Уорис Дири - Цветок пустыни

Тем не менее тетя никогда не осуждала Иман, дочь своей старой подруги, за то, что та избрала карьеру фотомодели. Тетя много лет дружила с матерью Иман, и всякий раз, когда Иман или ее мать бывали в Лондоне, настаивала, чтобы те останавливались у нас в доме. Прислушиваясь к разговорам об Иман, я впервые узнала о том, что такое фотомодель. Из журналов, которые были у двоюродной сестры, я вырезала множество фотографий Иман и прикрепила их на стену в своей комнатке. Если она сомалийка, рассуждала я, и может этим заниматься, так почему же я не могу?

Когда Иман гостила у нас в доме, я всегда пыталась найти возможность поговорить с ней. Мне было интересно, как она стала моделью. Но всякий раз, бывая в гостях, она проводила время в разговорах со старшими. Мне было ясно, что дяде с тетей не понравится, если я вмешаюсь в их разговор ради такой ерунды — поинтересоваться, как мне самой стать моделью. В конце концов как-то вечером я воспользовалась подходящим моментом. Иман читала в своей комнате, и я постучала в дверь.

— Принести тебе что-нибудь перед сном?

— Да, пожалуйста, чашечку чаю с травами.

Я спустилась в кухню и принесла ей чай на подносе.

Поставив его на столик у кровати, я приступила к делу.

— Ты знаешь, у меня в комнате столько твоих фотографий! — Прислушиваясь, как тикают часы на столике, я чувствовала себя круглой дурой. — Мне, честно говоря, тоже очень хочется стать моделью. Как ты думаешь, это трудно? Как у тебя это получилось? С чего ты начинала?

Даже не знаю, чего я ожидала, — может, того, что она взмахнет волшебной палочкой и превратит меня в Золушку. Желание стать моделью было смутным. Все это казалось таким далеким, что я не задумывалась над этим слишком много. После того вечера я продолжала заниматься домашней работой, как обычно, думая в первую очередь о насущных проблемах: приготовить и подать завтрак, второй завтрак, помыть посуду, подмести.

К тому времени мне было шестнадцать лет, и я жила в Лондоне два года. Я настолько прижилась там, что уже знала, как западный мир называет этот отрезок времени: «тысяча девятьсот восемьдесят третий год».

Летом того года в Германии умерла сестра дяди Мохаммеда, оставив маленькую дочь. Юная Софи стала жить у нас, и дядя записал ее в школу при церкви Всех Душ[6]. Теперь мне по утрам, помимо всего прочего, надо было отводить Софи в школу в нескольких кварталах от дома.

В одно такое утро, когда Софи только начала учиться, мы с ней шли к старому кирпичному зданию, и я заметила, что ко мне присматривается какой-то незнакомец. Это был белый мужчина лет сорока, с заплетенными в хвостик волосами. Он не пытался скрыть тот факт, что разглядывает меня, и делал это довольно нахально. Когда я рассталась с Софи у дверей школы, этот человек подошел ко мне и заговорил. Но я ведь так и не научилась говорить по-английски, поэтому ничего не поняла. Я была напугана и, опустив глаза, бегом пустилась домой. Так и повелось: я отводила Софи в школу, белый человек поджидал меня, пытался со мной заговорить, а я убегала.

Днем, когда я забирала Софи из школы, она частенько что-то говорила о новой подруге, девочке из своего класса.

— Ага, угу… — рассеянно отвечала я, мне это было совсем не интересно.

Как-то раз я немного припозднилась, и Софи ждала меня у школы, играя с какой-то девочкой.

— А, Уорис! Вот это моя подруга, — с гордостью сообщила Софи.

Рядом с девочками стоял тот извращенец с хвостиком — тип, что почти уже год доставал меня.

— Да-да, пойдем, — ответила я, нервничая и не спуская глаз с мужчины.

Он, однако, наклонился к Софи и что-то сказал ей — она понимала по-английски, по-немецки и по-сомалийски.

— Пойдем же, Софи! Отойди от этого человека, — строго сказала я и потянула ее за руку.

Софи повернулась ко мне и, сияя, сказала:

— Он спрашивает, говоришь ли ты по-английски.

Софи отрицательно покачала головой, глядя на собеседника. Он сказал еще что-то, и она перевела:

— Он хочет тебя спросить кое о чем.

— Скажи, что я не собираюсь с ним разговаривать! — высокомерно заявила я, демонстративно глядя в сторону. — Пусть идет своей дорогой. Пусть идет… — Эту фразу я не закончила: все-таки рядом была его дочь, а Софи сразу же все переведет. — Ладно, пойдем!

Я крепко схватила Софи за руку и потянула за собой.

