Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE
— Думаю, нормально.
— Я бы не хотел, чтобы кто-то испытал то же, что я.
Она кивнула:
— Я понимаю. Я думаю, что у него нет оснований опасаться.
Во всем этом была какая-то недосказанность, даже неправда, поэтому в самом конце он раскрыл карты: он готов на то-то и то-то, если этого требует честность (к ней, к Артуру).
— А вот скажи мне, чисто теоретически, ты могла бы стать моей женой? — Уже зная, что броситься в омут или жениться на ней — одно и тоже. Но он был готов и на это. Он вообще был удивительно свободный сейчас, ничего не боялся. И вообще — ни разу не сделать женщине предложения — недопустимое упущение в судьбе.
Она шагнула к буфету и стала машинально рыться там.
— Только не падай в обморок.
— Я не собираюсь падать… Теоретически все возможно.
— А что должно измениться, чтобы это стало возможно практически?
— Практически это более сложно.
Захар не стал настаивать. Примерно этого он и ждал.
— Ладно, пойдем погуляем.
Они вышли на теплую солнечную улицу (это были ее единственные достоинства) и больше об этом не говорили.
Вот до чего он дожил, вот в каком угаре он теперь находился! Было не страшно и интересно.
Он ничего не сказал про “любовь”, он не высказал никакого своего желания. Он облегчил ей положение, если ситуация ее почему-либо не удовлетворяла, такую гордую, такую sophisticated, — чтобы из одного безумия прыгнуть в другое, окончательно сломать прошлое и свою жизнь — и испытать облегчение.
Вернулся — новая история: звонил отец. Очень сурово спросил Оксану, где Захар? У мамы осложнения после операции.
Он выпил кофе и посвятил Оксану в подробности вечера. Он не хотел ничего скрывать и не хотел ничего делать, что стоило бы скрывать. Лгут лишь слабые люди, не готовые отвечать за смелые свои эскапады.
Вот уж кто не ревновал, а скорее наоборот. (Она рассказала свой сегодняшний сон, где они все нашли свои пары и счастливы…) Лишь добавила:
— Это было бы забавно, если бы ты теперь меня бросил.
— Не бойся, не брошу.
— А что — и поделом.
Потом он опять сел за руль — и угодил в проливной дождь. А мама улыбалась, все не так страшно.
— Я так и знала! — разгневалась Оксана. — Зачем тогда было со мной так говорить, будто кто-то умирает!
— А если он переволновался?
— Конечно, всем можно волноваться, грубить, проявлять слабость, только не мне! Ты всем все прощаешь, для всех есть оправдания, только не для меня! Мне надо быть крепкой, как гранит. Хотя ты именно мои интересы должен защищать! Но маме, видите ли, плохо — и ты сразу к ней помчался. И еще меня же и ругают, что тебя нет!
После бессонной ночи и поездки у него не было сил спорить.
— А если б она действительно умирала?
— Хоть бы и умирала, — это не дает ему права разговаривать таким тоном!
— Это не порядочно так говорить!
— А ты всегда ведешь себе порядочно?!
— Что ты имеешь в виду?
— А ты помнишь, как ты пожал руку?!
— Пожал руку?
— Да! Как ты смел это сделать, как ты смел сказать мне об этом — так торжествующе?!
Ничего не прощено и все перепутано.
Захар собрался уезжать — и опять не уехал.
XIII. Бессонница
…Жизнь помчалась, как сошедший с рельсов поезд. Все сошли с ума и, кажется, сами не понимали, что делают. Через полчаса позвонила Даша.
— Тебе не звонил Артур?
— Нет, зачем ему мне звонить?
— Я ему рассказала обо всем, и он пришел в такую ярость.
— Почему?
— Я не знаю. Я попыталась убедить, что ничего не было.
— Но ведь действительно, кажется, ничего не было…
— Вот именно. Но он, может быть, что-то воображает.
— А помнишь, я спрашивал тебя — как он отнесется?
— Я совершенно не ожидала такой реакции.
— Может быть, не стоило говорить?
— Но я уже сказала.
— А что, может, это к лучшему? Пусть поревнует. Отличное иногда средство.
— Я бы не хотела, чтобы он обрушил все мне на голову. Захотел бы со мной расквитаться. И по новому кругу.
— Ну, ты его лучше знаешь…
— Я действительно испугалась, что он может убить тебя или меня…
— Потрясающе! Как все интересно!… — непонятно отчего веселился Захар. Но ему действительно это представилось забавным. Да и Артуру было приятно насолить. И оказаться “скомпрометированным” с ней вместе. Все же это было достижение. — Ты не волнуйся. Все это мы разрешим.
— Тебе легко говорить.
— Конечно.
Они договорились увидеться в ближайшее время.
