Евгений Алехин - Третья штанина

Но мы с Орловичем разошлись и ночью пошли еще за вином. Потом, когда он ушел спать, я уложил Надю на кровать, но после небольшой прелюдии заявил, что не желаю заниматься сексом в презервативе. Она сказала, что не согласна без. Я капризничал.

– Почему? – спрашивал я.

– Нипочему. Нельзя, – отвечала она.

Мне было обидно. Я целовал ее, но мне было обидно. Я сказал, что тогда хочу анального секса без презерватива. Надя сказала, что не будет анального секса без презерватива.

Тогда я слез с кровати и демонстративно улегся прямо на полу, положив голову на сумку со своими вещами. Надя растолкала меня утром. Как будто прошло несколько секунд. Я встал и огляделся. В ушах гудело.

– Ты успокоился? – спросила она.

– Не знаю, – сказал я. Мои мыслительные способности и дикция были на низком уровне, как у испорченного младенца по имени Борис Ельцин.

Я был еще не в себе. Разбудил Орловича, мы быстренько выпили чай, который на вкус был как алкоголь, и пошли. Попрощались с Надей наскоро, и я даже не поцеловал ее. Только, спускаясь по лестнице, я почувствовал, что нельзя так расставаться, что надо бы вернуться и сказать ей ласковые слова. Но не стал подниматься, даже не знаю почему.

А когда я вышел на улицу, вдруг этот порыв прошел, и стало все равно. Было одиноко и все равно исчезло.

Я сыграл труп скейтбордиста, все обошлось без происшествий, и вечером уже был в поезде. А Надя в это время садилась, наверное, за стол в Ржавках со своей мамой, а может быть, плакала.

Рак может пролежать в холодильнике много месяцев, а потом, когда ты его положишь отогреваться, вдруг начнет шевелиться.

После того как я придумал и рассказал Вике эту историю о том, какой я несчастный, о своей несуществующей больной девушке, я часто вспоминал о том дне, постоянно ходил с этим камнем на душе. Нужно было найти человека и рассказать, как дешево я поступил.

Это напоминало мне детство. Не знаю, почему принято считать, что в детстве человек счастлив, типа детство беззаботно, по-моему, все как раз наоборот. Я помню – у меня всегда было что-то, что не давало мне покоя: порвалась новая водолазка, а я не сказал мачехе; получил двойку за четверть по математике, не сказал отцу, а родительское собрание приближается; или какой-нибудь старшеклассник возненавидел по совершенно непонятным причинам. Вроде бы все нормально, но постоянно держишь в памяти эти мелочи, и они не дают покоя.

Так же было теперь у меня с этой историей про смертельно больную девушку.

Я не знал, кому можно раскрыть эту неприятную тайну. Несколько раз я хотел рассказать об этом Наде, еще когда мы жили вместе. Нужно рассказать, напоминал я себе, если я не расскажу кому-нибудь об этом, и на меня вдруг упадет самолет или переедет каток, я так и умру с грязной совестью.

– Знаешь, что…

– Что?

– Я должен кое-что сказать, иначе я буду гореть в аду.

– ?

– …Не знаю даже, с чего начать… один раз я захотел побыть несчастным и сделал одну очень плохую вещь…

– Господи, что такое случилось?

– Вот, я тогда напился и чувствовал себя очень несчастным. И мне это даже нравилось. Так иногда в детстве завидуешь сиротам. И я тогда придумал себе, что у меня есть девушка. А у меня не было девушки. И что она, эта девушка, болеет раком и скоро должна умереть. И я несколько дней ходил и страдал и рассказал это нескольким людям. Пожаловался, чтобы они проявили уважение к моей судьбе и к моей несчастной любви. Вот. И сам даже поверил в это. И, наверное, они до сих пор думают, что это правда была…

Но на деле у меня так и не вышло ей это рассказать.

Я встретился с Васильевой в последних числах августа.

Нет, не сразу. Сначала, когда приехал домой, я почти две недели играл в компьютер. Брат приобрел диск с новой на этот момент, последней из серии, GTA San Andreas. Штука удивительная, я на две недели выпал из своей унылой реальности и углубился в ту реальность, которую предлагала игра. Я раскачивал мышцы, менял шмотки и подружек, гасил мудаков штабелями, обучался экстремальному вождению автомобилей, мотоциклов и даже самолетов. Удивительный мир открылся мне, но скоро я стал в нем Богом, прошел игру до конца, дал пизды Большому Смоуку, вернулся в реальность и позвонил Васильевой.

Мне хотелось увидеть ее, может, предложить ей быть со мной, не знаю, или хотя бы просто попробовать дружить с ней. Нет, было бы нечестно теперь предложить ей быть вместе, я это понимал, но хотел ее и хотел, чтобы она мне делала ежика, хотел гулять с ней вечерами и всего прочего, чего люди обычно хотят в таких случаях.

Когда я позвонил ей, она говорила довольно холодно со мной, но согласилась встретиться. Васильева велела подъехать назавтра в кукольный театр, он находился в центре на улице Весенней. Она выйдет после спектакля и погуляет со мной.

