Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра
В начале той, шестой весны, примерно через неделю после очередного просвечивания, Кэнайну вызвали в кабинет врача.
— Мы хотим сообщить тебе добрую весть, — улыбаясь, сказал он. — Последний очажок в твоем больном легком зарубцевался, и теперь ты можешь спокойно отправляться домой. Мы связались с твоими родителями. Они провели всю зиму в лесах, ставили ловушки, но теперь, как нам сообщили, уже возвратились на лето в Кэйп-Кри. Реки еще не вскрывались, и туда ходят самолеты с лыжными шасси.
Кэнайна потупилась. Она не сможет узнать своих родителей, она не сможет разговаривать с ними на их языке.
Она думала о санаторной библиотеке, о школьных занятиях, о мягкой, всегда чистой постели. Воспоминания о Кэйп-Кри давным-давно стерлись, расплылись, она предчувствовала, что ничего прежнего там не узнает.
- Через три-четыре дня прибудет сестра и отвезет тебя на поезде на север, — сказал врач. — Ты рада, что скоро будешь дома?
Кэнайна молча уставилась в пол.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Непрестанный рев моторов засел у нее в ушах. В самолете было еще пятеро: два индейца, экипаж из двух человек и констебль конной полиции. Где-то далеко позади остался Мусони, где медсестра посадила Кэнайну в самолет, предоставив ей одной совершить остаток пути, а где-то впереди, уже совсем близко, находился Кэип-Кри. Кэнайна глядела на причудливо извивавшееся под крылом побережье залива Джемса. Стоял апрель, и на юге, там, где находился санаторий, уже наступила весна, но здесь все было завалено снегом и томилось в когтях зимы.
Внезапно шум моторов ослабел, самолет накренился, и Кэнайну прижало к стенке кабины. Под ними, змеясь и петляя по лесам и болотам, проплывала широкая, покрытая льдом и снегом река, впадавшая в скованную льдом бухту. Южный берег устья округлым мысом вдавался в залив. На поляне, примерно в пяти милях вверх по течению, Кэнайна различила горстку домов и вигвамов.
Насколько хватал глаз простиравшееся за поселком пространство было усеяно бесчисленными замерзшими прудами и озерами, белые пятна которых резко выделялись на темном фоне елового леса. Многие из них разделяли только узкие перешейки.
Самолет приближался к беспорядочной кучке домов на речном берегу. В одном конце стояло три ослепительно белых сборных дома с красными крышами, просвечивавшими сквозь снег. Кэнайна знала, что это лавки и склад Компании Гудзонова залива и дом начальника почты. В другом строении с красной крышей и маленькой прямоугольной башенкой Кэнайна признала церковь, в белом коттедже рядом с церковью жил миссионер. Там стояло еще несколько домов, серых, невзрачных, но почти все остальные жилища были забуревшие от ветхости и прокопченные вигвамы, их крыши вспарывали черные железные печные трубы.
Кэнайна не нуждалась в объяснениях. Она и так знала, что река там, внизу, — это Киставани, что бескрайние просторы этого озерного края, по которым кружила Киставани, с незапамятных времен служат охотничьим угодьем для ее племени, а сам поселок и есть Кэйп-Кри. И теперь, возвращаясь домой, она пребывала в таком же страхе, как в тот далекий день, теперь уже позабытый, шесть лет тому назад, когда уезжала отсюда.
Самолет медленно пролетал над индейским поселком. Рядом с вигвамами Кэнайна разглядела беспорядочно разбросанные поленья, почерневшие котелки и ведра, собак на цепи и нарты. Один из вигвамов был ее домом.
Все сбегались посмотреть, как будет садиться самолет, пробирались, словно муравьи, по протоптанным в снегу тропинкам. Машина села, поскрипывая лыжами по речному льду, и заскользила к берегу. На узкой прибрежной отмели и невысоком песчаном берегу толпились индейцы, возбужденно размахивая руками. Летчик выключил моторы, и машина остановилась прямо перед толпой.
Кто-то открыл дверь, пассажиры стали выходить. На Кэнайну никто не обращал внимания. Когда все сошли, Кэнайна, прижимая к груди Однорукого Малыша, робко выглянула за дверь. Стоявший у лесенки "кавалерист" помог ей спуститься. Она застыла на льду, немая и дрожащая, ничего не видя от слез. "Кавалерист" спросил у нее что-то на ломаном кри.
— Я говорю только по-английски, — сказала Кэнайна.
— Останешься здесь или полетишь дальше? — спросил он по-английски.
— Это ведь Кэйп-Кри, правда?
Констебль утвердительно кивнул.
— Тогда останусь здесь, — сказала она.
