Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма
– Сначала - Забайкалье, - объявила теща тоном самодержицы. - Потом - Монголия…
– А может, даже и Германия… - подбодрил скисшего зятя полковник Обиход.
– Берлин - очень красивый город! - мечтательно добавила Лена, пытаясь вернуть Насте в рот пюре, которое девчонка только что срыгнула.
И Андрей Львович понял: если он сейчас позволит совершить с собой такое, то дальше из его единственной жизни эти, в сущности, чужие ему люди, слепят все, что им заблагорассудится. А с литературой можно и вообще проститься навсегда, как прощается с черно-белыми клавишами бедный пианист, во время шефского концерта сдуру сунувший руку под кузнечный пресс. Кокотов, ища поддержки, посмотрел на жену и обмер: в ее взгляде не было ни сочувствия, ни сострадания, не было даже призыва к жертве, В нем была та же самая оловянная семейная требовательная дисциплина. А единственный человечек, ради которого стоило пойти на это пожизненное самосожжение, Анастасия, тем временем внимательно следила за полетом большой синей мухи, пикировавшей на недоеденное яблочно-морковное пюре - его Кокотов самолично натирал для дочери каждое утро, задумываясь и в кровь сдирая пальцы.
– А в Чехословакию потом нельзя? - тихо спросил Андрей Львович.
– Трудно, но попробуем… - подумав, ответил полковник.
– Хорошо бы… В Праге жил Кафка.
– Что-о-о? - нахмурилась теща.
– Не бойся, мама, это писатель такой, - успокоила филологическая дочь.
Дело в том, что «колпачком Кафки» называлось в ту пору одно крайне неловкое и ненадежное противозачаточное средство, про которое часто писал журнал «Здоровье» и которое, надо полагать, в сочетании с иными обстоятельствами, обеспечивало неуклонный рост народонаселения Советского Союза.
– Молодец! - Тесть хлопнул зятя по плечу и наполнил рюмки всклень.
Омерзительное, омерзительное слово - всклень! - Андрей Львович от отвращения несколько раз перевернулся на кровати.
…А благодарная Елена той ночью впервые за несколько месяцев старательно обнимала и голубила мужа, но прислушивалась при этом не к своему телу, как прежде, а к тому, что происходит в стоявшей неподалеку детской кроватке, прислушивалась так, будто нега женского счастья зарождалась и набухала теперь именно там, а не в ее ритмичных чреслах. Кокотова это страшно задело, словно речь шла о постыдном любовном треугольнике, хотя третьим был не сторонний мужчина, а его собственная родная дочь…
В ближайшее воскресенье, выполнив все положенные семейные наряды, Андрей Львович отправился в литературное увольнение к маме. Но работа не клеилась, и он, чего с ним никогда прежде не бывало, просто сидел, бессмысленно уставившись на лист, вставленный в каретку. Встревоженная Светлана Егоровна стала расспрашивать, а узнав о крепостнических планах новых родственников, страшно оскорбилась: «Ишь ты, нашли рекрута!» Она позвонила Елене и строго объявила, что не позволит ломать жизнь своему единственному сыну. Но трубку, судя по всему, перехватила Зинаида Автономовна. Чего уж они там друг другу наговорили, - неведомо (Кокотов от ужаса заткнул уши), но Светлана Егоровна, внимая своей суровой сватье, побледнела как смерть и, не дослушав, вырвала провод из телефонной розетки.
– Если ты… если ты… я… никогда… - сказала она и пошла на кухню пить валокордин.
Когда же к вечеру Кокотов засобирался назад, в семью, она повторила уже членораздельно и даже сурово:
– Если ты туда вернешься - ты мне не сын!
И он остался у матери, даже не позвонив Елене. А Светлана Егоровна металась по их маленькой квартирке и говорила, говорила о том, что ни одна женщина, никакая Елена Прекрасная не стоит счастья творческой самореализации. Он слушал и кивал. Потом, соскучившись по дочери и жене, Кокотов несколько раз собирался вернуться с повинной, но Светлана Егоровна не пускала, правда, сменив тактику. Она разъясняла, что, конечно, семью разрушать нельзя, но необходимо взять себя в руки и дождаться, когда Обиходы (она произносила нарочно «Обэходы»), одумавшись, позовут его назад - и тогда вернуться победителем, с развернутым знаменем, раз и навсегда продиктовав свои условия мира. Говоря все это, Светлана Егоровна расхаживала по квартире и была похожа на Любовь Орлову, гордо несущую развевающийся флаг в финальных кадрах «Цирка».