Я приехал раньше, там приятный сквер, нормальное место, спокойные лавочки, на которых часто пьют себе пиво неформалы и пидоры, и их никто не трогает; но пока еще никого не было, они все собираются ближе к вечеру. Не было ни неформалов, ни пидоров, я сидел и думал, что же я скажу Васильевой?

Я думал, что будет, если Васильева все еще хочет быть моей девушкой и если мы будем с ней вместе, не захочется ли мне уехать, и вообще стоит ли нам встречаться сегодня? Пошел дождь, я укрылся под деревом и смотрел на вход в кукольный театр. Васильева вышла, она была со своей подругой. Они меня не видели. У меня забилось сердце, вот почему я не остался с Надей, думаю, может, я что-то и перепутал, черт его знает, но Васильева казалась мне красивой и хорошей, диафрагма сжалась, и только Васильева была в центре всего мира. Я подождал чуть, глядя, как она говорит с подругой. Наконец они распрощались, подруга раскрыла зонт и пошла по своим делам, а Васильева осталась ждать меня под козырьком. Тогда я и подошел.

– Васильева? – нежно спросил я, как будто не веря глазам. И обнял ее.

– Привет, – сказала она.

Она раскрыла зонтик, и мы пошли в сторону ее дома. Вернее, в сторону остановки, с которой можно было уехать. Она расспросила меня немного про Москву, про мой провал во ВГИК, все эти ничего не значащие для нее и меня сейчас вещи. Я немного рассказал ей. Я говорил с ней, пытаясь в это время нащупать что-то важное. А потом вдруг мне захотелось сказать, и я сказал:

– Я очень много думал о тебе, мне кажется, что нам надо пожениться, ты выйдешь за меня замуж?

– Конечно нет, – сказала Васильева.

– Я думал, ты любишь меня. Ты же плакала, когда я приходил на экзамен. Я тогда хотел остаться с тобой, но не решился.

Мы шли под зонтом под руку с Васильевой последний раз, лето заканчивается, и Васильева мне говорит вдруг-таки:

– Я плакала не из-за тебя.

– Вот как? – говорю.

Может, даже у меня получилось таким тоном, типа: «Ну, конечно, из-за кого тебе еще плакать, глупая, я все про тебя знаю, из-за кого, как не из-за меня?», но надеюсь, что не получилось.

– Вот так, – говорит Васильева.

– А из-за кого?

Васильева остановилась, и мы посмотрели друг другу в глаза. Между драматическим театром и общественным туалетом она мне сказала:

– Я плакала, потому что узнала, что у меня рак.

Ей было восемнадцать лет. Я смотрел на Васильеву, пытаясь понять, о чем вообще она говорит.

Рак головного мозга.

Мы пошли дальше. Васильева рассказала мне, что летом, пока я был в Москве, мать сделала ей наскоро поддельный загранпаспорт, как-то так; а потом они поехали в Тибет, что ли, я не очень понимал, блохи-мысли скакали, по тысяче штук блох на каждый квадратный миллиметр мозга. И вот они ехали с матерью, нервная поездка, Васильева все боялась разоблачения и ареста. Потом она курила какую-то траву с монахом-целителем целый месяц. Он лечил ее различными процедурами, в общем, скоро мы все узнаем, подействует это лечение или нет.

Потом мы помолчали. Уже на остановке я сказал:

– Я хочу быть с тобой.

Васильева ответила:

– Какое-то время ты ждешь человека. А потом перестаешь ждать. Потом он для тебя перестает существовать.

Когда подъехала маршрутка, я спросил:

– У тебя есть кто-то?

Васильева поцеловала меня в щеку и уехала.

Этот факт – или эта данность – для меня оказался важным: рак может пролежать в холодильнике много месяцев, а потом, когда его положишь отогреваться, вдруг начнет шевелиться.

Это тот самый случай. Я выдумал историю и тогда-то засунул этого сраного рака в морозилку. Вот что все это значит. Лежит себе рак в морозилке, а потом вы его вытаскиваете, и он ползет дальше. За все будешь наказан, все взаимосвязано, и мы все взаимосвязаны. Лежала так моя невинная байка, мой глупый актерский этюд про то, какой я несчастный, а тут, хлоп, байку достали из морозилки, у нее появились ноги и руки, и она ожила, и, чтобы наказать меня, были наказаны невинные. Всегда имей совесть, скотина, всегда поступай по совести, и будет все правильно. Это не совпадение, это драматургия. Как говорил наш мастер по режиссуре Басалаев, старый добрый Басалаев, срезавший в конце концов бородавку с носа, каждое действие должно вызывать контрдействие. ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ, Я САМ ПО ГОРОСКОПУ РАК. Такие буквы перебегали мне дорогу. Об этом я думаю, плачу, иду от остановки до дома, а еще фоном, короткими кадрами, параллельным монтажом, идет совсем другая привязка к слову «рак», как второстепенная линия в фильме. Один раз мы с приятелем и его матерью ездили в большой оптовый магазин. Он ей должен был помочь все перетащить, а я поехал за компанию. Себе мы купили пива, и приятель вдруг решил, что хорошо бы поесть раков, что в этом-то магазине они должны быть. Я их с детства не ел. Мы пошли в рыбный отдел, но раки там сидели в большом аквариуме, бедные-несчастные кансеры, смотрели на нас через стекло, без всякой надежды.