Орхан Памук - Черная книга

Как-то после дня, проведенного среди людей — родственников, «товарищей» по работе, — ночью, перед тем как лечь в постель, я сел в старое кресло, вытянул ноги на подставке, закурил и стал смотреть в потолок. Голоса людей, с которыми я весь день общался, шум, просьбы слились в единый звук и доносились откуда-то из глубины неприятно и утомительно, как головная боль, нет, хуже — как ноющая зубная боль. Слова из детства, которые я стесняюсь назвать мыслью, сначала возникли как «антизвук», чтобы заглушить неумолкающий гул, напомнить о возможном пути выхода: надо просто услышать собственный внутренний голос, погрузиться в собственное спокойствие, счастье, даже в собственный запах. «Ты должен быть самим собой, самим собой, самим собой!»

Уже поздно ночью я вдруг понял, как доволен тем, что сижу дома, вдали от всей этой толпы, от убийственной суеты, которую они (имам с его пятничной проповедью, учителя, тетя, отец, дядя, политики — все!) называли «жизнью», да еще хотели, чтобы и я, и все мы окунулись в нее! Я был так доволен, что прогуливался в саду собственных фантазий, а не их скучных, банальных сказок, что с любовью смотрел даже на свои вытянутые на подставке худые, совсем не стройные ноги и с симпатией наблюдал за некрасивой беспомощной рукой, подносящей ко рту сигарету, из которой я пускал дым в потолок. В кои-то веки я сумел стать самим собой! Я мог любить себя за это! В этот счастливый миг навязчивые слова вдруг зазвучали по-иному. Я повторял эти слова, как квартальный дурачок, идущий вдоль стены мечети, выкрикивает один и тот же бессмысленный повтор, как старик пассажир, который считает проплывающие мимо поезда столбы: один, один, один; надоевшие было мне слова вдруг превратились в истину, которая наполнила меня какой-то новой силой, преобразила не только меня, но и мою старую бедную комнату. И я повторял, но уже не занудно, а с каким-то радостным протестом:

Я должен быть самим собой, я должен быть самим собой и не обращать внимания на их голоса, запахи, желания, любовь и ненависть, я должен быть самим собой, повторял я, глядя на свои. ноги, покоящиеся на подставке, и на сигаретный дым, который пускал в потолок; ведь если я не являюсь самим собой, я становлюсь таким, как они хотят, а я не хочу быть тем человеком, каким они хотят меня видеть, и я ничего не буду делать, чтобы стать тем невыносимым человеком, каким они хотят, чтобы я был, лучше пусть меня совсем не будет, думал я, потому что в молодости, когда я приходил в дом дяди и тети, в их взглядах я читал: «Как жаль, что он занялся журналистикой, но он много работает и, если и дальше будет так работать, бог даст, добьется успеха»; я становился тем человеком, каким они меня видели, и, чтобы стать другим, я работал много лет, и когда, будучи взрослым мужчиной, я приходил в дом, где отец жил уже с новой женой, я становился человеком, про которого они говорили: «Он много работал и добился-таки успеха»; самое скверное, что я не мог видеть себя другим, я не хотел быть таким, каким они хотели, чтобы я был, но этот образ прилипал ко мне, как кожа к мясу, и, находясь среди них, я ловил себя на том, что говорю слова не свои, а этого человека, которым мне так не хочется быть; вечером, вернувшись домой, я вспоминал фразы, что произносил там: «Я коснулся этой темы в большой статье», «Эту проблему я рассматриваю в своей последней воскресной статье», «В статье, которая появится завтра, я написал так». Потом я пытался говорить простые слова: «Я разбередил муравейник», потому что начинал задыхаться от штампов и хотел хоть немного стать самим собой.

Вся моя жизнь — цепь подобных неприятных воспоминаний. Сидя в кресле, наслаждаясь тем, что я являюсь самим собой, я вспоминал времена, когда не был самим собой.

Я вспомнил, что во время всего срока службы в армии меня считали человеком, умевшим шутить в тяжелую минуту; я изо всех сил старался соответствовать этой характеристике: ведь «товарищи по оружию» решили, что я именно такой. Вспомнил, как в то время, когда мы разрабатывали планы подготовки военного переворота и мечтали о временах, когда власть перейдет в наши руки, я вел себя как горячий патриот, лишившийся сна от страха, что переворот совершится слишком поздно и народ будет продолжать страдать. Рядом с симпатичными женщинами я старался вести себя так, как, по-моему, им должно было нравиться: то я был человеком, думающим только о женитьбе и пытающимся устроиться в жизни, то решительным мужчиной, поглощенным заботами о спасении страны, то чувствительной натурой, уставшей от черствости и всеобщего непонимания, царивших вокруг, а то просто «романтичным поэтом». Вспомнил, наконец (да, напоследок!), как у парикмахера, к которому я ходил раз в два месяца, я не мог быть самим собой, я был личностью, соединившей в себе всех, кому подражал.