От толпы индейцев отделилась крупная женщина в черном платке и по сугробам побежала к Кэнайне. Она была в резиновых сапогах и курила трубку. Потом вынула трубку изо рта и разразилась потоком слов. Кэнайна расслышала свое имя, но больше не разобрала ни слова и в замешательстве стояла безмолвно и неподвижно. Женщина, внезапно остановившись в двух шагах от нее, внимательно поглядела на Кэнайну и вновь сунула трубку в рот.
— Тебя зовут Кэнайна Биверскин, да? — осведомился констебль.
— Да.
— Эта женщина уверяет, что она твоя мать.
Он заговорил с женщиной на ломаном кри. Та не сразу поняла, потом вновь перевела взгляд на Кэнайну, и на ее буром морщинистом лице просияла улыбка — узнала. Трубка выпала у нее изо рта прямо в снег, она бросилась на колени, крепко прижала Кэнайну к себе и опять что-то быстро-быстро залопотала.
Мать подобрала упавшую в снег трубку, подхватила Кэнайну на руки и понесла наверх по береговому откосу. Там она опустила Кэнайну наземь, взяла за руку и повела к вигвамам. Рядом с ними молча шагал низкорослый дюжий мужчина, плосконосый, с широко раздувающимися ноздрями. "Уж не отец ли это?" - спрашивала себя Кэнайна. За ними увязалась стайка шумливых ребятишек. Кэнайна была очень смущена, оказавшись в центре всеобщего внимания.
Вигвамы стояли безо всякого порядка, вразброс, между ними петляли по снегу узкие тропки. Собственно, это были не настоящие вигвамы, а грубо сколоченные сооружения из досок, бревен, листов железа, расплющенных канистр, мешковины и кое-где лосиных шкур. Простейшие из них представляли собой крытые одной только парусиной шесты и имели форму конуса, как у североамериканских индейцев, или же округлую, куполообразную форму эскимосских иглу. Но по большей части это были прямоугольные или квадратные хибары размером с гаражи, какие Кэнайна видела в городе, только гораздо ниже; над дощатыми или выложенными жестью стенами возвышалась островерхая крыша, крытая натянутой на шесты мешковиной. Из каждой крыши торчала ржавая труба. Кэнайна с любопытством разглядывала жилища, они совершенно выветрились у нее из памяти, и ей казалось, будто видит она их впервые.
Мать подвела ее к одному из таких сооружений, похожему на хаотическое нагромождение бревен, досок, мешковины и жести. Кэнайна заметила, что дверь заменяет тоже кусок мешковины. Они вошли в дом, а за ними следом — широконосый мужчина. Теперь Кэнайна не сомневалась: это ее отец. Пол был дощатый; в заднем углу стояла железная кровать, которую Кэнайна мгновенно узнала, на ней валялись кучей вперемежку стеганые одеяла и покрывала из кроличьих шкур, из-под которых вместо пружинной сетки или матраса торчали голые доски. В остальном убогая обстановка лачуги казалась ей совершенно незнакомой. У двери стояла огромная круглая ржавая канистра, от которой тянулась вверх, проходя через матерчатую крышу, железная труба — печка. Канистра лежала боком на плоских камнях, грубо вырезанный из днища и прикрепленный на петлях квадрат заменял дверцу. Для того чтобы готовить, верхнюю часть печки, бывшую некогда круглым боком канистры, расплющили и проделали в ней две круглых неровных дыры, которые закрывались небольшими жестяными крышками. На плите стояли два черных от дыма горшка и сковородка, на полу рядом с печкой лежала груда дров.
Кэнайна с любопытством обвела взглядом комнату, единственную в доме. В ней стоял старый ярко-голубой посудный шкаф, над которым висели полки, заставленные жестяными банками, бутылками, металлическими кружками, коробками спичек, пачками ружейных патронов, свечами; среди них торчала керосиновая лампа. Два грубо сколоченных, самодельных стула и старый деревянный сундук, набитый рыболовными сетями и стальными капканами. На одной из жердей висели две пары лыж, у задней стенки кровати стоял тяжелый дробовик. Вот почти что и все. Кэнайна не увидела здесь ни стола, ни кровати, на которой она будет спать.
Кэнайна села на стул, ее мать и тот человек — на кровать. Последовало долгое, мучительное молчание. Кэнайна украдкой наблюдала за ними, бросая короткие, быстрые взгляды. У матери было доброе, милое, хотя и очень изможденное лицо. Вокруг глаз и уголков рта веером разбегались тонкие морщинки, и оттого казалось, что на нем постоянно играет улыбка; сквозь огрубевшие покровы все еще пробивалась красота, возродившаяся ныне в Кэнайне.
