Олеся Николаева - Любовные доказательства
Так мой друг и грустил, и тосковал, и даже, как это теперь принято говорить, полностью переменил имидж. С юности он слыл большим франтом, а теперь облекся в мешковатый свитер и простые черные джинсы, отрастил бороду и волосы и, будучи уже сам замечательным живописцем, пошел брать уроки у реставраторов.
Примерно в это время приоткрылись границы с Израилем, и в Москву приехала его бывшая невеста Лиля Злоткина. Она позвонила Андрюше и предложила встретиться на нейтральной почве, поскольку в Тель-Авиве у нее остался муж, тоже эмигрант из России, и она бы не хотела подавать ему повода для ревности, а кроме того, — у нее есть к Андрюше важное поручение. Андрюша так разволновался, что не спал всю ночь, ожидая свидания, перечитывал Книгу Бытия и со слезами произносил вслух себе самому: «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее».
Они встретились в кафе, и Андрюша поразился, как Лиля из нежной трогательной девушки с тонкой голубоватой жилкой на виске превратилась в холеную, деловитую и предприимчивую женщину. Он даже хотел спросить ее: «Лиля, ты где?», но передумал, потому что она, быть может, могла бы на это и обидеться.
— Витте, договоримся сразу — о чувствах ни полслова, — начала она. — Во-первых, это непродуктивно, а во-вторых, неперспективно. Я только не понимаю — неужели у вас все так плохо? Ты так опустился! Не бреешься, одет кое-как. Ты что — бедствуешь? Давай я тебе денег подкину. У меня, правда, с собой не так много — всего двадцать долларов, но для вас здесь это сумма колоссальная. Пол-Москвы можно купить. А теперь я тебе изложу дело. Поскольку ты стал шибко православным, я тебя попрошу передать пакет отцу Александру Меню. Знаешь его? Ну, если не знаешь, то узнай. Там у нас в Израиле есть достойные люди, которые к нему в свое время ходили. Они и попросили меня привезти ему кое-что. Но у меня времени нет его разыскивать, я скоро уезжаю, а дел здесь позарез. Так что — сделаешь, а?
— Ну, хорошо, — сказал он. — Я, правда, тоже с ним не знаком. Но постараюсь его найти… А двадцать долларов все равно меня не спасут — так что оставь себе.
— Без проблем. А с Менем ты постарайся! — И Лиля, наскоро выпив кофе, помахала ему ручкой.
— Ну вот, — сказал он самому себе, — Лили-то больше и нет!
Через какое-то время Андрюше удалось раздобыть телефон отца Александра, и он ему позвонил. Тот назначил ему свидание в библиотеке иностранной литературы и на всякий случай попросил дать ему номер своего телефона, если они вдруг почему-либо разминутся. Но все прошло благополучно — отец Александр пожал Андрюше руку, Андрюша передал ему Лилин пакет и отправился восвояси.
А на следующее утро, как известно, отца Александра убили. И еще через три дня к Андрюше явился следователь прокуратуры и стал его допрашивать: что да как, да какие у него были дела с убиенным. Андрюша честно ответил, что никаких дел у него не было, разве что он передал ему пакет из Израиля.
— Что было в пакете? — бдительно вскинулся следователь.
— Я не знаю, я лишь послужил рассыльным.
— Кто передал вам этот пакет?
И вот на этот вопрос Андрюша не стал отвечать. Он представил себе, как они явятся допрашивать Лилю, и решил — да ну. Ему пригрозили уголовной ответственностью, и он решил нанять адвоката с говорящей фамилией Баксов, заломившего такую цену, впрочем, в пандан своей фамилии, что у Андрюши свело челюсти, но он согласился.
Адвокат за эти деньги (две немецкие гравюры XVIII века, правда, без рам) хитроумно подучил его сказать всю правду, но не упоминать имен — просто какая-то женщина позвонила, попросила встретиться, а там уж всучила пакет. И про Израиль ничего не говорить: не знаю откуда, может, из Израиля, а может, и нет. Как ее зовут? Пожать плечами: не запомнил. Что его связывало с отцом Александром? Ничего. А откуда у того в записной книжке оказался телефон Витте? Терпеливо объяснить. В конце концов подняли его досье, подопрашивали еще раз пять с тем же результатом и отстали.
Он продал гравюры, заплатил Баксову его баксы, словно отдал кесарю — кесарево, и думал, что все кончилось.
Но все только начиналось, потому что этот вопрос теперь мучил самого Андрюшу — что он там такое-этакое передал священнику? Он все допытывался у меня:
— Нет, я понимаю, что ты не знаешь, но все-таки, что там могло быть?
