Эдгар Доктороу - Рэгтайм
Черная девушка ничего не говорила о своем визитере. Они понятия не имели, где она его встретила и как это случилось. Насколько они знали, у нее не было ни семьи, ни друзей в черной общине их города. Впрочем, кроме плотно осевших негров в городе был, конечно, и текучий элемент. Очевидно, она как раз была текучим элементом и приехала сюда из Нью-Йорка, ища место служанки. Нынешняя ситуация чрезвычайно оживила Родительницу. Впервые с того ужасного дня, когда она нашла в клумбе негритенка, она увидела надежду на лучшее будущее для Сары. Она подумала о том, как Колхаус Уокер Мл. едет сюда из Гарлема, где он живет, и как тут же возвращается обратно, и решила, что в следующий раз пригласит его в гостиную на чашку чая. Родитель поинтересовался, уместно ли это. «Почему же нет, — сказала Мать, — он говорит и ведет себя как джентльмен. Я не вижу тут ничего зазорного. Когда мистер Рузвельт был в Белом доме, он обедал с Букером Ти Вашингтоном. Естественно, и мы можем пригласить к чаю Колхауса Уокера Младшего».
Вот так случилось, что в следующее воскресенье негр пил с ними чай. Отец заметил, что он отнюдь не страдал застенчивостью, сидя в гостиной с чашкой и блюдцем в руках. Напротив, он вел себя так, словно это была самая естественная вещь в мире. Никакого благоговения или сверхпочтительности. Любезность и корректность. Он рассказал им о себе. Он был профессиональным пианистом и сейчас осел более-менее постоянно в Нью-Йорке, получив гарантированную работу в хорошо известном ансамбле, который давал регулярные концерты в «Манхэттен-казино» на углу 155-й и 8-й, «Джим-Европа-Клеф-Клаб-оркестр». «Для музыканта очень важно найти постоянное место, — сказал он, — не требующее разъездов. Я покончил с путешествиями, сказал он, — покончил с бродячей жизнью». Он сказал это весьма пылко, и Отец понял, что это предназначено для третьего этажа. Он пришел в раздражение. «Ну и что же вы играете? — спросил он резко. — Почему бы вам не сыграть для нас?»
Чернокожий поставил чашку на поднос, встал, промокнул губы салфеткой, положил салфетку рядом с чашкой и пошел к пианино. Он сел на табуретку и тут же встал, чтобы подвинтить ее для своих ног. Потом он взял аккорд и повернулся к хозяевам. «Сильно расстроенное», — сказал он. Родитель чуть-чуть покраснел. «Вы правы, — сказала Мать, — мы ужасно небрежны». Музыкант вернулся к клавиатуре. «„Уолл-стрит-рэг“, — сказал он. — Сочинение составлено великим Скоттом Джаплином». Начал играть. Расстроенное или настроенное, «Эолин» никогда не издавало таких звуков. Маленькие чистые аккорды повисали в воздухе, как цветы. Мелодии складывались в букеты. Казалось, что жизнь просто немыслима за пределами, очерченными этой музыкой. Когда пьеса была окончена, Колхаус Уокер повернулся и увидел, что вся семья собралась — Мать, Отец, Малыш, Дед и Младший Брат Мамы, который в подтяжках прибежал сверху узнать, кто здесь играет. Из всех присутствующих он единственный знал рэгтайм. Он слышал это в период своей ночной жизни в Нью-Йорке, но вот уж никогда не ожидал встретить снова в доме сестрицы.
Колхаус Уокер Мл. повернулся обратно к пианино и объявил: «„Кленовый лист“, сочинение великого Скотта Джаплина». Самый знаменитый из всех рэгов зазвенел в воздухе. Пианист прочно сидел за клавишами, его длинные темные пальцы с розовыми ногтями, казалось, без всякого усилия извлекают гроздья синкопированных аккордов и твердых октав. Полная жизни композиция, мощная музыка, поднимающая чувства и не увядающая ни на миг. Малыш воспринимал это как свет, притрагивающийся к разным местам в пространстве, собирающийся в сложные переплетения, пока вся комната не засверкала вдруг своею собственною сутью. Музыка заполняла лестницу и уходила на третий этаж, где сидела, сложив руки, немая и непреклонная Сара. Дверь у нее, правда, была открыта.
