Татьяна Москвина - Смерть это все мужчины

Он. Ничего, смешно. А на самом деле как?

Она. На самом деле все должны сейчас вот так лежать, как мы с тобой, и ничего тогда не будет – ни зависти, ни страха, ни вражды. Какая у тебя спинка хорошая, мягкая.

Он. Я что-то располнел малость в последнее время. Ношусь по халтурам, ем дрянь всякую.

Она. Это ничего, мы всяких любим – лысых, толстеньких, мохнатых, косоглазых. Это вы к нам придираетесь. Бедные женщины! Ты бы сделал хоть раз эпиляцию или поголодал полгода.

Он. Эпиляция – это что за птица?

Она. Волосы выдирать на теле.

Он. У тебя нет никаких волос.

Она. Нету. Я беспросветно женственна.

Он. Это да. Как тебя муж отпустил? Я бы ни за что. Ты бы у меня из постели не вылезала.

Она. Я сама от него ушла, убежала, вырвалась… Обижал он меня очень.

Он. Сволочь. Ну и забудь про него, похорони.

Она. Ох, Андрюша, я так и сделала. Слушай, посоветуй мне что-нибудь. Мне сильно что-то тревожно… Я обычно сдерживаюсь, но природа у меня там, внутри, могучая, и я, например, подвержена приступам бешеного гнева. И не в состоянии себя сдержать никак. И в гневе я могу ужас что натворить. Пожелать смерти, несчастья, болезни. И так сильно, что оно может сбыться.

Он. И что, многих поубивала?

Она. Нет, что ты, никого. Пока так, по мелочи – разозлишься на человека, а он заболеет, или неурядица какая. Я знаю, что нельзя, нельзя… А вот когда Коваленский вернулся, я потеряла самоконтроль.

Он. Что ты сделала?

Она. Фотографию его ножом проткнула.

Он. Ой, ладно, Алька, ну что за детский сад? Знаешь, сколько женщин гневаются, проклинают, фото жгут, порчу наводят, в поминание записывают? Чепуха. Мы б давно вымерли, если бы это всё сбывалось.

Она. А у тебя нет ощущения, что всё это сбывается? Не кажется, будто что-то неладно у нас с мужчинами? Пятьдесят шесть лет – среднестатистический возраст для смерти. С чего бы это, а? Конечно, исторический фон, реформы, перемена строя, конец империи, всё на нервах, кто спорит.

А всё-таки ни большой войны нет, ни революции, ни голода. И вот помирает мужичок, и как начнёшь разбирать и расспрашивать – обязательно там что-нибудь: брошенные жёны, обиженные любовницы, незаконные дети, разбитые сердца, всегда что-то есть! Ты не знаешь, не понимаешь, что это за энергия – энергия женской обиды, настоящей, коренной, вот оттуда, где ты сейчас был, это же хуже ядерного распада.

Он. Вот я что-то обратно хочу, где я был… кажется, там меня ждут.

Она. Там тебя ждут всегда, можешь не сомневаться. Ты только скажи, что мне делать с Коваленским, как вернуть эту злую волну, которую я послала, обратно.

Он. Отсюда послала? Да, плохи дела твоего бывшего супруга. Горячая какая…

Она. Тихонечко сначала. Не спеши… Так что делать?

Он. Не знаю, ей-богу. Ну в церковь сходи, помолись за его здоровье. А по мне, хоть бы он и окочурился, твой муженёк, потеря невелика, всё, Аль, как хочешь, я на посторонние темы больше не разговариваю.

Она. Правильно, молчим и поём, как лягушки. Славим Всевышнего.

9

Уснуть нам в эту ночь так и не удалось, да мы и не пытались. К утру привели себя в порядок, оделись, прибрали на кухне и решили выпить чайку напоследок. Было ощущение, что мы уже изрядно прожили вместе. Мысль о скором возвращении домой, нараставшая в умах, сообщала нашим движениям некую драматическую трепетность. Мы говорили приглушённо, осторожно и воодушевлённо, как соучастники удачного преступления, заметающие следы.

– Не понимаю, что ты будешь врать, когда вернёшься. Улик вроде нет – я на похороны шла, так духов не потребляла. Волосы проверь, у меня русые, длинные, ещё обнаружат.

– А какие ты любишь духи? У тебя когда день рождения, кстати?

– Подарить хочешь? Не надо, дорого выйдет. Я всякие «шанельки» люблю, пятую, девятнадцатую… А родилась я, милый, двенадцатого апреля, в День советской космонавтики.

– Овен, значит.

– Овен безнадёжный, рогатый, упрямый, страстный…

– А я тупой Телец, первого мая родился, представляешь?

– Почему тупой. Тельцы хорошие мужчины – реальные… Первого мая, в День солидарности трудящихся… Да, ты сегодня потрудился.

– На славу?

– На славу, товарищ Фирсов. Благодарность вам от женской России приказом по армии, с занесением в трудовую книжку…

Спасибо, мастерская. Спасибо, художник Ивлев. Оставляю здесь своё сердце.

Мы шли к метро по спящему городу.

– Слушай, Андрюша, давай завтра уедем? А то нас замучают, поймают и запрут. Влюблённые всегда уезжают. Поедем на один день только, подальше… например, в Энск. Ты был в Энске?

– Вроде нет.

– Это маленький приморский город, часа два ехать на поезде. Там тихо, и нас никто не тронет. У меня есть знакомая администраторша в гостинице «Дружба», я закажу номер. Побудем вдвоём, а то я не могу так взять – и всё, разошлись, сдали в архив, до новых встреч. Посмотрим на северное море, зазябнем на берегу, вернёмся в номер целоваться. А? Хорошо я придумала, да? Уедем?