Победителем! Такой совет могла дать только женщина, чей собственный брачный опыт составил чуть больше двух лет…
Несколько раз звонила жена, но мать холодно отвечала, что сын не желает с ней разговаривать. Сын в это время сидел напротив и почему-то вспоминал о том, как неумело брал Невинномысск, а Лена нежно его успокаивала и стыдливо ободряла… Конечно, все еще можно было исправить, если бы жена настояла, но она вдруг перестала звонить. Больше Кокотов никогда ее не видел, даже на развод она не пришла, а адвокат представил справку о том, что ей по состоянию здоровья не показано присутствие на судебных заседаниях. Могла, конечно, спасти молодую семью теща, но Зинаида Автономовна отнеслась к бегству зятя, как к дезертирству с поля боя, а за это полагался расстрел. Его и расстреляли, вычеркнули из списков личного состава, вернув через солдатика-вестового первые же посланные алименты. Видеться с Анастасией ему тоже категорически не разрешили…
Один раз, через полгода, позвонил явно не из дома пьяненький Никита Иванович:
– Андрей, ты мужик или не мужик?
– А что?
– Да ничего! Кулаком по столу можешь ударить?
– А вы?
– Я… - растерялся полковник. - Ладно. Денег не присылай. Обойдемся.
И вот тут надо признаться самому себе - честно и окончательно: если бы Кокотов захотел - все можно было вернуть. Но, видимо, с самого начала в его душе обитало загнанное вглубь въедливое чувство необязательности этого брака, ощущение того, что мужская свобода может дать ему как писателю гораздо больше, чем ранняя семья. Кто знает, возможно, когда-нибудь в грядущем сверхгуманном общественном устройстве смертную казнь заменят пожизненным браком…
От однокурсников, продолжавших общаться с его бывшей женой, он узнал, что она довольно долго лежала в клинике неврозов имени Соловьева, потом скоропалительно вышла замуж за выпускника военного училища Оленича, угодившего под командование Никиты Ивановича. Вскоре молодожены уехали на пять лет в Забайкалье с перспективой попасть в ГДР. Кто же знал, что исчезнет и ГДР, и Советский Союз вместе с его несокрушимой, легендарной армией. Предательство обладает такой разрушительной силой, по сравнению с которой атомное оружие - китайская петарда…
Кокотов старался избегать некрасивых воспоминаний о бывшей жене и потерянной дочери, которую, если честно, он так и не успел полюбить, а скорее теоретически осознал, что вот этот пищащий и какающий комок плоти есть его продолжение на земле. Андрей Львович весь ушел в творчество. Все чаще он стал возвращаться из литобъединения «Исток» с победной улыбкой на устах и окончательно утешился, когда завел бурный роман с немолодой начинающей поэтессой Лориной Похитоновой, которая в минуты страсти мычала нечто силлаботоническое. Кстати, их сближение началось даже чуть раньше распада кокотовской семьи. Иногда они вместе возвращались из литобъединения. Лорина была женщина заманчивая и обладала, помимо всего прочего, удивительными ягодицами, форма и размеры которых незабываемо противоречили всем разумным законам живой природы. Кокотов, наверное, на ней и женился бы, совершив тем самым эсхатологическую ошибку, но она жила в одной квартире с бывшим мужем, тоже поэтом, кажется, постепенно менявшим сексуальную ориентацию и потому спокойно относившимся к романам своей феерической супруги. Привести Лорину к маме Андрей Львович не решился. В результате у них случилось самое лучшее, что может произойти между мужчиной и женщиной, - многолетняя необременительная связь, закончившаяся сама собой, почти незаметно, как проходит хронический насморк…
15. Запах мужчины
В комнату без стука вошел Жарынин, саркастически осмотрел лежащего на кровати соавтора и сурово молвил:
– Отдохнули? Пройдемте ко мне!
Странно сказать, но Кокотов, морально ослабленный воспоминаниями, подчинился беспрекословно. Очутившись в номере режиссера, Андрей Львович в приоткрытую дверь ванной увидел свою занавесочку с розовым, нерушимым Советским Союзом, и сердце его снова заныло от обиды. В комнате все так же пахло табаком и хорошим одеколоном, а на письменном столе симметрично расположились початая бутылка перцовки и две мельхиоровые наполненные рюмочки. На блюдце покоился любовно нарезанный соленый огурчик, а рядом лежал вынутый из трости стилет. На тонком лезвии осталось белесое огуречное семечко.
– Ну-с, - произнес Жарынин, выверенным движением берясь за рюмку, - за Синемопу!
– За что-о?
