, взял с полки том из “Жизни животных” и лег на диван… почитать про ворон.
XVI
Без четверти шесть — когда у Насти заканчивался шестой урок и ее должна была встретить Лариса — Андрей Иванович вышел на балкон. Раньше, когда у него был неприсутственный день, он любил встретить своих на балконе: дождаться, когда они выйдут из-за массивного углового столба школьной ограды, неторопливо пройдут вдоль “прачечного” двора и на полпути — наверное, вспомнив, что папа сегодня не на работе, — посмотрят наверх и помашут ему руками: Лариса — одной ладошкой, Настя — от плеча всей рукой, — и тогда Андрей Иванович, улыбаясь, радуясь и гордясь, махал им в ответ… В последнее время он выходил нечасто.