— Да исповедь какая-нибудь. Лиля же тебе сказала — там, в Израиле, у него много духовных чад… Мало ли что — личные письма, жалобы на жизнь, просьба разрешить перейти в иудаизм…
— Нет, ну все-таки… Вдруг там что-то такое было секретное, из-за чего его и убили? А я с этим пакетом как-то косвенно виноват? Ну, например, план создания еврейской национальной Церкви? А что — вполне это может быть. Я об этом от кого-то слышал. Меня выследили, а его убили. То есть получается, что Лиля нас подставила! Знала, что я не мог ей отказать. Вот, правильно в Библии говорится: «Не бери себе жены из дочерей Ханаанских; встань, пойди в Месопотамию, в дом Вафуила, отца матери твоей, и возьми себе жену оттуда».
Вскоре Андрюша уехал в Свято-Троицкий монастырь, где, поначалу поселившись в моем доме, а потом и в общей келье для послушников, прожил полгода, восстанавливая древние фрески и не гнушаясь простых монастырских послушаний.
Как-то раз, приехав в Троицк вскоре после его переселения туда, я была поражена тем, что Витте побелил мой дом, сколотил мне прекрасный стеллаж для книг, починил ворота и вообще встретил меня в духе народности — с молотком и стамеской в аристократических руках, чуть ли не с газеткой на голове.
— Живу у тебя, как в раю, — сказал он. — В полном согласии с собой. Где мой народ, там и я. Ты ведь знаешь, здесь были родовые имения моих предков. Не исключено, что и твой дом стоит на нашей фамильной земле. Ну, ничего, как только произойдет реституция, я тебе тут же его подарю. Так что ты ничего не потеряешь.
— Спасибо тебе, Андрюша, благодетель мой, — поклонилась я.
Но он, не почувствовав иронии, воодушевленно продолжал:
— Я тут молюсь, тружусь, Святых Отцов читаю, и поверишь ли, я встретил здесь ту, которую искал.
— Как, здесь? В Троицке? Да ну? Неужели дворяночку?
— Не совсем, — замялся он. — Но, знаешь, очень похожа. Тихая такая, благовоспитанная, изящная. Сама же говорила — и крестьянки любить умеют… В храме вижу ее каждый день. Давеча даже и познакомился…
— И что? Имя как — тоже подходит?
— Имя, как у греческих принцесс. Евдокия.
— Так что же — Дуня Витте?
— Как же ты любишь все пересмеять! Дуня Витте — подумайте, как смешно! Это у меня дело жизни, а ты… Потому что я понял: если у тебя есть тяга к одинокой жизни, иди в монастырь. Но если ты по складу своему не монах, то у тебя должна быть семья. Семья — это тот островок аристократизма, который не удалось даже совдепии уничтожить. А если тебе уже за тридцать, а твой дом пуст и, когда ты приходишь домой, дети не кидаются к тебе с криками радости и жена не выбегает, распахнув объятия, то ты — пустой, эгоистичный, несостоявшийся человек. Плебей. Даже если ты при этом неплохой художник, старательный реставратор, профессиональный литератор и вдумчивый историк. Несостоявшийся человек, вот как! Неудачник.
Я пригасила улыбку, ибо друг мой сейчас не теоретизировал, а говорил о себе самом.
Вернувшись в Москву, я с волнением ждала от него вестей и подумывала, что вот-вот Андрюша объявит нам о своем венчании. Но он куда-то пропал — вернул мне через монаха Лазаря ключ от троицкого дома, передал на словах, что перебирается в Мирожский монастырь, куда его пригласили реставрировать иконостас, а после этого отправляется на Соловки.
— А ты не знаешь, он женился? — спросила я Лазаря.
— Что? Женился? В монастыре? — Он хохотнул.
— Нет, но у него же там была какая-то девушка на примете. Богомольная, похожая на дворяночку. Евдокия, кажется?
Лазарь замахал руками:
— Если ты ему когда-нибудь об этом напомнишь, он просто подумает, что ты решила над ним поиздеваться.
— Это еще почему?
— Потому. Ладно, я тебе расскажу, если ты сама — молчок. Ни гугу ему о том, что знаешь, ни словечка. Дело было так. Все он за этой Евдокией ходил — в том смысле, что становился к ней поближе во время службы, да она все у паперти держалась, даже и за порог храма не переступала, потом имя ее выспросил — это когда они воду вместе доставали из святого колодца, несколько раз норовил ее вечером домой проводить, но она с мамашей была, а мамаша у нее боевитая, все его шугала.
И вот обе они вдруг пропали: нет и нет их несколько дней подряд — ни утром, ни вечером, ни в храме, ни в пещерах, ни у колодца, ни на Афонской горке. Ох, он прямо лицо потерял, такое на него искушение нашло. Хотел все начатые работы бросить и бежать из монастыря. Напился даже. А дней через пять около полудня вдруг видит — идут и дочка, и мама куда-то по монастырю, он сломя голову — за ними, и тут они поворачивают за угол и входят в храм. Он — туда же.
