Олег Рой - Обещание нежности
— Нет, — покачал головой младший Сорокин. — Она сама все знает. Она поймет.
— Я здесь, собственно, именно по Олиной просьбе, — медленно, точно нехотя выцеживая признание между узких губ, протянул Василий Иванович. — Она, понимаете ли, вбила себе в голову, что всему виной несчастный концерт. Считает, что, если бы не она, вы с Андреем не оказались бы ночью на этой улице. Она… она даже плачет, — и Котов пожал плечами, точно извиняясь перед собеседниками за неразумное поведение своей дочери. — И еще она просит меня помочь… если, конечно, такое окажется возможным.
В этой тщательно отрепетированной, много раз повторенной им перед зеркалом тираде почти все было правдой. Ему и в самом деле не удалось, как он ни старался, заставить дочь забыть о его собственном причастии к этому злополучному концерту, его инициативе в приглашении Павлика Сорокина, его просьбе о том, чтобы кто-нибудь встречал ребят, и обо всем, что случилось потом. Разумеется, Оля не собиралась ни в чем упрекать отца. Но девочка находилась на грани нервного срыва и действительно рыдала целыми днями — на уроках, после уроков, поздним вечером в кровати, укрывшись одеялом с головой… И в то же время она ни о чем и не думала просить Василия Ивановича. Оле и в голову не приходило, что сухой и строгий ее отец, чиновник из кадрового военного ведомства, сможет хоть как-то облегчить участь Андрея. Она бесконечно любила отца, но никогда не представляла себе огромных размеров его влияния, подлинной высоты его должности, масштабов его почти безграничных возможностей. И слава богу, конечно, что не представляла… Но почему бы сейчас, перед этими отчаявшимися, потерявшими способность критически воспринимать информацию людьми ему бы и не сослаться на просьбу дочери? Ведь, в конце концов, все, что он делает, и в самом деле пойдет Андрею Сорокину на пользу. Во всяком случае, на том жизненном этапе, на котором находится сейчас этот парень.
Все эти мысли пронеслись в голове Котова в мгновение ока, и, заметив, как широко раскрылись глаза Павлика, как поднял хмурую голову его отец и как неслышно появилась на пороге кухни мать, он бесстрастно отметил про себя: «Клюет. Ну и отлично. С богом!» Для пущего впечатления надо было повторить предложение, но так, чтобы Сорокины поняли: все это крайне трудно, крайне опасно и делается им только ради любимой дочери и в качестве огромного одолжения несчастной семье.
— Так вот, — он сделал вид, что колеблется, но все же готов сделать попытку помочь. — Вы понимаете, конечно, что предпринять здесь что-нибудь весьма сложно. Но…
— Но вы могли бы попробовать, да? — перебила его Наташа, и в голосе ее прозвучало столько надежды, что на мгновение Котову стало даже немного стыдно. — Скажите, вы правда можете для него что-нибудь сделать?
Он сделал вид, что размышляет.
— Ну, скажем, если… Скажите, вы никогда не замечали за Андрюшей чего-нибудь странного… необычного, нестандартного в поведении?
Интимно-домашнее «Андрюша» в его устах почему-то резануло слух Павлика, но вместе с матерью он хором ответил «Нет!», а Максим Сорокин медленно пробормотал в то же время, едва разжимая губы: «Да, да…»
— Так да или нет?
— Это нельзя назвать странностями в привычном для всех смысле слова, — принялась торопливо объяснять Наташа. — Просто Андрей всегда был немного замкнутым, склонным к одиночеству, а в детстве чуть-чуть запаздывал в развитии. Но ведь потом он выровнялся, и теперь учителя даже хвалят его. Ведь это не странности, правда?
— Тогда я вряд ли смогу для вас что-нибудь сделать, — и Котов картинно развел руками. — Вот если бы вы могли подписать бумагу о том, что психика вашего сына всегда была крайне неустойчивой, что он нуждается в особом режиме, что колония может окончательно лишить его надежды когда-нибудь превратиться в полноценного члена общества…
— К чему вы клоните? — резко перебил его отец, подавшись вперед и уставясь на странного посетителя тяжелым, немигающим взглядом. — Вы хотите, чтобы Андрея признали невменяемым?
Василий Иванович помолчал.
— Это вы этого хотите, — очень тихо, подчеркивая голосом каждое слово, проговорил он. — Это вам нужно, чтобы вашего сына признали бы неспособным нести ответственность за свои поступки. Но увы, такое судебное решение превосходит мои скромные возможности.
— Тогда о чем вы… Почему вы… — И Наташа снова заплакала, упав на табуретку, точно не в силах больше держаться на ногах, и уронив голову на скрещенные на столе руки.
— Дайте ей стакан воды, — голосом заботливого врача посоветовал хозяину дома Котов. И, подождав, пока женщина немного успокоится, продолжил: — Я действительно не могу повлиять на исход завтрашнего дела в суде. Но после приговора, содержание которого я примерно способен себе представить, я смогу добиться того, чтобы ваш сын вместо зоны попал в закрытую школу, где находятся ребята, совершившие примерно такие же проступки, что и он, и где условия для жизни и обучения будут не в пример лучше тех, что его ожидают в колонии для несовершеннолетних.