Я отдавал себя в руки парикмахера (другого, не того, о котором шла речь в начале моей статьи). Мы вместе смотрели в зеркало на подстригаемые волосы, на голову, плечи, тело, и я всегда сразу понимал, что сидящий в кресле человек — не я, а кто-то другой. Голова в руках парикмахера, спрашивающего: «Сколько снимем спереди?», шея, на которой держится эта голова, плечи, тело — не мои, они принадлежат журналисту Джелялю. А у меня нет ничего общего с этим человеком. Это было настолько очевидно: я думал, что и парикмахер видит это, но он, кажется, не замечал. И все же, словно стремясь показать мне, что я — не я, он задавал вопросы, какие обычно задают журналистам: «Победим ли мы греков, если начнется война?», «Правда, что жена премьер-министра — проститутка?», «Лавочники сами поднимают цены?» Почему-то я был не в состоянии отвечать на эти вопросы; журналист, за которым я с непонятным изумлением следил в зеркале, бормотал вместо меня с умным видом: «Мир — дело хорошее!», «Надо понимать, что, вешая людей, цен не снизишь!»

Я ненавидел этого журналиста: он считал, что все знает, а когда чего-то не знал, то, зная, что не знает, умел снисходительно иронизировать над своим незнанием и недостатками! Ненавидел я и парикмахера за то, что уже первым вопросом он превращал меня в журналиста Джеляль-бея! Размышляя над всем этим, я и вспомнил парикмахера, пришедшего в газету задать мне странные вопросы.

Той ночью, сидя в кресле, я говорил себе: «Да, господин парикмахер! Они никогда не позволят человеку быть самим собой, никогда, никогда не позволят!» Я говорил решительно и убежденно, но это не приносило мне желаемого покоя. Тогда я решил, что в моих воспоминаниях, освеженных визитом парикмахера, есть некий смысл, некий порядок, как бы «тайная симметрия»; мои самые внимательные читатели, я думаю, помнят, что я писал об этом и в других статьях. Словно бы это был знак, обращенный в мое будущее: возможность быть самим собой, сидя в одиночестве в кресле после долгого дня или даже вечера; это было что-то вроде возвращения домой после долгих, длившихся годами приключений.

Вы меня узнали?

И сейчас, когда я обращаю взор в те времена, я словно бреду наугад в беспорядочной толпе.

Рассказчики вышли из клуба, но не разошлись, а, стоя под легким снежком, смотрели друг на друга в ожидании новых развлечений: будто они только что стали свидетелями убийства или пожара и были не в состоянии сдвинуться с места: вдруг еще рванет! Лысый, уже давно водрузивший на голову большую фетровую шляпу, повернулся к Искендеру: «Туда всех не пускают. Да и столько народу там не поместится. Я хочу повести только англичан. Пусть увидят и эту сторону нашей жизни». Взглянул на Галипа: "Вы, конечно, можете пойти с нами… "

Когда они проходили мимо американского консульства, человек в фетровой шляпе спросил: «Вы бывали у Джеляль-бея в Нишанташи и Шишли?» — «Что?» — удивился Галип, глядя в лицо, которое не казалось ему выразительным. «Искендер-бей сказал, что вы племянник Джеляля Салика. Разве вы не разыскиваете его? Было бы хорошо, если бы он рассказал англичанам о проблемах нашей страны. Видите, мир уже проявляет к нам интерес». Галип: «Да, конечно». Человек в фетровой шляпе: «У вас есть его адреса?» Галип: «Нет, он никому их не дает». — «А правда, что он прячется там с женщинами?» — «Нет». — «Не сердитесь. Сплетни. Чего только не наговорят! На каждый роток не накинешь платок. Особенно если речь о такой знаменитости, как Джеляль-бей! Знаете, я ведь с ним знаком». — «Неужели?» — «Да, как-то он пригласил меня в одну из своих квартир в Нишанташи». — «Куда именно?» — «Тот дом давно снесли. Это был двухэтажный кирпичный дом. Он жаловался на одиночество. Сказал, что я могу видеться с ним, когда захочу». — «Но он сам стремится к одиночеству». — «Может быть, вы не так уж хорошо его знаете. Сейчас интуиция мне подсказывает, что он ждет от меня помощи. Вы не знаете ни одного из его адресов?» — «Ни одного». — «Неудивительно, что каждый находит в нем частицу самого себя. Замечательная личность!» — заключил человек в фетровой шляпе, и они стали обсуждать последнюю статью Джеляля.