Тимоте де Фомбель - Между небом и землей
Спрятавшись за деревом, он попытался привести в порядок свой костюм. К счастью, при нем остался зонтик. Зонтик, который был главным украшением его гардероба, символом элегантности. Он вспомнил, как старенькая мать собирала ему чемодан в дорогу, приговаривая: «Я кладу тебе фланелевый пиджак, вдруг там будет какой-нибудь прием…»
Лондонский воришка, небось, уже напялил на себя лучший вечерний костюм комиссара и пьет за его здоровье, важничая, что твой принц. Но обиднее всего была потеря блокнота с записями, которые его преданный Авиньон делал во время их убогого парижского расследования.
— Ну, вперед, Булар!
И комиссар зашагал к замку, опираясь на зонтик, как на трость. Двойная дверь отворилась, когда он был еще в сотне метров от входа.
Рыцаря Булара давно ждали.
Впустивший его человек сказал на безупречном французском:
— Добро пожаловать, господин комиссар!
Он помог гостю снять пальто и взялся за его зонт.
От неожиданности Булар судорожно вцепился в ручку зонта.
Зонт. Он ни за что не отдаст свой зонт.
Человек тянул зонт к себе, а Булар удерживал его обеими руками.
Пристально глядя друг на друга, они медленно кружили вокруг закрытого зонта, упиравшегося острым концом в каменный пол. Это странное соревнование походило на самурайский поединок между шотландским мажордомом и французским полицейским.
— Вы мне позволите взять у вас зонтик? — спросил наконец мажордом.
— Я предпочитаю оставить его при себе, — ответил Булар, словно опасался, что в гостиной хлынет дождь.
Вышколенный слуга не стал спорить и уступил.
Булар успокоился. Зонт… это было все, что у него осталось. Его мать находила, что он весьма импозантно выглядит с зонтом в руке. А уж в этой цитадели он чувствовал бы себя голым, лишившись его.
Гостя усадили возле горящего камина в так называемой малой охотничьей гостиной, где, однако, свободно могли разместиться два-три почтовых самолета. Ему предложили выпить, он осушил бокал и принялся за второй. Мало-помалу ноги комиссара отогревались у огня. Он незаметно снял ботинки, чтобы высушить промокшие носки.
Обычно комиссар терпеть не мог ждать: достаточно было оставить его на минуту одного в чужом месте, как напряжение вокруг него сгущалось, точно в приемной у дантиста. Но на сей раз он блаженствовал, сидя у камина, среди картин и ковров. Еще немного, и он замурлыкал бы, как сытый кот.
Он вдруг осознал, что ему никогда еще не приходилось ждать встречи с юной девушкой, живущей в замке. И это было довольно приятное ощущение. Как-никак ему шестьдесят девять лет… давно пора пройти и через такой опыт — побыть прекрасным принцем.
Но тут Булару показалось, что он сходит с ума: дверь приоткрылась, пропустив в комнату молодую лань с белыми пятнышками на боках.
Да, именно лань.
Лань.
Комиссар поочередно оглядел свой бокал и лань, потом опять бокал и снова лань.
— Булар, душа моя, ты, видно, переутомился, — сказал он.
И выплеснул содержимое бокала в огонь, отчего пламя вспыхнуло так сильно, что молодая лань испуганно отпрянула.
Лань.
Булар вскочил на ноги.
Лань направилась к комиссару.
— Кыш, кыш, кыш! — сказал он, отмахиваясь от нее.
Лани явно понравилась такая игра. Пробежавшись по комнате, она вернулась к своему новому другу.
— Кыш, кыш, кыш! — повторил Булар и тут обнаружил, что оставил зонтик и ботинки возле кресла.
Лань была в восторге, она даже приплясывала на месте.
— Кыш, кыш!
И тут она одним махом перепрыгнула через широкий стол, ловко обогнула кожаную банкетку и кинулась на комиссара.
Когда Этель вошла в малую охотничью гостиную, она увидела весьма необычную картину.
Комиссар стоял в одних носках на комоде, с канделябром в руке. А лань влюбленно взирала на него снизу, хлопая пушистыми ресницами.
— Мадемуазель, можно попросить вас передать мне зонтик?
Этель щелкнула пальцами, и лань, понурившись, неохотно поплелась к двери.
— Прошу простить, комиссар. Это наша Лилли, — сказала Этель, протягивая Булару его зонтик и ботинки.
Булар не спустился с комода, пока не завязал шнурки; при этом он искоса поглядывал на дверь: достаточно ли плотно Этель прикрыла ее за Лилли?
— Она… Она живет у вас?
— О нет. Она живет в лесу, но приходит сюда, и стоит ей увидеть приоткрытую дверь или окно, как она пробирается в дом.
