Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы
Мы сидели там, Довик, и Эйтан, и я, и наша мама, и дедушка Зеев, и Далия, и ее мамаша, которая отзывалась на имя Эллис. И вы не поверите, что произошло! Эта Эллис тоже установила с ним зрительный контакт — бросила на него взгляд, который задержался на какие-нибудь полсекунды, но оказался достаточно эффективным, чтобы увлечь его оттуда к ней домой. Мать невесты! Вы представляете? Далия отправилась со свадьбы прямиком на медовый месяц с Довиком, а его друг отправился оттуда в Тель-Авив, прямиком в постель ее матери.
Семью трясло. Мошава бурлила. Только в семье Тавори может произойти нечто подобное, и женятся они тоже на себе подобных — вот, пожалуйста, судите сами. Хорошо, что на этот раз, разнообразия ради, у них произошла просто неприличная история, а не еще один кошмар из их семейного склада кошмаров.
Меня эта история только позабавила и, странным образом, даже возбудила, но, признаюсь, я немного ревновала тоже. Не то чтобы я сама питала надежду тут же заполучить его к себе в постель — в конце концов, я была всего-навсего мальчишка без сисек, как я вам уже докладывала, — но во мне, много глубже этой ревности и выше скудости опыта и ограниченности понимания, было четкое и ясное сознание: Довик добьется своего, потому что придет день, когда мы с Эйтаном поженимся и он присоединится к семье. Ну а кроме того, стоило пережить все это, чтобы увидеть физиономию Далии. Выражение ее лица доставило мне истинное удовольствие. Мало того что ее собственная мать, эта самая Эллис, оказалась много красивее и элегантнее своей дочери, но она еще и украла у нее главную роль на ее же свадьбе — вышла оттуда с парнем моложе ее почти на тридцать лет, намного более интересным и более привлекательным, чем ее жених, — и это говорит вам женщина, которая любит их обоих и неплохо их обоих знает, — и ушла с этим парнем на виду у всех, да еще до того, как свадьба закончилась. Общий привет всем присутствующим, я иду домой с моей новой игрушкой, чао! Сами открывайте свои подарки и попрощайтесь со своими гостями от моего имени тоже.
Пишите, пишите, Варда. Вы ведь все время записываете имена, так запишите и это имя тоже: Эллис. Она была англичанка и больше говорила по-английски, чем на иврите. Сдается мне, что она приехала из Манчестера. Запишите себе и про Манчестер. Это ведь тоже часть истории еврейских поселений в Палестине — список мест, откуда евреи приехали в Палестину. И какая женщина! Какой стиль! Настоящий класс! Сексапильная, какой только может быть женщина пятидесяти одного года, какой и я могу стать через несколько лет, если только смогу управиться с тормозами, которые меня останавливают, и с болью, которая гнет меня к земле, и с грузом, который лежит у меня на душе.
Веселая разведёнка, ухоженная, понимающая что к чему, все интересы только на себе и трат на себя не жалеет. Просто взяла парня одной рукой: «Ты, лис, попал в мою судьбу» — это тоже из Бялика, но это я читала Нете, а не его отцу, — другой рукой сделала общий привет, и мне почему-то кажется, что на меня она бросила тогда какой-то особый взгляд, как будто понимала, что забирает Эйтана не только со свадьбы своей дочери, но и с первой его встречи с будущей женой, — сделала общий привет и повела его к своей машине.
Я вспоминаю: через несколько лет, когда Эйтан уже был моим мужем, я спросила его, почему, собственно, он пошел с ней, и он сказал:
— Из-за ее машины, Рута. Ты видела, какая у нее была машина?
— Я не обратила внимания, — сказала я.
— Старый «мини-купер», — сказал он. — Женщина, у которой такая машина, и сама должна быть чем-то особенным. И мне захотелось покрутиться — и на ней, и на ее машине.
— Покрутиться на ней? Ах ты, мерзкий тип!
И на стоянке — обратите внимание, Варда, учитесь! — она открыла дверь с его стороны и держала ее открытой, как мужчина открывает для женщины, и Эйтан это уловил и тут же вошел в роль. Сжал ноги, приподнял двумя пальцами воображаемое платье и уселся, как садятся женщины, и я поняла, какой праздник предстоит и ему, и ей.
Она захлопнула дверь, как охотник за попавшей в клетку добычей, обошла свой необыкновенный «мини-купер» — просто старый драндулет, если вы спросите мое мнение, — села на место водителя, включила двигатель и поехала — и все знали, куда и зачем. И только когда они уже исчезли из виду и люди начали шептаться, лишь тогда стало понятно, какая тишина царила там, пока она его забирала и уходила.
— А что Далия сказала на все это?
