Виктор Ерофеев - Мужчины: тираны и подкаблучники
Не буду делать из Лермонтова демона, как это делал в свое время Владимир Соловьев. Булгаков серьезно относился к своему сатирическому дару; Гоголь поражался несерьезности отношения Лермонтова к своему таланту. Но несерьезность Лермонтова – в его крови, в отношении к миру. Смешно презирать мир, не презирая собственных потуг его объяснить.
Булгаков лечит заболевшую историю. Лермонтов знает: не вылечишь. Так возникает Печорин. Цинизм – в русской моралистической традиции – это смерть души. А Лермонтов вместо того, чтобы оплакивать Печорина, гордится им и радуется ему.
В моральном поединке Печорин – Грушницкий бОльшим моральным уродом, безусловно, выходит Печорин. Грушницкий, которого Печорин обманул, высмеял, унизил и с удовольствием убил, – это тот самый средний или маленький человек, которого принято оберегать и жалеть в русской литературе. А княжна? Спровоцировал любовь и бросил женщину без всяких угрызений совести. Растоптал не только княжну, но и чувство, само понятие любви. Ну не подонок ли?
А у нас всё спорят о «немытой России». Между тем Лермонтов чувствовал все неблагополучие мира в гораздо более глубинном, хтоническом измерении. «Немытая Россия» была лишь тенью иных переживаний. Принято думать, что человек хорош, однако породил социально несчастные обстоятельства. Вздор. Он потому и породил, что – нехорош. И в этом смысле Лермонтов как раз замечателен тем, что своим цинизмом вспорол брюхо истории. Не захотел быть ее пленником. Цинизм у него – бунт против самого человеческого удела.
Лермонтов нужен небольшому числу людей, которые способны прозреть, проснуться и отреагировать на состояние мира отчаянными мыслями. Массе, большинству это не нужно. Масса пусть спит – иначе мир остановится как вкопанный. Это отнюдь не пресловутая элитарность. Это избранность висельников.
Булгаков – здоровая, вкусная пища для всех. Он принадлежит имманентной культуре, связанной системой исторических и социальных обстоятельств. В этой демократической (в полном смысле) культуре происходит и окончательно произойдет канонизация сатирика.
Лермонтов заслужил гнев монарха и – непонимание. Вот истинное признание для одинокого творца, которому нечего сказать человеческой массе. Он находится в тех мирах, которые читательская публика никогда не вычислит, лишенная дара метафизического отчаяния. Но Лермонтов – живительный яд, без которого гниют, сохнут и умирают деревья той самой популярной культуры, что хорошо научилась отделять Шарика от Шарикова.
Мужчина бальзаковского возраста
Смерть фотографам. Бой зеркалам. Горечь – эффект отражения. Напоровшись на собственное лицо, в утешение думаешь: «Это пройдет». Всегда проходило, пройдет и сейчас. Отцов и детей больше не существует. Старики достоевско-тургеневского призыва, которым было слегка за сорок и которыми, как сладострастными пугалами, пугали классики скорых на обмороки барышень, отменены прогрессом, вместе с обмороками. Дети бьются за жизнь – отцы оттягиваются. Дети моложе, отцы интереснее. Равновесие. Казалось бы.
Но есть закон чисел, который сильнее знаков зодиака и физиологических процессов. Есть даты, которые скукоживают будущее и расширяют вены. Женщинам бальзаковского возраста, шагнувшим за тридцать, в XIX веке предлагалось одно только прошлое. Женщины отыграли себе за последние сто лет по крайней мере лет десять. Мужчины – в два раза больше. Они доходят теперь до пятидесяти почти бездумно, без чувства возраста.
Дошли – и встали. Уперлись.
Искусство старения несовместимо с цивилизацией. Американский оптимизм в простейшей формуле I am fine задал тон новейшему времени. На пятидесятилетие накрывают роскошный стол и юбиляру заправляют речи о том, что у него начинается новая жизнь, все у него впереди, и это самое тоже впереди, и еще долго будет торчать впереди, весь этот набор.
И юбиляр много пьет водки, много хохочет, окруженный друзьями, куражится и верит и не верит. Пятидесятилетний юбилей – первая ласточка панихиды. Как-то неуютно. Чуть-чуть тоскливо. Залез на вершину жизни. Вот он – пик. Но сколько на этой вершине можно продержаться?
А дальше – под гору, со свистом, теряя зубы, волосы, самообладание.
Юбиляра начинают донимать числа. Раньше двадцать пять лет – не срок. А теперь срок. Раньше планы на десятилетия, теперь на годы. И надо колбасой спешить все успеть, а спешить – несолидно. Числа спрессовываются. Мечта обрывается.
Это и есть комплексы современного мужчины бальзаковского – назовем его так – возраста. Вокруг моим друзьям, американским, французским, немецким, русским, исполняется полтинник, и я вижу, они не знают, что с этим делать. Все какие-то оптимистически напряженные – и потерянные. И дети их не знают, что с этим делать, и младшие братья, и женщины тоже недоумевают, но на всякий случай шепчут русскому юбиляру: «Вася, крестись! Хуже не будет!»
Мужчина бальзаковского возраста начинает напрашиваться на комплименты, что ему раньше было несвойственно, и по-иному, гуляя где-нибудь по сочинской набережной, втянув свой живот, посматривает на девчонок, и сильно беспокоится, когда они на него плохо реагируют, потому что у них своя жизнь, а он в нее не вписывается.
Пятидесятилетие – большая ложь и говно, если к нему неправильно зайти. К пятидесяти годам мужик должен состояться. Вот самый простой закон.
Если мужик к бальзаковскому возрасту не отлился в бронзу на всю оставшуюся жизнь, к нему приходит уныние. В пятьдесят лет мужчина, который завидует чужим успехам и дергается, вызывает разрушающую его жалость. Все осыпется, возраст накроет.
Но если мужик реализовался, ему море по колено и все ему будет открыто, дорожка не пойдет вниз. И он будет красив. И красивые женщины сами собой подберутся под его интересную энергетику, в кружок.
А главное – откорректировать свое поведение: между собой и миром возвести что-то вроде стены. Быть не самодостаточным, это не то, но и не становиться в позу просящего.
Даже по отношению к зеркалу.
Азарт непохожести
Если все любят блондинок – люби рыжих. Чем больше они любят блондинок – тем больше люби рыжих. Будь верным в любви к рыжим, люби рыжих до безумия – и тебя полюбят блондинки. Если все ходят в коже – забудь о коже. А как же мода? Сам будь модой. Если все любят Россию – люби Индию. Когда ты полюбишь Индию, когда зайдешь с той стороны, ты увидишь Россию такой, какой ее мало кто видит, и тогда сам решишь, любить ее или нет. Если все вокруг ходят хмурыми – ходи веселым. Ходи веселым назло им всем. Если все любят рок – люби Баха.
Не понимаешь Баха – люби Шопена. Он попроще, но тоже классный.
А как же рок? А как же потанцевать? А кто тебе мешает – танцуй!
Настоящие мужчины знают, что женщины не любят трахаться на скорую руку. Однако у настоящих мужчин мало времени. Не экономь его на любви.
Все говорят, телевизор – отрава. Прислушайся. В этом конкретном случае голос народа не врет.
Но если очень хочется смотреть телевизор – включай скорее. Не спи на ходу.
Время больших сомнений. Все сомневаются, что делать, как жить. Не сомневайся вместе с другими. Сомневайся отдельно, сам по себе.
Если все делают деньги – делай большие деньги или вообще их не делай, только не делай как все.
Что такое русская свинья? Это национальная копилка. Не бросай, по возможности, в нее денег. Не балуй родное животное.
Все мечтают разбогатеть, купить большую квартиру, а ты не мечтай – ты действуй. А если не получается – не мечтай о глупостях, не дешеви мечту.
Раньше многие продавались советской власти. Хотели получить большой брежневский поцелуй взасос. Теперь продаются рыночным ценностям. Соблазнов больше, и дрогнули даже те, кто раньше держался. Зеленые деньги важнее советского ордена. Все равно – не продавайся. Обратно себя не купишь.
Не верь рекламе, даже если она права. Она не обидится – у нее и без тебя много поклонников.
Если ты любишь боевики и детективы – не стесняйся. Слабость – в природе людей.
Если все дураки – будь умным.
Так интересней.
Если все любят свою маму – ты тоже люби свою маму.
Это она родила тебя непохожим на всех.
Купи себе коня и скачи. Скачи по снежному полю за горизонт. Удиви мир.
Все сплетничают о знаменитостях. Не подражай им. Стань знаменитостью.
Не любишь политику – правильно делаешь. Но не давай русской политике издеваться над тобой. Не забывай – у нее плохая наследственность.
Во времена засилья масскультуры хорошо принадлежать к элите. В остальные эпохи это необязательно. Это даже некрасиво – в остальные эпохи.
Люби себя. Но люби себя все-таки меньше, чем тебя любит любимая женщина.
Будь исключением из правила, будь первым или последним, только не будь общим местом. Не занимай его – займи врагу.