Пьеса завершилась. Все аплодировали. Мать представила мистера Уокера Деду и МБМ, последний пожал пианисту руку и сказал: «Я очень рад познакомиться с вами». Колхаус Уокер был весьма торжествен. Все стояли. Возникла пауза. Отец прочистил горло. Он не был особенно сведущ в музыке. Вкус его замирал на Кэрри Джейкобсе Бонде. Он думал, что негритянская музыка должна быть улыбчивой и подпрыгивающей. «А вы знаете „черномазые песенки“?» — спросил он. Он не собирался быть грубым — эти вещи так и назывались: «черномазые песенки». Пианист, однако, отрекся от них энергичным движением головы: «„Черномазые песенки“ сочиняются для уличных шоу. Их поют белые, выкрасившись в черный цвет». Возникла еще одна пауза. Пианист посмотрел на потолок. «Ну что ж, — сказал он, — очевидно, мисс Сара не в состоянии меня сейчас принять». Он резко повернулся и прошел через холл на кухню. Семейство последовало за ним. Он надел пальто и, не обращая ни на кого внимания, присел на корточки, чтобы посмотреть на спящего в коляске бэби. Через несколько мгновений он встал, сказал «всего хорошего» и вышел.
Визит этот впечатлил всех, кроме Сары, которая не выказала ни единого намека на смягчение. Колхаус вернулся на следующей неделе, потом еще на следующей. Теперь он как бы навещал семью и всякий раз приносил им новости о своих деяниях в предшествующие шесть дней и, естественно, не предполагал с их стороны ничего, кроме глубочайшего интереса. Отцу было довольно противно важничание этого человека. «Она к нему не выйдет, — говорил он Матери, — и что же, я должен теперь развлекать Колхауса Уокера по воскресеньям всю оставшуюся жизнь?» Мать, однако, увидела уже обнадеживающие симптомы: Сара взяла на себя обязанности уехавшей прислуги и теперь прибирала комнаты с таким рвением, что у Матери иногда возникала смешная иллюзия, будто это не ее дом, а Сарин. Она стала также и ребеночком своим заниматься не только в часы кормления — купала его и даже брала к себе в комнату на ночь. И все-таки она еще не принимала своего визитера. Преданный Колхаус ездил всю зиму. Когда дороги были непроходимы из-за снега, он являлся поездом. В дополнение к своему черному пальто он стал носить каракулевую шапку в русском стиле. Он привозил детские вещи. Щетку для волос с серебряной ручкой для Сары. Отцу оставалось только восхищаться его настойчивостью. Он интересовался, каков же заработок у этих музыкантов, чтобы покупать все эти отличные вещи.
Однажды Отцу пришло в голову, что Колхаус Уокер Мл. не знает, что он негр. Чем больше он думал об этом, тем больше убеждался, что это именно так. Цветные люди так себя не ведут, в такой манере не разговаривают. Привычную для своей расы почтительность Колхаус Уокер оборачивал каким-то образом в пользу своего достоинства. Он величаво толкал кухонную дверь, а когда его принимали, торжественно приветствовал каждого, и всем каким-то образом передавалось ощущение, будто они — Сарина семья, а потому он и относится к ним с такой любезностью и почтением. Отец ощущал какую-то опасность, исходившую от этого человека. «Может быть, нам не следует поощрять его сватовство? — сказал он Матери. — Есть что-то безрассудное в нем. Даже Мэтью Хенсон знал свое место».
Однако к этому времени ход событий нельзя уже было изменить. В конце зимы Сара согласилась встретиться с Колхаусом Уокером в гостиной. Несколько дней шли суматошные приготовления. Мать дала ей одно из своих собственных платьев и помогла подогнать его. Сара спустилась, красивая и застенчивая. Ее волосы были тщательно уложены, и она сидела на софе, потупив глаза, пока Колхаус Уокер вел светский разговор и играл для нее на пианино. Сейчас, когда они оказались рядом, можно было без труда заметить, что он основательно старше ее. Мать настояла, чтобы все члены семьи нашли предлог удалиться, дабы оставить их вдвоем. Ничего, однако, не сдвинулось после этой встречи. Сара выглядела раздраженной и даже злой. Она не торопилась с прощением, и надо сказать, что ее упорство каким-то образом казалось единственным подходящим ответом на его настойчивость. Сара пыталась убить своего новорожденного. Эти люди не могли беззаботно относиться к жизни. Бесконечное жестокое подчинение своих надежд и чувств. Младший Брат Матери понимал это яснее, чем кто-либо другой в семье. Он разговаривал с Колхаусом Уокером только однажды, но почувствовал к нему огромное уважение. Он видел, что негр каждым своим жестом как бы претендует на признание за ним полных человеческих прав. МБМ тяжко размышлял о сложившейся ситуации. Он воспринимал любовь, угнездившуюся в иных сердцах, как физическую мягкость, как некую трещинку в физиологии, сродни рахиту в иных костях и расширению альвеол. У него и у самого было огорченное сердце, и потому он понимал Сару, даром что цветная. Иногда она казалась ему какой-то изгнанной африканской принцессой, ее неуклюжесть в другой среде и в другой стране могла бы, возможно, прослыть грацией. Чем неохотнее она принимала предложение Колхауса Уокера, тем больше МБМ понимал, как ужасно огорчено ее сердце.
