Юрий Поляков - Гипсовый трубач
Но деньги требовались немедленно, а второпях жилплощадь брали только за полцены. Кризис! Нинка готова была добавить свои сбережения, но все равно не хватало. Тогда она помчалась к управляющему банка «Северное сияние» Густомясову и попросила срочный кредит. И тот решил, пользуясь случаем, повоспитывать подчиненную: ему давно не нравилось, с какой недовольной физиономией она выполняет его поручения, не совпадающие, мягко говоря, с уголовным кодексом. Нет, он, конечно, не отказал, узнав, зачем нужна такая сумма, но объяснил, что ссуды сотрудникам банка утверждают на совете директоров, поэтому надо написать заявление и терпеливо ждать.
И тогда Валюшкина надумала занять у Понявина. План был прост: вылечить Кокотова, дождаться денег от банка, вернуть долг Лешке, потом спокойно задорого продать писательскую квартиру и сразу погасить кредит. Богатырь святорусский с готовностью согласился помочь больному однокласснику, но заломил нечеловеческие проценты, оправдываясь кризисом и рисками ресторанного бизнеса. Как раз недавно ему пришлось дать жуткую взятку ненасытным санэпидемщикам, чтобы замять отравление сальмонеллой делегатов XVII съезда Ассоциации фермеров России (АФР), в недобрый час заказавших «На дне» отвальный банкет. Поскольку форум вольного посткрестьянства собрал почти всех немногочисленных российских фермеров, за исключением недужных и отчаявшихся, можно сказать, что эта пищевая диверсия нанесла удар по продовольственной безопасности России. Делом заинтересовались в ФСБ — им тоже пришлось отстегнуть.
Опытная Валюшкина прикинула и поняла: чтобы вернуть долг с такими процентами, надо потом продавать обе квартиры — и свою, и кокотовскую. Бывшая староста пришла в отчаянье, а тут снова позвонили из клиники: не будет предоплаты, место уйдет, желающих много. Тогда она снова явилась к Густомясову и голосом Терминатора, принявшего милый женский облик, предупредила: если через два часа не будет перечислена искомая сумма, она прямо из банка отправится в ОБЭП. Да-да! Ей за сотрудничество со следствием дадут условно, а управляющего закроют надолго. Густомясов несколько минут смотрел на сотрудницу с раздумчивым изумлением, видимо, соображая, что дешевле: убить или заплатить.
— Это шантаж? — уточнил он.
— Да, шантаж! — простодушно подтвердила Нинка.
— Последствия осознаете?
— Осознаю…
— Мне вас жаль.
Однако все было не так просто. Как раз на днях наш молодой горячий президент по телевизору рассердился на хозяйствующих субъектов, которые улаживают споры не в суде, как положено в правовом государстве, а с помощью стрельбы и жестоких увечий. Гарант погрозил пальцем распоясавшемуся бизнесу и пожурил министра внутренних дел, сидевшего напротив с таким нехорошим лицом, словно накануне наелся несвежих устриц. В результате стоимость услуг на рынке заказных убийств подскочила. Это и решило исход дела: Нинка осталась в живых, более того, через час стая электронных денег (даже не кредит, а солидное выходное пособие!) по виртуальным тоннелям устремилась в клинику Метцегера. А через три дня, получив срочные визы, они вылетели в Дюссельдорф.
После операции, когда началась химиотерапия, Кокотов вообще не вспоминал про свой новый нос, ему было наплевать: какая разница, с каким паяльником лежать в гробу! Лечение проводили циклами — пять ежедневных процедур под капельницей, когда по прозрачной трубочке через катетер, вонзенный в измочаленную локтевую вену, булькая, вливается желтая жидкость, а накрахмаленная немецкая медсестра заходит каждые пять минут в палату и спрашивает, каркая, будто говорящая ворона: «Тепер-р все кор-рошо?» Потом неделю он мучительно приходил в себя: выворачивало после ложки бульона, кружилась голова, шатало и подгибались ноги. Выпали волосы, и Андрей Львович стал похож на Юру Деточкина, вернувшегося из тюряги к своей водительнице троллейбуса.
После трех курсов химиотерапии пришлось остановиться: опасно снизились тромбоциты. Сделали контрольную томографию и взяли онкомаркеры. Сказали, что лечение идет нормально, однако Валюшкина помрачнела, а Федор Иванович, заходя к Кокотову в палату, стал улыбаться еще лучезарнее, но смотрел, как и Оклякшин, куда-то в угол. Однажды, вернувшись с осмотра, писодей заметил в руках у Нинки брошюру «Магия против рака». Бывшая староста смутилась, спрятала улику в сумочку и неумело объяснила, мол, дурацкую книжонку оставил на стуле кто-то из русских пациентов, а она подобрала ради любопытства. Но писодей-то понял: дела его совсем плохи, и стал готовиться к исчезновению. Даже исповедовался и причастился у батюшки, приходившего в клинику по вторникам.
