Малькольм Брэдбери - Историческая личность
– Тот, который… – говорит Говард.
– Это Говард, – говорит Майра Бимиш, встав рядом с ним; парик у нее слегка сбился на сторону: она гомерически хохочет. Одной рукой она обнимает доктора Макинтоша, который все еще держит свою бутылку. – О, Говард, вы устраиваете такие чудесные вечеринки, – говорит она.
– Все идет хорошо? – спрашивает Говард.
– Замечательно, – говорит Майра. – В гостиной играют в «Кто я?» и «Чем студенты займутся теперь?» в столовой и «Я родила в три, а в пять уже сидела и печатала мою диссертацию» в холле.
– А еще игра под названием «Тебе тоже было хорошо, летка?» в комнате для гостей, – говорит Макинтош.
– Звучит как описание вполне нормальной вечеринки, – говорит Говард.
– Каким образом кто-то такой мерзкий, как ты, умудряется делать жизнь такой приятной для нас? – говорит Майра.
– Это дар, – говорит Говард.
– Би-им! – говорит Майра.
– Бо-ом! – говорит Макинтош.
Говард берет новую бутылку и возвращается в гостиную. Он разносит возлияния, надеясь на последующую трансфигурацию.
– Его вазектомия обратима или нет? – спрашивает кто-то.
– Скажи ему, ты едешь со мной в Мексику, – говорит кто-то еще.
Лежащая на полу толстая девушка с обкорнатыми волосами смотрит вверх на Говарда и говорит:
– Эй, Говард, ты такой красивый.
– Я знаю, – говорит Говард.
В другом конце комнаты Барбара потчует орехами и крендельками.
– Все в порядке? – спрашивает Говард, подходя к ней.
– Отлично, – говорит Барбара.
Он несет бутылку в угол, где кучкой стоит группа: бородатые Иисусы и темные в солнцезащитных очках лица – студенты из Революционного Студенческого Фронта. Вид у них агрессивный, и они сомкнулись довольно плотным кольцом.
– Мы только хотим уничтожить их, – говорит Питер Мадден громким голосом. – Ничего личного.
Где-то в середине кольца – маленькая фигурка. На ней белая шляпа.
– Могу я задать вам один вопрос? – спрашивает фигурка в середине женским чуть-чуть шотландским голосом. – Не думаете ли вы, что политика – одна из самых низменных форм человеческого знания? Ниже морали, ниже религии, или эстетики, или философии. Или вообще чего-либо, что связано с подлинной человеческой непроходимостью?
– Черт, послушай, – говорит Питер Мадден, который стоит там в своих очках в серой металлической оправе, – все формы знания – идеология. А это значит, что они – политика.
– Сводимы к политике, – говорит женский голос. – Могут быть уварены, как суп.
Тут и Бекк Потт в десантной форме с нашивкой на плече «командир ракеты» и с серебристым символом мира на цепочке вокруг шеи; она оборачивается и видит подходящего к ней сзади Говарда с бутылкой.
– Кто эта психованная? – спрашивает она. – Говорит, что нам не нужна революция.
– Есть люди, которые так думают, – говорит Говард.
– Не понимаю их, – говорит Бекк Потт.
– Они необходимы, – говорит Говард, – если бы их не было, мы не нуждались бы в революции.
– Тут ты прав, – говорит Бекк Потт, – ты прав.
Говард протягивает бутылку девушке в центре всего этого; на ней синий брючный костюм и аккуратный шарфик, и она слишком формально одета для вечеринки.
– Самую капельку, – говорит девушка с легким шотландским акцентом.
– Если вы не решение проблемы, – говорит Питер Мадден, – значит, вы ее часть.
– Было бы жутко самодовольно с моей стороны думать, будто я решение чего-то, – говорит девушка. – Как и вы, если на то пошло.
Говард поворачивается и проходит со своей бутылкой через дом к нагой, лишенной цветов оранжерее позади. Розовые натриевые фонари Водолейта льют свет сквозь стеклянные ромбы крыши; теперь это единственное ее освещение. Она гремит исступленными звуками. Танцующие раскачивают свои тела; младенец, подвешенный, как индейский ребенок, подпрыгивает высоко на спине шумного папочки. В углу окруженная мужчинами немецкая девушка в прозрачной блузке начала снимать ее. Она выворачивает блузку через голову, и секунду блузка крутится над ними. Пробиваться через толпу нелегко.
– Кто такой Гегель? – говорит кто-то.
Теперь уже невозможно различить, кто тут студенты, кто преподаватели, кто друзья. Смешанные группы заново перемешиваются. Музыка бухает в полумраке; тела извиваются, и сознание приносится в жертву ритму. Вблизи от него любовница католического священника демонстрирует на полу позиции в упражнении, которому недавно выучилась. Немецкая девушка присоединилась к танцующим и теперь извивается перед ними, ее крупные груди подпрыгивают – арийская движущаяся скульптура Новой Женщины.