– Давай я твой номер запишу, у меня нет, кстати. Так, получено двадцать восемь сообщений. Могу себе представить, каких и от кого. Я бы уехал, Аль, но обстановка пока неизвестна. Я позвоню тебе утром.

– Дико хочется уехать. Я прошу тебя. Давай я поеду на поезде, а ты приезжай позже. Энск, гостиница «Дружба». Я тебя подожду. Я не могу сейчас обратно, в прежнюю жизнь. Ещё немного побудем вместе, а там будь что будет…

Мы стояли в вестибюле метро, нам была нужна одна и та же ветка, но ему сразу налево, а мне вверх по переходу. Он смотрел на меня не отрываясь.

– Скажи что-нибудь.

Он поцеловал меня жадно и отчаянно.

– Будем считать, что сказал? Давай я тебя провожу.

Я кивнула. Он посадил меня в пустой поезд и помахал рукой.

Дома меня ожидала занятная картина: на диване спала крошка Эми, а рядом, на надувном матрасе, – Егор. Анализировать это я никак не могла. Разделась, двинула Крошку в плечо, чудом вспомнив про её оперированные бока (а, чёрт! Её ж выписали, а я забыла!), кое-как примостилась, благо раскладная постель была довольно широка, и провалилась в никуда.

ШЕСТЬ – СУББОТА

1

– Шури-и-ик… – стонала крошка, вынимая меня из блаженного сна. – Шу-у-ри-ик, честное слово, ничего не было! Чем хочешь клянусь!

– Крошка, не клянись ничем. Иль поклянись изменчивой луной… Что ты меня мучаешь?

– Я тебе звонила, телефон отключён, а мне куда? Я сидела на подоконничке, там, на лестнице, часа три, приходит твой Егор. Мы тебя ждали-ждали, ну, выпили немножко, он матрас надул и лёг, и никаких движений насчёт этого не было… Я сказала ему, что ты бабушку хоронишь, он так удивился, говорит: вот, Санька мне никогда ничего… А я ему сказала, что ты не хочешь обременять его своими проблемами, а он сказал, что это хорошо, но до какой-то степени, а потом уже очень странно.

Я вздохнула. Образ подружки, разъясняющей меня моему же сожителю, на миг удручил пошлостью и пропал. Первый раз в жизни мне не хотелось с утра в воду. Не хотелось бесследно и напрочь смывать вчерашнее.

– Ничего не было! – Эми опять завела сиротскую песню.

– Замолкни, моя птичка, и успокой воспалённую совесть. Может, у тебя и не было, а у меня было.

Крошка села на пол и взмахнула руками, точно отгоняя что-то.

– Ты что, Шурик?

– А то. Провела ночь с мужчиной. Не испытываю ни малейшего раскаяния.

– С мужчиной? Зачем?

– Допустим, возникло некоторое чувство.

В глазах у крошки стояло густое непонимание.

– Ты нашла мужчину лучше Егора? Где? В крематории? Вдовец, что ли?

– Нет, не в крематории, но меня радует ход твоей пытливой мысли. Я этого мужчину давно знаю.

– И что он – свободный, богатый?

– Увы, увы. Он беден и женат. Как большинство мужчин на свете. Это мне, собственно, и нравится.

– Что тебе нравится? Ты можешь объяснить по-человечески, а не по-шуриковски?

– Не могу, сама толком не знаю. Но мне кажется, это – мир, понимаешь? Моё примирение. Война закончена, я свободна, я могу просто жить. Когда я рядом с ним, все ужасные вихри, бушующие во мне, стихают. Я такая становлюсь… ты бы не узнала. Так спокойно, тепло, весело. Ничего не болит. Мир, мир! Я не хочу воевать. Я сдаю оружие. Я полюбила обыкновенного мужчину. Я согласна жить в этом городе, в этой стране, в этом мире, на этой земле. Ясно?

– Ни грамма. Видно, что у тебя большое ку-ку.

– Ну и отвали, корыстная девушка. А я желаю помечтать.

Я всё-таки легла в ванну и с некоторой тревогой вспомнила, что сегодня – суббота. День Сатурна. Далёкая планета Сатурн, и что у неё на уме?

Субботу я опасаюсь и не понимаю. Суббота – ловушка, мгла, каверза. В священный для иудеев день, когда их гневливый Бог отдыхает, коммунисты учредили «субботники», призывая граждан к неурочному благоустройству жизни. Подмети свой двор, вымой родную школу. Подметали и мыли, между прочим. Было ещё такое понятие – «чёрная суббота», когда выходной день объявлялся рабочим и похмельные Советы ползли отбывать трудовую повинность. «Пожалей меня, сердешного, мне бы яблочка мочёного, мне б рассолу огурешного, а у меня суббота чёрная»… Вообще-то в народе суббота раньше считалась лёгким днём. Мамаша Татьяны Лариной, героиня обыкновения и привычки, «ходила в баню по субботам…». По традиции – банный день, а после бани – милое дело… то есть выпить и закусить. Но Сатурн, глава катастроф, томит неизвестностью хуже Луны. Что Луна, бледная поганка, – она всегда тут, строит нам рожи и следит за женскими приливами. Может, не зря и русские, и евреи сошлись на том, что в этот день ничего серьёзного делать нельзя, и только сатанисты-коммунисты загоняли смертных в напрасный труд…