Джон Стейнбек - Русский дневник
Одна часть этого дома отдыха предназначена для мужчин, другая ― для женщин, а третья ― для семей, которым на время отпуска предоставляются квартиры. Есть ресторан, игровые и музыкальные комнаты, читальные залы. В одной игровой комнате люди играли в шахматы и шашки; в другой шел быстрый поединок в пинг-понг. Теннисные корты были заполнены игроками и зрителями, а по лестницам шли вереницы людей, возвращавшихся с моря или спускавшихся на пляж. Гостиница имела лодки и рыболовные снасти. Многие просто сидели на стульях и смотрели на море. Здесь были выздоравливающие после болезни и пострадавшие от несчастных случаев на производстве, которых послали поправиться на теплом воздухе Черного моря. В среднем отпуск длится двадцать восемь дней, но в случае болезни пребывание здесь может быть продлено на столько, на сколько посчитает нужным заводской комитет…
Утром шел сильный, но теплый и мягкий дождь. Повернувшись на другой бок, мы заснули опять. Около десяти проглянуло солнце, и за нами пришли ― пора ехать на государственную чайную плантацию.
Мы поехали вдоль побережья, потом вверх через расселину в зеленой горе в дальнюю долину, где на мили тянулись темно-зеленые чайные кусты и то здесь, то там виднелись шапки апельсиновых деревьев. Это было очень приятное место и первая государственная ферма, на которой мы побывали.
И опять, мы не можем обобщать, мы рассказываем лишь о том, что видели и что услышали. Государственная ферма управлялась, как американская корпорация. Есть свой управляющий, совет директоров и служащие. Рабочие живут в новых, чистых и приятных жилых домах. У каждой семьи своя квартира, а работающие женщины могут устроить детей в детские ясли. У них такой же статус, как и у людей, работающих на фабриках.
Это была очень большая плантация с собственными школами и собственными оркестрами. Управляющий был деловым человеком, который запросто мог бы руководить филиалом американской компании. Это очень отличалось от колхозов, поскольку в последнем каждый фермер имеет долю с дохода всего коллектива. Здесь же было просто предприятие по выращиванию чая.
Мужчины в основном обрабатывали землю. А чай собирали женщины, потому что их пальцы ловчее. Женщины двигались длинными рядами вдоль борозд; работая, они пели, перекликались и выглядели очень красочно. Капа много раз их сфотографировал. Здесь, как и везде, было много наград за сноровку. Среди работниц была девушка, которая получила медаль как победительница в соревновании по сбору чая, и ее руки летали над чайными кустами с молниеносной быстротой, она собирала свежие зеленые листочки и складывала их в корзину. Темная зелень чайных кустов и цветные женские одежды представляли собой очень красивую картину на склоне холма. У подножия холма стоял грузовик, на котором свежесобранный чай отвозили на фабрику…
Директор фабрики, красивая женщина лет сорока пяти, ― выпускница сельскохозяйственной школы. Ее фабрика производит много сортов чая ― от лучших, состоящих из маленьких верхних листочков, до плиточного чая, который отправляют в Сибирь. И поскольку чай ― самый распространенный напиток среди русских, то чайные плантации и чайные фабрики считаются одной из самых важных отраслей региона.
Когда мы уезжали, директор подарила каждому из нас по большой пачке замечательного продукта фабрики, это был отличный чай. Мы уже давно бросили пить кофе, потому что напиток под названием «кофе» никуда не годился. Мы уже привыкли пить чай, и с этого времени стали сами себе его заваривать на завтрак, и наш был намного лучше того, что мы могли купить…
Пока наша машина мчалась с холмистых склонов вниз к Батуми, снова полил дождь.
Этим вечером мы должны были сесть на поезд, но предполагалось, что до этого мы пойдем в театр. Мы были так измучены едой, вином и впечатлениями, что спектакль не оставил в нас большого следа. Шел «Царь Эдип» на грузинском языке, и мы еле открыли глаза, чтобы разглядеть, что Эдип ― красивый мужчина со сверкающим золотым зубом, в ослепительно рыжем парике. Действие происходило на лестнице ― вверх и вниз, вверх и вниз. Эдип декламировал текст громко и с выражением. Но к тому времени, как он выколол себе глаза и разорвал на себе окровавленные одежды, наши глаза уже совсем закрылись, но мы с усилием заставили их открыться. Половину всего спектакля зрители смотрели на нас, приезжих американцев. Дело в том, что американцы встречались здесь чуть чаще, чем залетные марсиане, однако мы не могли выглядеть представительно, так как пребывали в полусне. Наш хозяин вывел нас из театра, запихнул сначала в машину, а потом в вагон, мы же все это время вели себя как лунатики. В ту ночь у нас не происходило никаких ссор с проводником по поводу открытых окон. Мы повалились на свои полки и почти мгновенно заснули.
