Жан Эшноз - Полночь

Странно было входить в поезд как в автобус, в точности с тем, что называют вещами личного пользования, распиханным по карманам и, в пластиковом пакете, с газетой и купленной на скорую руку перед самым отправлением поезда снедью. В его голове не укладывалось, как он мог, покинув стоянку у института, пойти на вокзал, не смущаясь и даже не дивясь отсутствию в руках какого бы то ни было груза, со свободными руками, как обычно, когда шел встречать ее к поезду в двадцать шестнадцать, то есть он, судя по всему, так до конца и не поверил, что свидеться с Верой ему придется вовсе не здесь, что на сей раз ему и в самом деле потребуется переместиться, он явно еще не понял, что идет отнюдь не встречать ее, как обычно, на вокзал, а присоединиться к ней там, где она была, за морем, если не гранью, вытянувшись на койке в палате интенсивной терапии, спящая… уже почти три года, как он не видел, как она спит…

Под подернутым вуалью солнцем Бос[11] словно бы курился желтовато-серым дымком, нагоняя на стекла пыльную жару первых летних дней. На слишком знакомом, чтобы воспринимать его в качестве первого этапа настоящего путешествия, пути он рассеянно вылавливал всевозможные опознавательные знаки. Все начнется в Париже, на Северном вокзале, на входе в «Талис»[12], отходящий в двадцать один пятьдесят пять, до Брюсселя в первом классе, мест во втором уже не было. Он заплатил по кредитке, не обращая внимания, какую цену промямлила ему кассирша, медлительность и тупизна которой выводили его из себя. У нее ушло почти десять минут на то, чтобы выписать ему простой билет в один конец до Гамбурга, это было не так просто, ведь в «Талис» просто так не садятся, вы что, собираетесь ехать от Парижа до Брюсселя стоя в коридоре или сидя на своем чемодане?

— У меня нет чемодана…

— Ну да, но ведь всем известно, что «Талис»…

— Хорошо, раз нет ничего другого, дайте мне первый класс, только для курящих.

Никак не возможно. И поскольку он был недоволен, она поставила на вид, что ему еще повезло, что вообще в последнюю минуту есть места, этот «Талис» всегда переполнен. Он, со злобной ухмылкой переходя в атаку на НЖДК[13] с ее «Талисами», чтоб им… внезапно смолк, остановленный чем-то необъяснимым, что промелькнуло на лице девушки, ее водянистые глаза навыкате подняты к нему, отвисшая губа, пухлые щеки, бледные и жалкие… Он забрал свою карточку и сложил билет, говоря ей… что произошло?.. как будто он ее оскорбил… она, конечно же, ни при чем, но это пришло от нее, от ее дряблого лица, затвердевающего у него на глазах перед тем, как чудовищно разложиться, когда, желая вернуть ей выражение «ему еще повезло»… как раз на этих словах, как раз после этого его занесло и он припомнил Веру: моя жена, моя жена умирает в больнице в Хельсинки! Так оно и было, он помнил об этом, слышал, как произносит эти слова, согнувшись в три погибели, опершись локтем о полочку у окошечка кассы, касаясь лбом стекла над переговорным устройством, угрожающим и вульгарным голосом: Вы хотите, чтобы я вам рассказал, как мне повезло, как мне в действительности везет?..

Он закрыл глаза, попытался медленно дышать открытым ртом. Казалось, у него в желудке вот-вот взорвется проглоченный по недосмотру острый перчик, ожог распространялся теперь повсюду, пробирал до самой кожи, он потел, дотронулся до шеи, затылка, до лица, как же я мог?.. пытаясь успокоиться, повторяя про себя, что это не имеет значения, с учетом того, что только эта девица его и слышала и, если она и должна будет рассказать кому-то сегодня про произошедшее, возможная огласка ограничится незнакомцами, наверняка, впрочем, впечатленными историей, сумевшей расстрогать тупое сердце кассирши, тягучий голос которой был уже погребен под стремительным наплывом других, тех, что распространяли, должно быть, в эти же мгновения по поселку новость пороховым потоком, тут же рассеянным Одиль Трюбтиль при посредстве учителя, крохотные взрывы среди простого люда, с улицы на улицу, все это циркулировало, продвигалось, штурмом брало бар с табачным киоском и бакалейную лавку перед закрытием, Вера, бедная Вера, какая незадача, какое несчастье, и он… бедняга, скажет девица своей матери или сменщице, оттого-то он и был таким нелюбезным…

Он откупорил бутылку с водой, отпил маленький глоток, размышляя, что эти полтора литра и две банки кока-колы, еще прохладные у него в пакете, составляют весь его рацион на ближайшие двенадцать часов, а то и больше, если ему не хватит времени подкупить провизии на вокзале в Гамбурге или если там не примут его кредитную карту… но мысль о нехватке побудила его выпить еще, с жадностью. Он вытер лицо носовым платком, вздохнул, попытался подумать о чем-то другом, но о чем?.. ему повезло, мне повезло… моя жена умирает в Хельсинки… То, что отравленным звонкам Людо удалось в нем затронуть, чтобы в конце концов он неосознанно взвалил на себя ту роль, которой все от него и ждали, включая Одиль Трюбтиль, бедняга!.. сказала она, хотя он совершенно не помнит, чтобы жаловался или намекал на смертельную опасность для Веры, он сумрачно изложил ей ситуацию, избегая слово «инфаркт», он говорил о сердечных затруднениях, о хороших условиях, которыми она обеспечена благодаря специальному обслуживанию, но все-таки нужно, чтобы я приехал… наполовину жертва, наполовину герой, супруг, отправляющийся в путь, едва услышал зов, понял пароль, оставляя свой дом, свой поселок, безоглядно, рыцарственный и уязвимый, плохо вооруженный, чтобы противостоять всем опасностям, которые его поджидают, и прибывающий, возможно, слишком поздно, да и в каком состоянии?..