Здоровым людям Кокотов давно не завидовал. Так инвалид, привыкая к безногости, забывает о полноценном человечестве, уходя в мир увечности, в котором жил теперь Андрей Львович. Со многими своими товарищами по недугу, особенно русскими, он познакомился, раскланивался, встречая в столовой, коридоре или парке, окружавшем клинику. Он обсуждал с ними погоду, коварство раковых клеток, но чаще — случаи чудесных исцелений. Некоторые его собеседники внезапно исчезали, как Мишка Зиборов со своим тостом «За вас, за нас, за газ!». Жена увезла его, истощенного, точно блокадник, в Сибирь, где столетний старовер лечил рак толченым зобным камнем. В сущности, Кокотов был готов к исчезновению. Даже страшное зияние в сердце за время лечения открывалось только раз, и он тихо поплакал, не разбудив соседа.
Две тысячи десятый год Андрей Львович встретил в клинике. Нинка принесла в палату маленькую искусственную елочку, украшенную крошечными игрушками, тончайшей мишурой и микроскопическими лампочками, разноцветно мигавшими в темноте. Несмотря на строгие порядки, Федор Иванович разрешил Валюшкиной в новогоднюю ночь остаться и лечь на освободившейся койке: слухи о нехватке мест и очередях на излечение оказались преувеличенными. Она спросила, можно ли больному выпить шампанского? «А как же, — ответил Теодор-Иоганн. — Обязательно, батенька, хряпните!» Но Кокотов выпил полбокала не за Новый год, предназначенный не ему, а другим, нет, он выпил за легкую смерть, о чем Валюшкиной, конечно, не сказал. Однако в феврале, после очередного обследования, доктор Шульц перестал лучезарно улыбаться, нахмурился, добавил в капельницу новый препарат и начал смотреть пациенту в глаза. Вскоре Андрея Львовича отпустили из клиники, он переехал к обрадованной Нинке в трехзвездный отель «Бонн», и на процедуры теперь они ходили пешком вдоль Рейна, мутного, бурлящего и слишком торопливого для великой реки. Иногда к набережной приставали теплоходы, напоминающие в несколько раз увеличенные московские речные трамвайчики, и оттуда высыпали русские туристы: они весело путешествовали, несмотря на немецкую зиму, промозглую и дождливую.
С каждым днем Кокотов все легче одолевал путь от отеля до клиники и, глядя на круизников, начинал мечтать о том, как тоже когда-нибудь поплывет — радостно и беззаботно. После шестого курса лечения Шульц торжественно объявил, что метастазы подавлены, томограмма хорошая, онкомаркеры отрицательные, и болезнь из организма, кажется, удалось выкурить к чертовой бабушке. Федор Иванович, вынужденный объясняться в основном по-немецки, любил, беседуя с пациентами из России, ввернуть ядреную идиомку из великого и могучего.
— Ну вот, я так и думал! — плаксиво сказал писодей, когда поток багажа иссяк, и лента остановилась.
— Котик. Прошу. Не нуди! — строго попросила Нинка.
За полгода совместной жизни за границей она растаяла, научилась говорить почти нормально, по-человечески и на телеграфный стиль переходила лишь в официальных ситуациях или когда сердилась.
На транспортере сиротливо стоял чужой чемодан, очень похожий на пропавший, но не с черной, а с лиловой окантовкой. Мрачная догадка осенила Андрея Львовича: его багаж кто-то забрал по ошибке, а там: пять прекрасных свежих сорочек, новый свитер «Бугатти», в который завернута бутылка «айсвайна», и гвоздь сезона — выстраданный в долгих скитаниях по магазинам нежно-горчичный твидовый пиджак с замшевыми налокотниками. Его, как и куртку-аляску, купили с большой скидкой «на вырост», надеясь, что выздоровевший скоро наберет обычный вес.
— Ну, во-о-от! — простонал писодей.
И тут произошло чудо: к транспортеру веселым шагом, везя за собой пропащий чемодан, вернулся нетрезво улыбающийся пассажир:
— Простите, перепутамши. Sorry, sorry!
— Внимательней. Надо. Быть! — строго попеняла Нинка.
— Клювом не надо щелкать! — жизнерадостно огрызнулся пьяный, явно намекая на новый кокотовский нос, схватил свой багаж и укатил.
«Козел!» — подумал вдогонку пасынок пластической хирургии.
Возвращаясь с чужбины, он испытывал примерно те же трепетные чувства, как в детстве, когда, отболев гриппом с осложнениями, собирался в школу. Заласканный и закормленный матерью, намученный кашлем, обчитавшийся Жюлем Верном до буйных приключенческих снов, юный Кокотов складывал тетрадки-учебники в портфель и радостно тосковал по Истобниковой, по одноклассникам, даже по учителям, ожидая, конечно, от них встречного добросердечия. И что же? Ничего подобного! Ритка вообще не замечала его возвращения. Валюшкина, правда, светилась от счастья, но это не радовало. А подлый Рашмаджанов подкладывал выздоровевшему под зад острую кнопку: будущий писатель, дико крича, вскакивал, и молодая математичка, от негодования забыв поправить выпавшую бретельку, командовала: «Кокотов, дневник на стол!» Вот он, бесчеловечный мир здоровых людей! Со времен детства ничего не изменилось!
