Владимир Гусев - Дни
Андрей сидел за столом между двумя мужиками, уминавшими каждый по коричневой, пупырчатой, пережаренной и пересаленной гусиной ноге. Изредка они перебрасывались словами. На сердце у Андрея была обида — не на старосту-бургомистера, не на людей, даже, казалось, не на саму войну, а неизвестно на кого, на что — просто обида. Бывают же в мире такие дни, такие вот чувства… Да он ведь и в драку полез, по сути, не из-за брата, а так… не узнаешь зачем. И теперь… думал об этом. Еще ему было досадно, что пожар вот всех успокоил, а его, Андрея, нет… нет. И дело не только в драке, не только в пожаре…
Лавка была твердая, стол некрашено-струганый, мытый со скоблением, с толстыми щелями; Андрей хотел бы прилечь на час, но сидел, взяв голову в ладони, и смотрел в щель на столе. На полу сквозь щель виднелись окурки и скользкие косточки от гусей.
За столом стояли гам и чад. Люди давно уж развеселились как следует. Горело в честь праздника электричество — механику на движке обещали к рассвету «награду», — свет отблескивал на разных гладких плакатах и фотографиях, пришпиленных на стенах, посверкивал на иконе напротив. Плавали, плавали клубы дыма. На столе перед Андреем стояла миска со скользкими, гладкими, мелкими маслятами с ловко обрубленными ножками, голубая тарелка с малосольными огурцами и мягкими, расквасившимися маринованными помидорами, кислая капуста, чугун с рассыпчатой дымной картошкой, сковорода с яичницей, густо перемешанной с прозрачным, капельным салом. Андрей чувствовал, что, кажется, снова хочет есть. Он потянулся, налил. Съел — одним глотком — соленый помидор и почувствовал, что есть все же не хочет. Эх, ты… Выпить еще? Что же, что же… эх. Андрей посидел, держась за щеки ладонями, и начал выкарабкиваться с лавки назад. Странное беспокойство, тревога вновь без всяких причин забирали Андрея.
— Ты куда? — спросил его сосед, тяжелый и грузный Ванька Ляпин.
— Пойду… Мне надо, — сказал Андрей и, выйдя из-за стола, ощутил, что снова он хоть и пьяный, но не очень. Не пьянеет он последнее время как следует. — Уйду.
— А… — сказал ему Ванька, снова полезши за дальним гусем.
Андрей, чуть шатаясь, пошел к двери, шагнул за порог.
— Ты куда? — спокойно, но вроде и обиженно спросил, попадаясь ему навстречу, хозяин с еще двумя «гранатами» в одной руке, коренастый мужик с умным, хоть и пьяным взглядом.
— Пойду.
— Прогуляться, что ли?
— Не… Пойду.
— Совсем?
— Совсем.
— Ты чего? Не нравится, что ли?
— Да не… Пойду я. Пойду, — повторял Андрей, порываясь пройти мимо хозяина.
Что-то было в его поведении и взгляде, что заставляло хозяина, оставаясь внешне спокойным, однако и не хотеть, чтоб он остался, и в то же время и удерживать его.
— Нельзя ж обижать, Андрей. Праздник, гости. Столько ведь лет победы. Дом достроили, огонь потушили. Что же будет, если все разбегутся? Думаешь, ты один… чувствуешь? Ты тут желанный, хороший гость. Сиди. Пойдем, сиди.
— Не… пойду. Пойду я. Мне надо.
— Куда тебе надо? Пойдем сядем. Пойдем.
— Не… не… мне надо. На-а-до.
Андрей прошел мимо хозяина и шагнул в темноту и тишь. Песни, и свет, и гам, и чад одним ударом остались позади. Впрочем, по всему селу где-то пели, шумели. Но тут впереди была лишь темная площадь.
Хозяин ступил на крыльцо, посмотрел ему вслед. Андреевы шаги удалялись; казалось, он шел очень быстро и знал, куда идет. Все хуже видна его темная фигура. Но вот у строительства клуба, там, у колдобин, вспыхнул фонарик сторожа; узкий, но яркий снопик прочертил в темноте коренастый и черный, четкий и черный силуэт Велембатова. Андрей мерно махал правой рукой, слева было плоско — пусто. Заметно было, как он повернул голову к сторожу и что-то сказал. Потом он, уже не оглядываясь, плавно шатаясь, но все же и прямо — будто бы знал, знал, куда держит путь — пошел дальше. Фонарик сторожа еще посветил и потух.
1965—1966
КЛУБ ВЕСЕЛЫХ, НАХОДЧИВЫХ И БЛАГОСЛОВЛЯЮЩИХ
(Истории, рассказанные, чтобы рассмешить Тебя)
Мы жили в доме, некогда воспетом Булгаковым. Все было против нас. Ты завела жалкую кошку… Ты не смела ввести ее в чужой дом… Глядя на кошку, лакающую из блюдца на площадке рассохшейся деревянной лестницы, ты повторяла, уставив кулаки под голову:
— Я сама эта кошка.