Словно в этом и заключалось истинное дно истории, вскрывшееся при посредничестве девицы за окошечком, разворошившей, сама того не зная, недовольство, малодушие и своего рода вызов, каковые изначально и прежде всего лежали в основе его отъезда: исковерканный отпуск, дорогое и изнурительное путешествие как единственная альтернатива наседанию Людо, до дна разрабатывающего золотую жилу драматизации, со своим словарем идиота бойскаута, который не знает, не думает, дает указания, не обращая никакого внимания на то, что их исполнение может оказаться фатальным… Он, должно быть, не раз перезванивал, сделал вывод, что я уехал, нашел подтверждение у Трюбтиль, он потирает руки и спрашивает себя, когда лучше сообщить новость Вере, его удерживает не делать этого сразу только то, что он не знает точного времени моего прибытия, не знает, достаточно ли потряс меня своими маленькими манипуляциями, чтобы я решился на самолет, он, чего доброго, позвонит в аэропорт и попросит проверить, нет ли моей фамилии среди пассажиров последнего рейса «Эр Франс» или «Финэр»…

По совету Синикки, а то и главврача, он подождет до завтра или до послезавтрашнего утра, чтобы сказать Вере, что я приезжаю, и не поймет, что это вовсе не доставит ей удовольствия, она… удар, это будет для нее удар… а все он, Людо, со своим кретинизмом, своими благими намерениями… я приеду слишком поздно, уже не смогу ей сказать, или она меня уже не поймет, отключится, совсем за гранью, мои слова, доходящие до нее как далекий скрежет ключа, копошащегося в замочной скважине проклятой двери, мне следовало бы разнести ее перед отъездом, топором, пять-шесть раз дать со всей силы топором по филенке, не для того, чтобы открыть, а чтобы взломать, чтобы она по возвращении увидела огромные трещины, грубые зарубки и поняла, что значит для меня проводить каждый вечер, каждое утро перед гладкой запертой дверью, обычной дверью, такой, как любая другая, заурядной, как повсюду, как мы сами, на почтовом ящике выведено единственное имя, мы, снаружи, заурядные и гладкие снаружи после более чем двадцати лет войны внутри, даже Людо в это верит или делает вид, что верит, настолько хорошо делает вид, что в данный момент убежден, что так оно и есть, что в общем и целом все идет хорошо, ну да, нормально, не все же дни окрашены в розовое, ты ведь знаешь своего отца, но так уж устроена жизнь, повторяла ему по телефону его мать, такова жизнь!.. или же он воображает, что его вмешательству удалось произвести нежданное чудо, сын, примиряющий распавшуюся чету своих родителей, он рыдает от избытка чувств на руках Синикки, он приезжает, ты представляешь, он приезжает!.. ради нее он наступил на горло своим фобиям!.. я так и знал, я был уверен, этот цинизм, это безразличие не более чем игра, фасад, тогда как в глубине…

Он посмотрел на часы и сверился с распечатанными в агентстве листками, довольный, что обладает такими точными ориентирами, расписаниями, городами, что может четко прочертить траекторию своего пути на развернутой у него в голове карте Северной Европы, расчисленные по минутам и поименованные этапы, как снабженные отражателями вехи, надежно расставленные вдоль грязной дороги, на которой увязаешь, скользишь, ранишься, даже и сидя в первом классе «Талиса», более комфортабельного и быстрого, чем самолет, утверждала ориентированная на деловых людей реклама. До Брюсселя он наверняка будет окружен подобными типами, пускающими пыль в глаза своими «Файнэншл таймс» или ноутбуками на коленях, в духе Людо, согласно рассказам такой счастливой от его преуспевания Веры, от его важного вида, амбиций, которые ничуть не мешают, уверяю тебя, ни профессиональному расцвету его жены, ни их семейному счастью. В каждое из своих тамошних пребываний она делала десятки фотографий, выбирала четыре-пять из них, чтобы поместить на камин, за рамку зеркала при входе, на дверцу холодильника, повсюду эта цветная реклама мелкого, банального счастья, до чего же мелкого и пошлого… Людо и Синикка, обнявшись и натуженно сияя, Людо в одиночку, снимающий галстук после работы на балконе в Хельсинки, Людо на отдыхе в небольшом домике, где они проводят выходные, летний отпуск, вдалеке ото всех, на берегу озера, на природе, спокойные, никого кроме них, она варит варенье, рисует акварели, одни только цветы, он с маленькой лодки ловит рыбу, они вместе готовят то, что он добывает, они вместе заготавливают грибы, собранные вместе в лесу дикие ягоды, и никогда никаких раздоров, ни одного слова громче других…