Комиссар был поражен. В Париже даже голуби, и те никогда не приближались к его окнам.
— Я кормила Лилли из рожка весь первый год ее жизни, — продолжала Этель со своим чуть заметным, мягким акцентом. — Вот она и стала такой… привязчивой.
Этель все время говорила с короткими паузами, как будто ей требовалось время, чтобы подыскать нужное французское слово.
Да, правду сказать, комиссару никогда не приходилось выкармливать из рожка голубей. Может, поэтому они и не наведывались к нему в гости.
Когда он ступил на паркет и вновь завладел своим зонтиком, ему понадобилось всего несколько мгновений, чтобы вернуть себе прежнюю осанку Огюста Булара, грозного комиссара полиции города Парижа, распутывавшего самые сложные преступления с самого начала века.
— Но я думаю, что вы приехали повидаться со мной не только из любви к животным, — сказала Этель.
— Нет, не только, мадемуазель. Не только.
Не прошло и двух дней — тех дней, которые последовали за событиями перед собором Парижской богоматери, — как Булар понял, что в Париже он ничего не «нароет» на этого Ванго Романо. Честно говоря, ему никогда еще не приходилось сталкиваться с таким случаем: парень прожил целых четыре года в семинарии, в этом закрытом сообществе, среди десятков других послушников, пользовался их уважением, а то и восхищением, но никто из них ничего не знал о нем. Абсолютно ничего.
Булару случалось иногда опрашивать свидетелей какой-нибудь уличной драмы, и, бывало, он встречал людей, не знавших даже собственного имени. Такие говорили: «Здесь меня кличут Комаром, а как мое имя, я знать не знаю». Но Ванго не был бродягой, он проучился в семинарии кармелитов целых четыре года!
Булар пытался вытянуть из его товарищей хоть что-нибудь — место рождения, имя какого-нибудь родственника, адрес родителей, словом, любую информацию, чтобы установить происхождение Ванго. Он спрашивал, чем тот интересовался, где проводил каникулы, не навещали ли его, не получал ли он писем…
Никаких сведений. Ничего.
Абсолютно ничего.
— Вы что — смеетесь надо мной, господин каноник?
Булар сидел в кабинете директора семинарии, каноника Бастида, который только что ответил на те же вопросы, испуганно тараща глаза и комкая рукав своей сутаны.
— Ничего, — повторил он в сотый раз, вызвав ярость Булара.
— Нет, вы надо мной просто издеваетесь! Попробуйте сказать, что не знаете год его рождения!
На сей раз лицо Бастида прояснилось.
— Ах, да… год рождения… Тут я смогу вам помочь.
Обрадованный лейтенант Авиньон, стоявший за спиной Булара, немедленно вытащил свой блокнотик.
— Около 1915 года, — сообщил каноник. — Или скорее 1916-й.
Булар стиснул зубы.
— А, может быть, 1914-й, — робко добавил Бастид.
Огюстен Авиньон записал все три даты в блокнот.
— Почти так же точно, как год рождения Авраама[25], — бросил комиссар.
— На самом деле, — объяснил каноник, — я подозреваю, что Ванго прибавил себе несколько лет, чтобы поскорее стать священником. Он выглядел совсем мальчиком. Но в Риме для него сделали исключение. Уж и не знаю, как он этого добился. Правда, он говорил по-итальянски и у него были влиятельные знакомые.
Влиятельные знакомые! Но проблема состояла именно в том, что никаких таких знакомых комиссар у Ванго не обнаружил.
Однако каноник произнес одно знаменательное слово — паранойя, которой страдал Ванго.
— Паранойя?
— Да, — ответил каноник. — Это был болезненный мальчик. К несчастью, его виновность не вызывает сомнений: имя Ванго написано в тетради на столе жертвы.
Булару хватало его школьных знаний латыни, чтобы перевести слова FUGERE VANGO, но он не доверял слишком очевидным уликам. И еще он чувствовал, что Бастид недолюбливает Ванго. Он сменил тему.
— У вас, конечно, есть свидетельство об этом исключительном разрешении из Рима?
— Ничего нет, — в энный раз пробормотал каноник.
Булар устало поник в своем кресле. Он оглянулся на Авиньона.
— Мой мальчик, у вас есть вопросы к святому отцу?
— Нет, — ответил лейтенант.
— Ладно! — буркнул комиссар и взглянул на карманные часы.
Потом встал и направился к двери. Больше всего на свете ему хотелось сейчас посидеть в маленьком бистро за церковью Сен-Сюльпис. В маленьком бистро, где готовили такие телячьи щечки, что за них можно было душу дьяволу продать.