— А где эта закрытая школа? — спросил Павлик, сообразивший из всей этой речи только одно: Андрейке, кажется, все же можно помочь, и сделать это вызвался не кто-нибудь, а отец его замечательной, самой лучшей на свете девчонки.
— Э, нет, — и Котов погрозил ему пальцем. — Закрытая школа на то и закрытая, чтобы ограничить любые контакты своих воспитанников. Не тюрьма, конечно, но ведь и не курорт. Вы не будете видеться с Андреем, не сможете писать ему.
— Даже писать!.. — этот крик, кажется, вырвался из самой глубины материнского сердца.
— Вот именно: ни встречаться, ни передавать посылки, ни писать, — терпеливо повторил гость. — Но зато вы будете знать, что сделали для вашего ребенка все, что только могли, и максимально облегчили его участь. Разве оно того не стоит?
Сорокины подавленно молчали. А Котов, чувствовавший, что пока не добился желаемого и что это святое семейство надо «дожать», непреклонно добавил:
— Вы понимаете, разумеется, что попытаться что-нибудь предпринять в этом направлении я смогу, только если на руках у меня будет подписанный вами документ о выявленных психических и физических отклонениях в развитии Андрея.
— Господи, Господи, вразуми меня, — потрясенно прошептала Наташа. Ее светлые глаза впервые показались мужу темными, как ночь, — такие черные круги окружили их, такими запавшими и измученными они выглядели. — Еще и это… За что ж это все моему мальчику?
И отец, который всегда был самым суровым критиком Андрея, самым безжалостным обличителем его «вывертов» и «странностей», на сей раз встал грудью за старшего сына, потому что во взгляде жены он уловил такую муку, рядом с которой едва ли смог бы жить дальше.
— Ну уж нет, — ощерившись, точно зверь, поднялся на ноги он. — Этот номер у вас не пройдет. Сумасшедшим я вам Андрюху представить не позволю.
Тонкие, строгие брови их позднего посетителя удивленно поползли вверх, и он холодно глянул на хозяев дома, тоже подымаясь из-за стола.
— Как знаете, дело ваше, — равнодушно пожал плечами он. — Мне-то, как вы понимаете, все равно. Просто дочь очень просила…
Медленно, очень медленно он сделал шаг вперед. Потом еще один. Молча, так же медленно вышел из кухни. И, печатая каждый шаг своей размеренной военной походкой, неторопливо отправился в прихожую.
Шаг. Еще шаг. И еще один… Вот черт! Неужели сорвалось? Неужели они ему не поверили?… Но ведь он сделал все, как надо. Или был недостаточно убедителен? Или эти Сорокины сложнее и умнее, нежели ему показалось с первого взгляда? В любом случае, если они не согласятся подписать эту треклятую бумагу, ему придется менять ход операции. Разумеется, в конечном счете он добьется своего. Но это будет долго и хлопотно.
Вздохнув, он уже взялся за дверную ручку, не переставая в то же время чутко прислушиваться к мертвой тишине, царящей на кухне; потом поморщился, решительно рванул на себя тяжелую дверь — и был наконец вознагражден за свою решительность воплем, прозвучавшим из кухни. Это кричала Наташа:
— Я согласна! Я подпишу…
И, точно дождавшись соизволения свыше, сразу же — вздох ее мужа, обреченный и бессильный:
— Ладно. Пусть будет так. Мы все подпишем.
Ну, вот и славно. И чудненько. Молодец, Василий Иванович!.. И, улыбнувшись самодовольно и коротко, Котов вернулся на кухню, строгим, хотя и сочувственным тоном говоря:
— Только запомните: я ничего не обещаю. Попытаться — попытаюсь, но гарантировать не могу. Впрочем, о возможной неудаче будем думать потом. А пока давайте решим, как будем действовать сейчас…
Кошмар следующего дня: долгое ожидание в суде, измученное и исхудавшее лицо Андрейки, отделенного от всего мира решеткой и сидевшего уронив голову и тесно стиснув ладони, помертвевший мамин взгляд — все это навсегда осталось в памяти Павлика. Их нового знакомого, Олиного отца, на заседании не было, и мальчишка, не до конца понимавший, о чем, собственно, вчера так долго, за полночь, совещались на кухне взрослые, все время опасался, что обещанная выручка сорвется и Андрея все-таки осудят. Его и осудили; приговор был выслушан всеми в гробовом молчании, а первая Андрейкина учительница, пришедшая в суд без приглашения и горячо выступавшая в защиту Андрея («Я никогда не поверю, что этот мальчик может быть агрессивен! Такие, как он, не представляют угрозы для общества…»), долго потом сморкалась в носовой платок, отводя взгляд от той скамьи, где сидели его родители. Не вытерпев этой тишины и боли всей непонятной истории, Павел вдруг вскрикнул, повернувшись к матери:
