Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

…Она никогда не видела его таким.

Никогда ничего похожего.

Ей казалось, что еще немного – и он ударит ее.

Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Ну, вот, – прошептал он. – Еще и ребенка разбудим. Два идиота. Прости.

– При чем здесь – «прости»? Я думала, что неважно, кто больше виноват, кто меньше, кто чего хотел, кто как обжегся! Я думала, что у нас не так, как… а оказывается…

Он не дал ей договорить.

– «В моей руке такое чудо – твоя рука…» – гримасничая в темноте, процитировал он. – О Господи! Ева-а-а! Девочка моя маленькая, женщина моя страшная! Что мне делать с тобой!

Она продолжала плакать, и он замолчал.

– Ты столько пережила, я знаю. Но ты мне поверь: я сам был на волосок от…

– Чего-о-о? – закричала она сквозь слезы и тут же испугалась, что разбудит Сашу, перешла на шепот: – Ты был «на волосок», а у меня голову отрубили вместе со всеми волосами!

– Ты что, считаешься со мной?

Она вдруг обняла его.

– С ума ты сошел! Слава Богу, что хоть тебя миновало!

Он вздрогнул, словно она произнесла что-то, чего нельзя произносить.

– Миновало – не миновало, – пробормотал он, – этого мы не знаем. Тебе тоже нужно думать о нем, – он кивнул головой на дверь соседней комнаты.

Все, как она и думала!

Зачем ему посторонний ребенок?

– Ты придешь завтра?

Он вздохнул и поцеловал ее.

– Завтра? Нет, завтра все-таки не получится. Послезавтра обязательно.

Оделся. Вышел в коридор.

Еву охватила паника.

…Все, сейчас он уйдет.

– Лежи, – крикнул он из коридора. – У меня есть ключ, я закрою. С Новым годом, любимая. Завтра я позвоню.

…Ей хотелось смеяться, громко смеяться, хохотать, во весь голос, навзрыд. Распахнуть окно, у которого он только что стоял, высунуться по пояс на мороз и хохотать, хохотать.

– Господи, – изо всех сил зажимая рот подушкой, пробормотала она, – Господи, помоги!

Рыдание стояло в горле вместе с хохотом, душило ее, в глазах чернело.

– Не может быть, чтобы он ушел, не может быть, чтобы он ушел, – стуча зубами, повторяла она, и в этот момент Саша пронзительно крикнул из темноты:

– Daddy![7]

Часть вторая

Майклу Груберту было тринадцать лет, когда он увидел сон, после которого у него началось то подавленное и грустное состояние, от которого в конце концов и пришлось лечиться таблетками.

Сон этот пророс в нем, как ветвистое дерево, вечно тревожное и шумящее, до крови царапающее мозг, постоянно настигающее внезапными звуками своего существования, но единственное, что можно было сделать, – это жить так, чтобы ничто не препятствовало росту этого дерева, не мешало ему.

Во сне Майкл увидел себя внутри магазина, куда он зашел, чтобы купить бутерброд с лососиной. Едва взглянув на прилавок, он почувствовал, как остро ему хочется именно этого – сочного, красного, с жемчужными слезящимися прожилками рыбьего мяса, толстыми кусками разложенного на листьях салата, и с трудом дождался, пока подойдет его очередь.

Продавщица, однако, сказала, что те бутерброды, которые лежат под стеклом, уже чьи-то, а ему нужно пройти в соседнюю комнату – она кивнула подбородком, указывая, куда именно, – и там ему сделают свежий, и там же скажут, сколько это стоит, потому что – сказала она, сглотнув зевоту, – мы каждый кусок заново взвешиваем, и все у нас самое-самое. Майкл направился туда, куда ему велели, – к небольшому окошку, где вскоре возникла человеческая голова в пестрой спортивной шапочке. Голова слабо раскачивалась на тонкой морщинистой шее, как на стебле, и, всмотревшись, Майкл понял, что раскачивается она от боли, потому что глаза неизвестного в шапочке были заволоченными страданьем и белесыми. Еще через секунду он догадался, что хотя боль и была, но человек мучается скорее от наркоза, который ему вводят, чтобы он не кричал и позволял делать с собой все, что нужно.

Из спины у человека в пестрой спортивной шапочке вырезали куски того самого– красного, сочного, в слезящихся жемчужных прожилках, соленого даже на взгляд, дико-вкусного.

Того, что, оказывается, называется «лососина».

Вот почему продавщица не взяла с него денег и отправила его в соседнюю комнату.

Где они отрезают, взвешивают и только тогда говорят цену.

А этот, в шапочке, раскачивается и молчит, потому он давно смирился с тем, что его разрежут на куски.

И съедят.

Разрежут и съедят.

Спасибо, что хоть под наркозом.

Было около двух часов ночи, когда Майкл проснулся. Он с трудом дождался утра, чтобы сказать Айрис, что отныне не будет есть не только мяса, но и рыбы, и просит, чтобы его не заставляли, потому что он просто не может.

То, что она сидит вот так, одна, пьет кофе, нахмуря свои черные длинные брови, призакрыв пушистые глаза, совершенно одна, в том самом городе, по которому Пол шарил в поисках ее уже вторые сутки, было невероятным.

Она не видела, как он вошел, сидела вполоборота и думала о чем-то – о, он знал ее, он знал, о чем она думает! – она не смотрела ни на кого и даже, когда поднесла чашку к губам, то не отпила из нее ни глотка и тихо поставила на место. Это значило, что дела ее дрянь, и зря она убежала, бедная дурочка, маленькая, бедная, несчастная дурочка, малышка, наказанье мое, но, черт возьми, как же так – вот она, сидит, одна, без этого своего идиота, и сейчас увидит его, только бы не спугнуть ее, нужно просто вот так подойти, тихо, тихо…

– Ну, – сказал он и сел на пустой стул рядом, – чего мы добились?

Она вздрогнула и дико раскрыла глаза. Так дико, что даже он – знавший все ее взгляды – смутился. Лицо ее побелело, потом темно покраснело, потом вся кровь снова отхлынула от него, и тогда Пол кашлянул.

Нужно поговорить строго, это сразу приведет ее в чувство.

– Мы не в индийском фильме, – сказал он, – не гримасничай. Зашел случайно, проголодался. И ты тут. Давай разговаривать.

– Отпусти меня, – хрипнула она, – все равно ведь ничего…

– Не получится? – спокойно уточнил он. (Главное – спокойно!)

– Да.

– Хорошо, – схитрил он (нельзя спугнуть!). – Но дальше-то что?

Она молчала. Он ждал. Она, видимо, хотела придумать такой ответ, который убедил бы его в том, что им действительно нужно расстаться, но этого ответа не было. У нее не получилось с этим парнем, потому что парень-то сумасшедший, и больше ничего.

– Где твои вещи? – спросил он.

– В гостинице.

– Я могу за ними подъехать?

– Я тебя не люблю.

– При чем здесь это? – сморщился он.

– А что – при чем?

– Ласточка моя, – вздохнул Пол, – на что ты собираешься жить?

Она злобно задышала. (Ну, это у нас всегда так! Сказать-то нечего!)

– Пойду работать.

– Кем? – взорвался он. – В магазин, продавщицей? Или секретаршей к дантисту? Ты же ничего не умеешь! Даже компьютер толком не освоила, тебя никуда не возьмут. А жить? Где жить? Снимать комнатенку в подвале Бронкса?

– Отпусти меня, – прошипела она.

– Николь, – он сжал ее руку, – поедем домой, хватит.

Она не вырвалась. Голову опустила только.

Победа? Но почему так скоро? Так легко?

Не вырывайся, не вырывайся, ласточка моя, моя малышка, наказанье мое…

– Николь, – пробормотал он, – я уже вторую неделю из-за тебя ни черта не делаю. Две важные встречи отменил. Пожалей меня.

Он хотел, чтобы драмы закончились. Чтобы она услышала простые вещи, разумные. Работа. Дела. Ей не на что жить. Куда уж проще? Негде жить, не на что. Работать не умеет, учиться не стала. Вся жизнь наперекосяк. Мать – идиотка. Наркоманка.

Единственное, что у нее есть, – это он, их будущее.

Она не вырывается.

Молчит.

Неужели обошлось?

И как фантастически просто! Зашел в кафе и – вот она!

– Давай так, – Николь подняла голову. – Ты сейчас остаешься здесь, я уйду. Если я решу вернуться, я вернусь. Я позвоню тебе в течение двух часов, обещаю. Если я позвоню, мы сразу уедем. Но дай мне уйти!

– Ты же понимаешь, – усмехнулся он (обошлось, обошлось!), – это все детские игры. Я тебя найду завтра же, куда бы ты ни спряталась.

Она опять опалила его дикими глазами. (Хватит, хватит!)

– Что ты так привязался ко мне?

– А что ты так привязалась к этому недоумку? – спокойно спросил он.

– А ты ведь, может быть, и прав, – прошептала она и зажмурила дикие свои черные глаза. (В кафе прямо темно стало!) – Может быть, ты и прав: он всего-навсего недоумок, да?

Полу стало жалко ее. Как она беспомощно это спросила. Бедняжка моя. Значит, все в порядке. Уедем в Нью-Йорк. Пообедаем по дороге. Дома будем вечером. И сразу – спать, спать.

У него до звона заколотилось сердце. Нельзя показывать ей никаких эмоций. Никаких чувств. Только в постели.

Желание поднялось в нем и было таким острым, что он закашлялся. Черт возьми!

– Иди, – сказал он, – я жду твоего звонка. Не торопись. Мы уедем вечером. Встретим Новый год в Нью-Йорке. Завтра до четырех магазины еще работают. Купишь себе что-нибудь понарядней.