— Я сама эта кошка.
Что же ты этим хотела сказать, о любимая?
Что?
Что было делать…
— Твои истории непристойны.
— Чем же это?
По-моему, они просто смешны.
Саня Гаманюк глухо сидел, сочиняя справку об урожаях проса.
Саня Гаманюк был буро-красен и коряв лицом, носил усы, что было тогда не модно, а, наоборот, архаично, и устало глядел на главного, когда тот спрашивал своим тонким голосом, серьезно и как бы растерянно глядя на Гаманюка:
— Саша! Ты, кажется, положил справку на мой стол? Что-то я ее не вижу?
— Нет, я не клал, Леонид Петрович, — отвечал Саня, устало глядя в лицо.
— А где же она?
— Пишу, Леонид Петрович.
— Как «пишу»? Сколько же можно писать?
— Трудный материал.
И Саня сидел, сочиняя. Писать он не любил. Но жизнь забросила его на писучую должность, и он боролся как мог. Пальцы у него были словно пробковые, нависший темный нос говорил о том, что он, как выражались классики, не был врагом веселья.
— Саня, пойдем улыбнемся, — с каменным видом предлагал уж в одиннадцатый примерно раз завотделом Юра Шепитько.
— Юрка, иди… Я срочный материал сочиняю, — угрюмо отвечал Саня.
Кафешка под нами называлась, конечно, «Улыбкой».
По дороге к ней открывался вид на весь огромный простор и неба и Левого берега (Ты помнишь, любимая?..); Саня и Юра редко глядели на этот простор.
Представив, однако, все это, Саня тяжело сглотнул слюну и снова начал кругло водить пером по желтой бумаге.
Зазвонил телефон.
Никто не брал трубки.
Телефон звонил под носом у Сани.
Все переглянулись и нарочно не брали: молчаливо договорились мешать Сане.
Надо сказать, результаты этого опыта превзошли все ожидания.
Звонил телефон.
Саня писал, угрюмо поглядывая на него исподлобья.
— Ну и сволочи же, гады вы, — наконец сказал он и раздраженно — пок — взял трубку:
— Аллло! (Так говорил он.)
Мы подозревали, что будет что-то — время дня и настроение во всем городе было такое, — но результаты, повторяю, превзошли наши ожидания.
Трубка была новая, громкая, и все мы слышали, как писклявый голос сказал, треща этой трубкой:
— Здра-а-авствуйте! С вами говорит поэт Вадим Евгеньевич Веневитинов. Я тут написал поэмку «Буратино вступает в бригаду смышленых».
— Валька, иди… — сказал Саня и положил трубку, продолжая писать.
Телефон тут же затрезвонил.
— Д-да, — устало сказал Саня.
— Это… (далее следовало название нашего важного учреждения).
— Управление, управление. Валька, иди… — сказал Саня и хлопнул трубку.
Он продолжал писать.
Телефон зазвонил, и тот же голос стал так крепко захлебываться, что мы ничего уже не могли разобрать.
Саня, в бессильной злобе взглянув на нас, положил трубку и навис пером над бумагой. Вошел ответсекретарь Миша Балин.
— Ребят, кто тут из вас поэта Вадима Веневитина послал…?
— Не Веневитина, а Веневитинова, — поправил добропорядочный Саня.
— Один…
— Но это не он, а Валька Южин.
— Ах, это Валька, — подумав, сказал ответсекретарь и ушел.
Через три минуты вошел встревоженный главный.
— Что такое? Звонит поэт Вадим Веневитинов, а его из нашего учреждения посылают…? — спросил он своим тонким серьезным голосом.
— Это не поэт, а Валька Южин, — угрюмо ухмыльнулся Саня. — Он давно уж подделывается.
— Это Валька Южин? (Сотрудник соседнего с нами подобного учреждения.)
— Ну да. Он давно уж говорит голосом Вадима Веневитинова. Всех покупает.
— Ах, так, — скупо ухмыльнулся усталый главный. — Тут дел до черта, а им бы все розыгрыши. Ну, я ему покажу.
Через десять минут раздался звонок из чрезвычайно высокого учреждения.
— Кто тут послал… поэта Вадима Веневитина?
— Веневитинова.
— Все равно!!
— Да никто, Петр Степанович.
— Как никто!! Что там с вами! Звоню вашему главному, он несет ересь! Теперь вы! разбираться-то все равно ему, а не мне. Но я хочу знать.
— Да это один там… деятель.
— Какой деятель!!
— Это один человек нас разыгрывает.
— Ах, вот как! А мне сейчас звонил Вадим Веневитинов и сказал, что все ваше официальное учреждение, от главного до вашего отдела, посылает его… Меня тоже разыгрывают?
Саня скупо сжал губы, угрюмо подумал.