Эти потрясающие грузины нам неровня. Они могли переесть, перепить, перетанцевать и перепеть нас. В них бурлило яростное веселье итальянцев, физическая энергия бургундцев. Все, за что бы они ни брались, они делали с лихостью. Они ничуть не похожи на русских, с которыми мы встречались, и легко понять, почему ими так восхищаются граждане других советских республик. Тропический климат не умаляет их жизнеспособность, а скорей усиливает ее. И ничто не в силах сокрушить их индивидуальность или волю. Многие столетия это пытались сделать завоеватели, царские армии, деспоты или местная знать. Все разбивалось об их волю, и ничто не смогло хоть как-то поколебать ее.
Наш поезд прибыл в Тифлис около одиннадцати часов, и мы спали почти всю дорогу. С трудом одевшись, мы поехали в гостиницу и поспали еще немного. Мы совсем не ели, не выпили даже чашки чая, поскольку до выезда в Москву на следующее утро нам еще кое-что предстояло. Вечером интеллигенция и деятели культуры Тифлиса устраивали прием в нашу честь. И если вам покажется, что мы устанавливали рекорд по обжорству, вы не ошибетесь. Не то что из нашего повествования может создаться впечатление, будто мы постоянно ели, ― именно так и было.
Так же как желудок от обилия еды и вин может перестать воспринимать оттенки вкуса блюд и букета вин, так и разум можно затопить впечатлениями, переполнить картинами, но без ощущения цвета и движений. А мы страдали от всего вместе ― от переедания, перепивания и избытка увиденного. Говорят, что в незнакомой стране впечатления могут остро и точно восприниматься в течение одного месяца, а после они начинают расплываться и целых пять лет не могут четко выстроиться, поэтому в стране нужно оставаться или месяц, или пять лет.
У нас было чувство, что мы уже остро не воспринимаем окружающее. И в тот вечер мы испытывали некоторый ужас перед ужином с грузинской интеллигенцией. Мы сильно устали и не хотели слушать речи, в особенности интеллектуальные. Нам не хотелось думать об искусстве, политике, экономике, международных отношениях, и самое главное, мы не хотели есть и пить. Нам хотелось лечь в кровать и проспать до отлета самолета. Но грузины были очень добры к нам и так приветливы, что мы знали, что необходимо пойти на прием. Это была единственная официальная просьба, с которой они к нам обратились. И нам следовало бы больше довериться грузинам и их национальному духу, потому что ужин отнюдь не превратился в то, чего мы так боялись.
Наша одежда была в ужасном состоянии. Мы не смогли взять с собой много вещей, это просто невозможно, когда летишь самолетом, и наши брюки не гладились с тех пор, как мы пересекли границу Советского Союза. На пиджаках оставались следы пищи. Рубашки были чистыми, но плохо отутюженными. Мы представляли собой далеко не лучшие образцы элегантной Америки. Но Капа вымыл голову, и этого должно было хватить на нас обоих. Мы счистили с пиджаков, что смогли, надели чистые рубашки и были готовы.
Нас подняли на фуникулере в большой ресторан, находящийся на вершине горы, откуда открывался вид на всю долину. Когда мы поднялись туда, уже наступил вечер, и город под нами сверкал огнями. На фоне черных кавказских вершин отливало золотом вечернее небо.
Это был большой прием. Казалось, что стол был длиной в целую милю. Его накрыли на восемьдесят человек, ― здесь были и грузинские танцоры, и певцы, и композиторы, и кинорежиссеры, и поэты, и писатели ― стол был уставлен цветами, красиво накрыт, а улицы сверкали внизу под утесом, как бриллиантовые. Сюда пригласили много красивых певиц и танцовщиц.
Ужин начался, как и все подобные приемы, с официальных речей, но грузинская натура, грузинский дух не могли такого стерпеть, и все это моментально разрушилось. Просто народ этот не формальный, и у них не получается долго держаться напыщенно. Началось пение, пели соло и хором. Стали танцевать. Разливали вино. Капа не совсем грациозно станцевал своего любимого «казачка», но замечательно уже то, что он вообще смог это сделать. Может, сон дал нам второе дыхание, может, немного помогло вино, и прием продлился далеко за полночь. Я помню, как грузинский композитор поднял бокал, засмеялся и сказал:
