Амос Оз - Познать женщину
Воображение рисовало, как детские пальчики быстро пробегают по его затылку и спине, легко пощипывая их, — так делала Иврия, когда хотела, чтобы ритм участился. И думая о руках Иврии, Иоэль посмотрел на руки Анны-Мари, нарезающие для него и брата треугольные куски пирога с сыром. И вдруг заметил на внешней стороне кисти несколько коричневых пигментных пятен, свидетельствующих о необратимом старении кожи. Желание разом улеглось, и вместо него пришли нежность, сочувствие, сожаление, и вспомнились рыдания, сотрясавшие ее несколько минут тому назад, и лица девочек и мальчика, которых лишились брат и сестра из-за своих бракоразводных процессов. Он встал и попросил его извинить.
— Извинить? За что?
— Пора уходить, — сказал он.
— Об этом не может быть и речи! — взорвался Вермонт, словно от нестерпимой обиды. — Никуда вы не уйдете. Вечер только начинается. Садитесь. Посмотрим что-нибудь по видео. Что вы предпочитаете? Комедию? Боевик? Может быть, что-нибудь погорячее?
Тут он вспомнил, как Нета не раз настаивала, чтобы он навестил соседей, и чуть ли не запретила сидеть дома в одиночестве. И сам себе поражаясь, произнес:
— Ладно. Почему бы нет? — И вновь опустившись в кресло, вытянув ноги и удобно устроив их на скамеечке, прибавил: — Не имеет значения. Все, что ни выберете, будет хорошо и для меня.
Сквозь паутину опутывающей усталости он уловил быстрый шепоток, прошелестевший между братом и сестрой. Она подняла руки, так что рукава кимоно распростерлись, словно крылья парящей птицы, и вышла. Вернулась она в другом кимоно, красном, и с нежностью положила руки на плечи брата, который наклонился, чтобы настроить видеомагнитофон. Закончив, он распрямился и пощекотал ее за ушком — так ласкают кошку, когда хотят, чтобы та замурлыкала. Рюмка Иоэля вновь была наполнена дюбонне, освещение в комнате изменилось, и экран телевизора начал подрагивать перед глазами. Даже если существует простой способ избавить хищника от страданий, освободив навечно прикованную к стальной подставке лапу, не разбивая и не причиняя боли, все еще нет ответа на вопрос: как и куда рванется зверь, у которого нет глаз. В конечном счете страдание коренится не в той точке, где лапа состыкована с подставкой, а в ином месте. Совсем как на том византийском рисунке, изображающем Распятие, где гвозди выписаны так, что видящему сердцем ясно: ни капли крови не пролилось из ран, и суть вовсе не в том, что тело освобождается от крестных мук, но в том, что юноши с нежным девичьим ликом ускользает из плена тела. И не надо ничего разбивать, причинять новые страдания и боль… Легким усилием Иоэлю удалось сконцентрироваться и восстановить в мыслях своих: «Поклонники… кризисы… море… И до города рукой подать… И стали плотью единой… И подул ветерок — и нет его…»
Встрепенувшись, он заметил, что Ральф Вермонт потихоньку улизнул из комнаты. И быть может, в это самое мгновение, тайно сговорившись с сестрой, подглядывает в замочную скважину или дырочку в стене, просверленную среди ветвей одной из елок декоративного леса. Не говоря ни слова, с детской непосредственностью Анна-Мари опрокинулась навзничь на ковер рядом с Иоэлем, охваченная страстью, готовая к любовной игре. Иоэль не был готов к такому — то ли из-за усталости, то ли из-за не отпускающей его тоски. Но, устыдившись своей слабости, он наклонился, чтобы погладить ее по голове. Обеими ладонями взяла она его жесткую руку и положила себе на грудь. Пальцами ноги потянула медную цепь, и лесной полумрак в комнате сгустился. При этом обнажились ее бедра. Теперь Иоэль уже не сомневался, что брат наблюдает за ними, что он соучастник. Но ему, Иоэлю, было все равно, и он повторял про себя слова Итамара или Эвиатара: «Что это теперь меняет?» Ее худенькое тело, ее ненасытность, ее рыдания, острые лопатки, выступающие под тонкой кожей, и в пылу самозабвенной страсти — неожиданные всплески целомудрия… В голове его вспыхивали и проносились позор в мансарде, колючки, опутавшие дочь и Эдгара Линтона… Анна-Мари шептала ему в ухо: «Ты такой чуткий, ты такой нежный». И в самом деле, с каждым мгновением ублажение собственной плоти теряло цену в его глазах, как будто плоть его отделялась от него и облекалась в плоть женщины, и он обращался с ней так, словно врачевал изболевшееся тело, успокаивал смятенную душу, словно спасал от страданий девочку. Все в нем — до самых кончиков пальцев — отзывалось чутко и точно. Пока она не прошептала: «Сейчас…» А он, преисполненный жалости и щедрости, почему-то ответил шепотом: «По мне…»
А затем, когда кончилась комедия, которая шла по видео, появился Ральф Вермонт и подал кофе с маленькими шоколадками, обернутыми в зеленую фольгу. Анна-Мари вышла и вернулась, на сей раз одетая в бордовую блузку и широкие вельветовые брюки. Иоэль взглянул на часы и сказал: «Друзья, уже полночь, пора спать». У двери Вермонты стали уговаривать его зайти снова, как только выдастся свободный вечер. И разумеется, приглашение относится и ко всем его дамам.
Ослабевший и сонный, шагал он к себе, мурлыча под нос старую, трогательную, некогда очень популярную во всей стране песенку, которую исполняла певица Яффа Яркони. На миг он прекратил петь, чтобы сказать псу: «Закрой пасть, Айронсайд» — и тут же замурлыкал снова. И вспомнил, как Иврия спросила: «Что случилось? С чего это ты такой веселый?» — а он ответил, что завел любовницу-эскимоску. Иврия рассмеялась и сразу же обнаружила, как страстно жаждет он изменить эскимосской любовнице с собственной женой…
В ту ночь Иоэль рухнул на кровать, не раздеваясь, и уснул, едва голова коснулась подушки. Он, правда, еще успел напомнить себе, что следует возвратить Кранцу желтый опрыскиватель, и подумать, что, возможно, вопреки всему стоит встретиться с Оделией и выслушать все ее жалобы, потому что приятно быть добрым.
XXIII
В половине третьего ночи Иоэль проснулся от прикосновения чьей-то руки ко лбу. Мгновение он не шевелился, наслаждаясь той нежностью, с которой чужие пальцы поправляли ему подушку под головой и скользили по волосам. Но вдруг накатила паника, он рывком сел на постели, торопливо зажег свет и, придержав руку матери, спросил:
— Что случилось?
— Мне снился ужасный сон: будто они выдали тебя, и за тобой пришли арабы…
— Это все из-за твоей ссоры с Авигайль. Что это с вами такое? Завтра же помирись с ней — и делу конец.
— Они отдали тебя в какой-то картонной коробке. Как собаку.
Иоэль поднялся с кровати. Нежно и настойчиво подвел мать к креслу, усадил, укрыв одеялом, которое снял со своей постели.
— Посиди немного у меня. Успокойся. А потом вернешься к себе и заснешь.
— Я никогда не сплю. Меня мучают боли. Меня мучают дурные мысли.
— Ну, тогда не спи. Просто посиди здесь спокойно. Тебе не о чем беспокоиться. Хочешь почитать книжку?
Он вернулся в постель, лег и погасил свет, но в присутствии матери никак не мог заснуть, хотя даже дыхания ее не было слышно в наступившей полной тишине. Мерещилось, что она беззвучно бродит по комнате, заглядывает в книги и записи, роется в незапертом сейфе. Резким движением он вновь включил свет и увидел, что мать спит в кресле. Он протянул руку за книгой, что должна была лежать у изголовья, но вспомнил, что «Миссис Дэллоуэй» забыта в гостинице в Хельсинки, шерстяной шарф, купленный Иврией, потерян по дороге, в Вене, а очки для чтения остались на столе в гостиной. Поэтому он взял квадратные «докторские» очки без оправы и стал листать биографию покойного начальника генштаба Армии обороны Израиля Давида Элазара, найденную им среди книг господина Крамера. В предметном указателе в конце книги обнаружил он фамилию Учителя, Патрона — не настоящую и не кодовый псевдоним, а одну из вымышленных фамилий. Иоэль листал страницы, пока не добрался до похвал, которых удостоился Патрон: он был одним из немногих, кто заранее предупреждал о грозящей катастрофе, Войне Судного дня, разразившейся в 1973 году.
Если возникала чрезвычайная необходимость позвонить из-за границы, Патрон выступал в роли его брата. Однако Иоэль не нашел в своем сердце никакого братского чувства к этому холодному, как лезвие отточенного ножа, человеку, который ныне пытается — Иоэль только сейчас, посреди ночи, вдруг осознал это — расставить ему хитроумную ловушку, прикидываясь пожилым другом семьи…
Странно обострившийся инстинкт, как звучащий все громче набатный колокол, подсказывал: следует изменить планы и не являться в отдел завтра к десяти. На чем же его могут поймать, подставить подножку? На обещании, что дал он инженеру из Туниса, так и не сдержанном? На встрече с женщиной из Бангкока? На халатности, проявленной в отношении белесого калеки? И поскольку стало ясно, что нынешней ночью он уже не уснет, Иоэль решил посвятить ближайшие часы выработке той линии защиты, которая понадобится завтра. Когда, по обыкновению, он стал хладнокровно обдумывать пункт за пунктом, комнату вдруг заполнил храп спящей в кресле матери. Иоэль выключил свет и, укрывшись с головой, безуспешно пытался отрешиться от внешних помех и сконцентрироваться на «брате», на Бангкоке, на Хельсинки, пока не понял, что больше не сможет здесь оставаться. Он поднялся и, почувствовав, что стало прохладнее, снял с постели еще одно одеяло, укрыл им мать. Скользнул рукою по ее лбу и вышел в коридор, неся на спине матрац. Там он постоял, глядя по сторонам и соображая, куда же пойти, если не хочется идти к хищнику из семейства кошачьих, стоящему на полке в гостиной. И направился в комнату дочери. Там на полу разостлал он свой матрац, закутался в тонкое одеяло (единственное, не доставшееся матери) и моментально уснул — до самого утра.