Однажды утром, вскоре после этой встречи, я отвела, как обычно, Софи в школу, возвратилась в дом и взялась за уборку на верхнем этаже, когда раздался звонок в дверь. Я бросилась по лестнице вниз, но тетя Маруим, опередив меня, отворила сама. Я смотрела с лестничной площадки и не могла поверить глазам: у дверей стоял господин Хвостик! Он, должно быть, выследил меня. Мне сразу же подумалось, что он хочет наплести тетушке каких-нибудь небылиц: что я что-нибудь натворила, заигрывала с ним, спала с ним. А может, он скажет, что я пыталась что-нибудь у него украсть.

— Кто вы такой? — спросила тетя, которая бегло говорила по-английски.

— Меня зовут Малькольм Фейрчайлд. Извините за беспокойство, но я хотел бы поговорить с вами.

— О чем вы хотите поговорить со мной?

Я видела, что тетя раздражена.

Я снова поднялась наверх, чувствуя себя разбитой и думая лишь о том, что такое этот тип наговорит тетушке. Однако не прошло и нескольких мгновений, как дверь внизу с грохотом захлопнулась. Я метнулась в сторону гостиной: тетушка как раз гневно выскочила оттуда, направляясь в кухню.

— Тетушка, кто это был?

— Да уж не знаю. Какой-то человек, который сказал, что долго ходил за тобой, пытался заговорить… Он нес какую-то чепуху насчет того, что хочет тебя сфотографировать! — Тетя гневно взглянула на меня.

— Тетушка, но я ведь не просила его об этом! Я вообще ему ни слова не говорила.

— ЭТО Я ЗНАЮ! Он потому и пришел сюда! — Она решительно прошествовала дальше. — Занимайся своим делом, а об этом не беспокойся. О нем я сама позабочусь.

Тетя не пожелала вдаваться в детали их беседы, а из того, что она была так разгневана и возмущена, я заключила, что он хотел сделать какие-то порнографические фото. Я пришла в ужас и после того утра никогда не заводила речь об этом происшествии.

С тех пор, если мы встречались у школы при церкви Всех Душ, Малькольм Фейрчайлд никогда со мной не заговаривал, только вежливо улыбался. Но однажды, когда я забирала Софи из школы, он подошел и протянул свою визитную карточку, чем очень меня напугал. Не спуская с него глаз, я взяла карточку и сунула ее в карман. Я смотрела, как он повернулся и пошел прочь, а потом стала ругать его на своем родном языке: «Оставь меня, убирайся, негодяй, свинья ты этакая!»

Придя домой, я сразу взбежала наверх: все детские спальни были на верхних этажах, так что эта часть дома была как бы нашим убежищем от взрослых. Я вошла в комнату Басмы и, как обычно, оторвала ее от книги.

— Вот, Басма, посмотри! — Я выудила из кармана визитную карточку. — Это от того человека. Помнишь, я тебе рассказывала, он еще приставал ко мне, ходил за мной? Сегодня он дал мне вот это. Что здесь написано?

— Написано «фотограф».

— Ну да, но какой?

— Фотограф-стилист.

— Стилист? — переспросила я в раздумье. — Значит, он фотографирует всякие наряды? Он может и меня сфотографировать в красивых платьях?

— Не знаю, Уорис. — Басма вздохнула. — Честно, не знаю.

Я понимала, что отвлекаю ее, что ей не терпится снова взяться за книгу. Я встала, положила карточку в карман и вышла. Но в своей комнате я припрятала визитную карточку фотографа. Внутренний голос нашептал мне, что это может еще пригодиться.

Двоюродная сестра Басма была моей единственной советчицей, с ней я могла поговорить в любую минуту. И больше всего я была благодарна за совет, который она дала, когда я обратилась к ней насчет ее родного брата Хаджи.

Хаджи, второму сыну дяди, было двадцать четыре года. Он считался очень способным и вместе с дядей Абдуллой учился в университете. Ко мне Хаджи относился очень ласково с тех самых пор, как я приехала в Лондон. Бывало, я убираю наверху, а он спрашивает:

— Эй, Уорис, ты уже туалет помыла?

— Нет, — отвечаю, — но если тебе надо, заходи, я потом здесь уберу.

— Да нет… Я хотел спросить: может, тебе помочь?

Или:

— Слушай, хочу чего-нибудь попить. Может, и тебе принести?

Было приятно, что двоюродный брат обо мне заботится. Мы с ним часто болтали и шутили.

Иной раз, когда я выходила из ванной комнаты, он поджидал снаружи и не пускал меня. Я старалась нырнуть ему под руку, а он преграждал мне путь.

— Пропусти, негодник! — кричала я, пытаясь оттолкнуть его, и он смеялся.

Так продолжалось довольно долго, и я, хотя и пыталась отмахнуться от всего этого, как от обычных шуток, все же испытывала некоторое смятение. Меня лишало душевного равновесия то, что чувствовалось за таким его поведением. Он то смотрел на меня грустными, задумчивыми глазами, то становился так, что едва не касался меня. Когда у меня начинало трепетать сердце, я одергивала себя: «Ну посуди сама, Уорис, ведь Хаджи тебе все равно что брат. Не годится воображать то, о чем ты думаешь».