Какие-то испанские страсти. Но это было только начало. День получился плотным, к тому же на фоне его малярных работ. Едва Захар повесил трубку — позвонил Тростников и в сильных словах произнес дифирамб его повести. Сам вызвался отнести в журнал.
Его оценка для Захара была важнее десятка положительных рецензий в газетах. Он был готов остаться безвестным — с одними подобными отзывами раз в полгода.
Подспудно ждал звонка Артура и продумывал модель поведения, машинально водя кистью по потолку. Артур не позвонил. Артур пришел. Оксана великодушно взяла первый удар на себя. Пили кофе и курили принесенную Артуром траву. Говорили о Достоевском. Захар пока приходил в себя. Артур был какой-то несчастный, рассуждал о нарастании сил зла — словно лёшина мама. Мало осталось от его вечной позы победителя и пресыщенного гурмана. Его было жалко. Ушел, так ни о чем и не поговорив. Да и о чем говорить? Захар сам ничего не мог понять. Разве он отбивал у Артура Дашу? Если бы даже и хотел — никогда бы не так. Артур давно ревновал к нему — почему? Почему не женился и не пожертвовал чем-нибудь? При чем тут Захар? Его отношение к Даше? Это никого не касалось. Во всяком случае, оно было сложно. У него не было иллюзий, да, в общем-то, и желаний. Он чувствовал, что опустошен. Ему бы где-нибудь на печи отлежаться. Пусть сами все выяснят между собой. Но ночью опять не мог заснуть.
Может быть, его жизнь ломалась? (То есть, она уже сломалась, а теперь как-то заново соберется?) Ничего не мог ни решить, ни понять. Пусть Господь распорядится его судьбой, как Он распоряжался до сих пор. У него была его малярная кисть, и время терпело.
Утром Оксана сказала ему:
— Я понимаю, почему ты говоришь мне такие ужасные вещи. Просто тебе очень плохо.
— Я не говорю, что мне очень хорошо. Но дело совсем не в этом. Я плачу очень много — и хочу, чтобы ты сверкала в полную силу. Только это уравновесит “плату”. Я не могу вынести, когда ты рассуждаешь неблагородно.
Все о ссоре из-за его родителей. Это она на пределе. Ему-то уже все равно в каком виде терпеть.
А сегодня она ушла в таком состоянии: лицо отчужденное и холодное, мысли где-то бродили (он стал очень тонко это чувствовать) — можно было ожидать всего. И пообещала прийти поздно (была “дежурная”, хоть и не ее день. А сперва — запись для английского телевидения: по поводу возвращения Солженицына). Захар попытался настроить ее на “серьезный” лад — и только напряг. Словно она хотела сегодня бежать (последний школьный день, можно забрать Кирилла). Немного волновалась из-за интервью (что говорить? — да еще на языке).
— Я верю в тебя во всех отношениях, — сказал Захар на прощание.
Что ж, будем ждать и мазать. То-то будет.
“Ненавижу само слово любовь!”
Господи, зачем ей победа над таким слабым соперником? Это ничего не прибавит к ее лаврам…
Минутами сила, которую он черпал из своего подвижничества, от которого содрогались небеса, оставляла его: он ясно видел, что все усилия были напрасны и этот ремонт уже не нужен. Ему не придется жить в этой квартире.
Глядя на нее, казалось, что у нее вот-вот понесется по второму кругу (или уже понеслось). Вчера вернулась в одиннадцать: сдавала запись (кому?). Сегодня презентация у Климонтовича. Послезавтра пятница. Если останется на традиционный пятничный сабантуй — все станет ясно. Кажется, он ее наконец-то возненавидит.
Теперь у нее песни и восторг (от ее личного успеха на тусовке Климонтовича). Веселие, которое пугало Захара почти так же, как и отчаяние, которым веселие сменится — он уже наблюдал это не раз. Ее постоянно зашкаливало — в радости и печали. И уровень эмоций, и резкость переходов — не давали примериться и совпасть. Вся жизнь была из рецидивов — радости или отчаяния. Не было лишь просто жизни.
Да, наверное, это была самая умная, тонкая и образованная женщина (оттого и успех у мужиков). И все же он перестал эмоционально ее ощущать. Он вырастил между ними стену и растил все дальше. Ему казалось, что при всем своем уме и обаянии она плескалась на мелководье, не заглядывая и ненавидя глубину. Ощущение и соприсутствие глубины вызывало у нее страх и истерику. Может быть, поэтому она не любила стихи и философию (а ведь, когда познакомились, она была единственной женщиной, способной именно на философском поле сражаться с жизнью, с которой они боролись одними и теми же книгами). Она была вся из этой жизни. Всякую философскую проблему она могла (теперь) понять только как личную — поэтому они переходили на личности и кончали ссорой.