– Это эвристика, ja? – говорит она Говарду.
– Ja, – говорит Говард. – Gesundheit [9].
Говард смотрит на движущееся зрелище; смотрит и видит серебряный проблеск стакана, который выскакивает из чьей-то руки и разбивается об пол. Осколки скрываются под мельтешащими ногами.
– Все эти личности – интеллектуалы? – спрашивает лидер пакистанской мысли у католического священника.
– Оргия постепенно вытесняет мессу, становится первым причастием, – говорит священник.
– А это оргия? – спрашивает пакистанец.
– Бывают и почище, – говорит священник. Но только не для Говарда. Он видит перед собой человека, свободного от экономической робости, сексуального страха, предписывающих социальных норм, человека, возбужденного радостью собственного существования. Теперь еда, питье и Барбара вроде бы исчезли разом, но это не имеет значения. Вечеринка теперь абсолютно самоуправляемая, питающаяся теперь всецело сама собой.
Он идет назад через дом. Вечеринка в разгаре повсюду; то есть как будто повсюду, но только не у одной стены в гостиной, где широкое пространство расчистилось вокруг брюнетки в брючном костюме и белой шляпе, которая стоит, скрестив ноги, держит в руке мраморное яйцо в прожилках с каминной полки и брезгливо его рассматривает. Она смахивает на фигуру с викторианской картины, изображающую невинность в манере рококо. Формальность одежды не позволяет определить ее возраст и вычислить, студентка она или преподавательница. Говард подходит к ней с бутылкой и наклоняет горлышко над ее стаканом.
– Только самую-самую капельку, – говорит девушка. – Достаточно.
– Идемте, познакомьтесь кое с кем, – говорит Говард и кладет ладонь на ее локоть. Локоть, как ни странно, противится.
– Я уже кое с кем познакомилась, – говорит девушка. – И теперь их перевариваю.
– Но вы довольны? – спрашивает Говард.
– Да, очень. И собой, и некоторыми тут.
– Но не всеми, – говорит Говард.
– Я очень разборчива, – говорит девушка.
– Как вас зовут? – спрашивает Говард.
– Да нет, я приглашена, – говорит девушка.
– Приглашались все, – говорит Говард.
– Замечательно, – говорит девушка, – потому что я не была приглашена. Меня привел один, который уже ушел.
– Кто он? – спрашивает Говард.
– Он писатель, – говорит девушка. – Он поехал домой, чтобы записать все это. А вы приглашены?
– Я приглашаю, – говорит Говард. – Я хозяин дома.
– Ой, – говорит девушка, – вы доктор Кэрк. Ну, я мисс Каллендар. Я только что зачислена на английский факультет. Я их новый специалист по Возрождению, хотя, конечно, я женщина.
– Конечно, – говорит Говард. – И это хорошо, потому что мне нравятся женщины.
– Угу, я про это слышала, – говорит мисс Каллендар. – Надеюсь, вы не тратите свое драгоценное время, пытаясь меня закадрить.
– Нет, – говорит Говард.
– Отлично, – говорит мисс Каллендар, поднимая мраморное яйцо и глядя на него. – Я очень люблю такие вот небольшие предметы, могу держать их в руке часами. Но я отвлекаю вас от вашей вечеринки?
Вечеринка гремит вокруг них. Говард смотрит на мисс Каллендар, которая каким-то образом остается в стороне. Она прислоняется к каминной полке, ее белая шляпа затеняет глядящие на него очень серьезные темно-карие глаза. Позади нее над каминной полкой – круглое наклонное зеркало; Говард видит, что они оба отражаются в нем под углом слегка укороченными, точно в каком-нибудь добросовестном современном фильме. Вон ее темная голова, накрытая белой шляпой, ее шея, изгибающаяся под затылком, ее сужающаяся книзу синяя спина; и он, лицом к ней в противостоящей позе, его экономичное яростно-глазое лицо обращено к ней; позади них обоих – пустое пространство, а дальше – движущиеся человечки, приглашенные на вечеринку.
– Вы ввязались в бой с революционерами, – говорит Говард.
– Моя обычная беда на вечеринках. Я ввязываюсь в бои.
– Разумеется, – говорит Говард, – эти ребятки по вполне веским причинам не доверяют никому старше тридцати лет.
– А сколько мне, по-вашему, лет? – спрашивает мисс Каллендар.
– Не знаю, – говорит Говард. – Ваш костюм вас маскирует.
– Мне двадцать четыре, – говорит она.