— Если это то, что вас беспокоит, Варда, и если вам важнее всего это знать, то в тот вечер она не сказала ничего. Она завелась только после того, как пришла в себя. «Она испортила мне свадьбу, она перетянула на себя все одеяло, все внимание — и это в мой вечер, на моей свадьбе! Вот так она относится ко мне всю жизнь, с тех пор, как я была еще маленькой…» Она не простила матери по сей день, и «по сей день» означает — и после того, как Эллис уже умерла. Вы наверняка знаете таких женщин, они всю жизнь продолжают жаловаться на свою мать. Что она мне сделала! Чего только она мне не делала! В три года она заставляла меня, в десять лет она сказала мне, в четырнадцать лет она не разрешила мне… Пора повзрослеть, девочки! Вы уже большие. Это уже ваши жизни. Возьмите ответственность на себя. Наша с Довиком мать была хуже. Она бросила нас, когда мы были детьми, оставила нас у своего тестя и уехала в Америку — так что, разве я хнычу по этому поводу? Ничего подобного. Напротив, я вижу в этом только положительное: у тебя мать была дерьмо? так научись от нее, какой не надо быть.
Ладно, прервемся. Я много чего могу сказать о своей матери, и насчет Далии у меня тоже слов предостаточно. Но как раз не кто иной, как Эйтан в один прекрасный день, когда я особенно сильно завелась насчет Далии, попросил меня прекратить. Он сказал: «Это некрасиво, а помочь это тебе все равно не поможет». И он прав. Трудно расти дочерью такой матери, как Эллис, — блестящей, отшлифованной посланницы классической Европы на нашем ублюдочном Ближнем Востоке.
— А что вы почувствовали, когда Эйтан поехал с ней?
— Я уже сказала вам — я немного ревновала. Вернее, сказала себе, что те чувства, которые я сейчас испытываю, принято называть ревностью. Но мой мозг, тот, что под диафрагмой, продолжал извлекать уроки и сообщать мне свои выводы. Я сказала себе: не страшно, Эйтан или как тебя там зовут, я хотя и младшая сестра Довика и во мне сейчас еще ничего такого нет, но я удачная, и я становлюсь все лучше, и у меня есть время и терпение. В конце концов ты все равно будешь мой, а до тех пор я могу и подождать. Тем временем она «освежит тебя яблоками», как сказано в Песни песней, и научит тебя всему, от чего мне потом будет хорошо.
И в результате вышло так, что первые серьезные слова в истории наших с Эйтаном отношений я сказала себе, а не ему. Он, сидя в этом дурацком «мини-купере», от которого пришел в такой бешеный восторг, ничего не слышал, и не почувствовал, и не ответил, но мне, когда я сказала ему все это в душе, — мне стало тепло во всем теле. Слава Богу, у меня уже тогда был тот идиотский характер, который меня хранит всю жизнь. Я сказала себе: успокойся, Рута, подожди, чему быть, того не миновать, — и я действительно ждала, и спустя годы, когда он уже был мой, за несколько дней до свадьбы, когда я уже была беременна Нетой и эта первая беременность уже усладила все мое тело, точно конфета во чреве она мне была, я потребовала, чтобы он рассказал мне наконец, что произошло после того, как они сбежали со свадьбы.
Он спросил, действительно ли я хочу услышать, и мы оба рассмеялись, потому что тот Эйтан, который был моим первым мужем, принадлежал к разряду этаких ретроактивных ревнивцев. Такие люди не мучаются из-за того, что, может быть, происходит, и не переживают из-за того, что, может быть, произойдет, но злятся на то, что уже произошло в прошлом. У него пробуждали ревность даже те мужчины, которые шли мне навстречу по улице, когда я шла в детский сад.
— Очень хочу, — сказала я.
— О’кей, мы были, зе ту оф ас, полтора месяца подряд, олл дэй вместе, две голые в одной кровати. Это ее выражение.
Теперь настала моя очередь злиться, потому что до этого я думала, что выражение «зе ту оф ас две голые в одной кровати» — он придумал для нас и только мы «две» говорили это друг другу, я и он, одна о другой. И вдруг выясняется, что это вообще не его выдумка. Однако Бог с ним, я сдержалась, потому что это было не единственное хорошее, чему он научился у нее.
Полтора месяца он был там, и она почти не давала ему выйти. Не только из ее квартиры, но и из нее самой, буквально. Держала, охватив его руками и ногами, а когда они начинали чувствовать голод, говорила: «Давай поползем в кухню, не разделяясь, я покажу тебе как».
Короче, она кормила его тем, что он любил, и точно также, как несколько лет спустя я читала ему стихи, она ставила ему пластинки, всякие там «Реквиемы», и «Стабат Матер», и Россини, и Гассе, и Форе[66].
