Вадим Смоленский - Записки гайдзина
Один только Борис Мокроусов показал себя истинно народным, истинно русским композитором. И только его одного смог полюбить всей своей душой математик Потапов.
А теперь представим себе, что некий японский композитор, получив премию Его Императорского Величества, немедленно ее пропил. Смог бы такой композитор рассчитывать на одобрение и любовь со стороны Потапова?
Да ни за что! Потапов заклеймил бы такого композитора паршивой овцой и никогда бы ему не поклонился. Не говоря уже об исполнении его произведений, публичном или приватном. Потапов не стал бы даже запоминать иероглифы, которыми пишется фамилия такого композитора. «Много чести!» – сказал бы про такого композитора Потапов.
И дело тут даже не в том, что Сталин был тиран и злодей, а Его Императорское Величество являет собой образец добродетельного и богобоязненного монарха. Этого мало. Если бы, скажем, композитор Балакирев, собрав всю свою Могучую Кучку, пропил премию Александра Второго Освободителя, – то и такую акцию Потапов, скорее всего, приветствовал бы, несмотря на всю свою лояльность к царю-реформатору. Ибо в такой акции присутствовал бы здоровый анархический дух, за ней маячили бы тени Степана Разина и Тараса Бульбы.
Дело лишь в том, что товарищ Сталин происходил от сапожников, а Александр Второй Освободитель – от пришлых немецких принцесс. Ни тот, ни другой не вел свой род от богини солнца Аматэрасу. На купюрах, которыми они премировали свою интеллигенцию, не ощущалось божественного отпечатка. И пропить такие купюры было их лучшим применением.
В то время, как пропивание купюр достоинством в десять тысяч иен было бы чистой воды богохульством.
Потаповский взгляд на Японию весь состоял из подобных двойных стандартов. Он считал, например, что японской женщине не пристало входить в горящие избы и останавливать коней. Точно так же, как русской женщине не пристало семенить, красить зубы и ходить за покупками в переднике. В этом вопросе, как и в любом другом, Потапов твердо стоял за национальную идентичность. Поэтому он не любил всяких либералов и социалистов, норовящих эту идентичность порушить. Впрочем, правым националистам он тоже не симпатизировал, имея с ними серьезные разногласия. Самурайские марши, – говорил Потапов, – должны быть написаны в китайской пентатонике, а у этих вместо пентатоники какой-то Агапкин.
Когда мне случалось прямо или косвенно затронуть тезис о межкультурном взаимообогащении, Потапов становился мрачен. Его грызло антагонистическое противоречие. Сам он очень хотел обогащаться за счет других культур, но не мог вынести себя за родные культурные рамки. Получалось, что вместе с Потаповым обогащается вся русская культура. Иногда мне удавалось убедить его, что здесь нет ничего худого, что это не означает потери корней и идет только на пользу, – тут он еще готов был согласиться. Но те же самые доводы применительно к Японии уже не работали. Эту страну он непременно желал видеть автаркичной и самодовлеющей.
Меня радовало и продолжает радовать лишь одно: Потапов и подобные ему никогда не выбьются в сёгуны и не закроют Японию от внешнего мира, как это сделал когда-то Токугава Иэясу. Единственно поэтому гайдзины могут чувствовать себя здесь в относительной безопасности. На сегодняшний день никто не мешает им культурно обогащаться, нежно пестовать свои менталитеты и втихаря подтачивать японскую самобытность под мелодии Глена Миллера и Бориса Мокроусова.
Прекрасная маркиза
По козырьку над входом в управление полиции лупил дождь. Я подрулил как можно ближе, заглушил мотор, выпрыгнул наружу, в два скачка пересек зону, которую простреливали небесные хляби, и толкнул стеклянную дверь. Сидевшие за приемной стойкой девицы сомнамбулически взглянули на мокрого гайдзина и уткнули свои носы обратно в бумажки. Я подошел к той, что выглядела серьезнее других.
– Здравствуйте. Мне тут повестка пришла...
С минуту она вдумчиво изучала мою повестку, водя по иероглифам карандашом. Затем подняла на меня вопросительный взгляд.
– Видите ли, штраф я уже заплатил. Разве это еще не все?
– Подождите пожалуйста, – сказала девица и удалилась в глубину служебных помещений. Минуты три я созерцал настенный календарь с фотографией августейшей четы на Всеяпонском Совещании по безопасности движения. Их Величества глядели на меня ласково и вместе с тем строго.
Когда девица вернулась, за ней следовал важный полицейский чин в синем мундире.
– А-а-а! – радостно закричал он, увидев меня. – Давно не виделись!
– Давно, – повторил я растерянно, пытаясь вспомнить, где мы с ним могли видеться.
– Как здоровье? – участливо осведомился он.
– Спасибо, хорошо. А ваше?
– Да как сказать... Поясница немного... Это от погоды. Дело-то к зиме идет, правда же?
– Да, – согласился я. – Дело идет к зиме.
– Что ни день, то холоднее.
– Совершенно верно.
– А еще недавно тепло было.
– Точно.
– Вот, скажем, неделю назад, когда я вас ловил, очень хорошая погода была.
– Как?
– Я говорю: хороший день был, когда я вас поймал за превышение.
– А, ну да... Вы тогда еще в фуражке были...
– Прошу садиться.
– Не ожидал вас тут увидеть. Думал, вы только на улице работаете.
– Когда погода хорошая, то на улице. А когда плохая, то здесь.
Будь он в фуражке, я его, конечно, узнал бы. Этот страж японского закона заинтриговал меня еще тогда – я никак не мог понять, кого он мне так напоминает. С чьего портрета утащил он этот мясистый с горбинкой нос, лесистые брови холмиком и дырочки глаз, с трудом проколупанные в перепаханном жизнью лице. Только теперь, когда он степенно опустился в кресло, поместив обширный живот между двух натруженных колен, и улыбнулся мне доброй хитроватой улыбкой, – я вспомнил. Ну конечно же, передо мной сидел вылитый Леонид Осипович Утесов на склоне лет. Именно таким я успел запомнить великого артиста, один раз виденного мною в глубоком детстве в передаче «Голубой огонек».
– Как подруга? – спросил он.
– Какая подруга? – не понял я.
– Ну, гаруфрэндо! Которая с тобой ехала. – Он поднял руки и запрокинул голову назад, изобразив сладкую истому спящей Венеры. Так в его воспоминаниях выглядела Дженни, загоравшая на травке у машины, пока он тиранил меня со своим протоколом.
– Это не совсем гаруфрэндо. Так, знакомая...
– Знакомая, – повторил он и расплылся в улыбке, точно готовый запеть «Как много девушек хороших». – Американка?
– Англичанка.
– Замечательно! Вы тогда как доехали? Без происшествий?
– Да, все нормально. Я, вообще-то, по повестке...
– Это не сюда повестка. Это в префектуральный центр.
– А зачем?
– Так ведь тут написано: для приостановки действия водительских прав.
– Как это? В суде мне сказали: штраф, пятьдесят тысяч. Я заплатил...
– Штраф – это само собой. Это по другой линии. Штрафы идут в бюджет. А мы занимаемся правами.
– На какой же срок мне их приостановят?
– Не знаю. Это там будут решать. Может, на месяц, может, на два. А может, на полгода.
Эх, Дженни, подумал я. «Катались мы с тобою, мчались вдаль с тобой»...
– Сильное превышение, – объяснил он. – Больше тридцати километров. – Весной было еще одно, поменьше, вот отметка.
– Помню, – сказал я. – Пятнадцать тысяч.
– Тогда тоже с англичанкой ехал? – спросил он и хитро сощурился. Он был большой психолог. Он почти угадал.
– С канадкой, – ответил я.
– Вот видишь... Теперь ничего не поделать. Закон! Дорогу знаешь?
– Тут карта нарисована, найду...
– Обратно тебе нельзя будет рулить. Ты уже без прав будешь.
– Как же быть?
– Возьми кого-нибудь. Гаруфрэндо возьми. – Он снова изобразил Венеру. – Пусть она тебя обратно отвезет.
– Она работает утром. Ей никак.
– Ну, возьми кого-нибудь другого. У тебя что, друзей нет?
– Все работают, – сказал я. – Поеду на автобусе. Туда автобус ходит?
– Ходит, только не так рано. Тебе ведь к восьми тридцати.
– А поезд?
– Сейчас узнаем. – Он подозвал одну из девиц. – Глянь-ка поезд на завтра.
Девица порылась в своих бумажках, нашла расписание и принялась водить по нему мизинчиком вправо-влево. Инспектор покосился на нее, нетерпеливо поерзал, затем наклонился вперед, поманил меня и зашептал:
– Ты это... Садись, да поезжай. Тут ведь недалеко, за полчаса доедешь. Только не паркуйся у них под окнами. В сторонке где-нибудь. И не гони, а то опять поймают, и тогда кранты.
Я смотрел на него недоверчиво. Видя мои колебания, он ободрительно подмигнул мне всем своим мужественным лицом.
– Да ничего страшного, все так делают! Нормально!
Это звучало примерно так же, как если бы Леонид Осипович Утесов, отыграв идеологически выдержанную программу из Соловьева-Седого и Дунаевского, на прощание забацал песню про двух урканов с одесского кичмана.
