Наталья Галкина - Пишите письма
— Смотри, ворон, — сказал Евгений.
— Эка невидаль, — отвечал Виталий.
— Может, ему больше сотни? Может, он Ермака видал?
— Все тебе, Бурундучок, сказки мерещатся.
— Не дурной ли это знак? — спросила подруга.
— Знаки все дурные, — ответила я.
После нескольких километров езда в кузове стала видом спорта, достаточно утомительным, доложу я вам; мы устали, примолкли, только два бывалых эрмитажных археолога болтали о том о сем. Помнится, говорили они почему-то о сибирской смерти: об утопленниках, замерзших в снегу, отравившихся аконитом, придавленных деревом на лесосеке, убитых молнией, сгубленных таежным пожаром.
— Подъезжаем!
— Где же курганы?
— Здесь места захоронений ровные, — объяснил бывалый. — Их находят по цвету, там трава зеленее, ярче: перекрытия деревянные проваливались, гнили, наполнялись водой, на сырых местах травы свежее.
— А зачем бульдозеры? — спросила я.
— Для скорости слой земли снимают бульдозеристы. И грейдеристы.
— Разве так можно вести раскопки?
— Все, что нельзя, все то и наше. Откуда тебя, такую умную, отрыли?
— Сразу видно, что вы археолог. Отрыли, вырыли. Я свою милую из могилы вырою.
Хохот.
— Что вы смеетесь? Это поговорка.
— Это не поговорка, а неприличная частушка. Мы продолжение знаем.
— А я не знаю.
— Чего не знаешь, о том молчи.
Грузовик остановился.
На ровной площадке под горою стояла скифская каменная баба и реял пиратский флаг экспедиции: черным по желтому олешек в круге, наскальный петроглиф.
Место нашего лагеря, место раскопок не соответствовали моему представлению о Сибири, которая должна была быть тайгой, лесом: я увидела степь. Степь, голубые озера, золотая трава, белые утки. Между холмами в распадках стояли березы, дремали малые земляничные полянки, цвели пахучие желтые лилии.
Я каждый день собиралась послать свои письма Студенникову, но медлила. Почту отправляли из ближайшей деревни Сорокино, в которую ездили на грузовике. Экспедиционный адрес был краток: «Сорокино, Грачу».
Начальник наш, Грач, в каждую экспедицию набирал мальчиков-тувинцев четырнадцати-шестнадцати лет: ему нравилось, как они работают, тихо, методично, с необычайным тщанием. Но когда подружка моя завела среди этих мальчиков любимчика и стала с ним сюсюкать («Каракысонька, миленький, пойди сюда; хочешь компотику?»), Грач вызвал ее в свою палатку («в свой шатер главнокомандующего») и отчитал: «Ты с ними так не разговаривай, они не дети. У них там семьи остались, у многих уже свои младенчики имеются; они мужики». Однажды среди тувинских тихих мальчиков вспыхнула драка, поножовщина; причины никто не знал. Двоих возили в Сорокино к фельдшеру. После фельдшера и бесед по душам с Грачом снова восстановились тщание с тишиною.
Как выяснилось позже, наш лагерь был близнечен, двойничен будущему удачливому лагерю за горой Туран в Долине царей, где в «Аржане-2» нашли неразграбленное захоронение мужа и жены («царя и царицы») с двадцатью килограммами золота; Грач словно бы видел за зеркалом горы Зазеркалье, чуял сквозь землю чутьем археолога-визионера: он надеялся найти эту пару тут, на нашей стоянке! Но не обманувшее его чутье все же ошиблось, их нашли не скоро, не тут, не он (его к тому времени уже не было в живых). Все сбылось, но со сдвигом, с поправкой икс нечеткой оптики миража.
Двое рабочих, киргиз и узбек, постоянно спорили, какой народ лучше. Иногда в их спор третьим ввязывался самый старший тувинский мальчик.
— У вас одна газета, да и та «Ленин с челкой».
На самом деле газета, кажется, называлась «Ленин’с чолэм»: «Голос Ленина».
— Ленин кто был? Кыргыз. А Гитлер кто был? Узбек.
— Узбек был хан Золотой Орды, — заметил один из проходивших мимо археологов.
— Вот и я тащусь от совпадений имен собственных и существительных! — отозвался пробегавший ему навстречу коллега. — Знаешь ты, что Хельга, то есть Олег, не имя, а титул варяжского князя?
Один из эрмитажных бойко пересказывал сюжет «Анны Карениной»:
— Хаман! — вскричала Анна Каренина и джирюр под поезд.
Я уже знала слово «хаман» — «довольно», не путала его со словом «хаван» — «свинья», вместо «свинство» говорила «хаванщина».
В одном из могильников нашли греческую керамику, черепки, несколько совершенно целых горшков, словно их вчера обожгли. Из деревни приходили смотреть раскопки, в основном — женщины и дети, долго стояли молча, глядели, потом уходили. «Не лень им тащиться в такую даль», — сказал бульдозерист Ванечка, детинушка под два метра, молчаливый, похоже, слегка пыльным мешком тюкнутый.
Вечерами мы подолгу сиживали у костра (вообще то была эпоха сидения у костров: в пионерском ли лагере, в колхозе, куда школьников, студентов и работников городских НИИ гоняли на уборку урожая, в турпоходе, в бесчисленных экспедициях граждане предавались атавистическим посиделкам, болтали, пели под гитару, цыгане поддельные советского пошиба). И пели цыганские романсы, авторские песни самодеятельных песенников, народные песни. «Поедем, красотка, кататься, тебя я давно поджидал».
Бульдозерист сказал:
— У меня гармошка есть.
— Ты на ней играешь?
— Нет.
— Что ж ты ее с собой таскаешь?
— Она от друга.
— Зачем он ее тебе подарил, если ты не гармонист?
— Он не дарил.
— Не дарил? Краденая?!
— Он помер. Сибирской смертью. Мне его вещички перешли.
— Которой сибирской смертью? — деловито поинтересовался археолог Витя.
— Шаровой молнией его убило. Пьяный в грозу с лесосеки пошел к бабе. Мне все его вещи перешли. Гармошка, бинокль, книги. Некоторые, правда, теперь без начала и конца. На растопку пришлось. Жалел Колины вещи, но так вышло.
— Что за книги? — спросила я. — Дай почитать.
— Будешь ли читать? Одна про бумажных змеев.
— Буду! — вскричала я.
— Одна иностранная. Не знаю, про что. Обложка красивая.
— На каком языке?
— Хрен поймешь.
На английском, на английском напечатана была покет-буковская Агата Кристи, «Десять негритят», издано в Лондоне; обложка еще хранила легкий типографский запах помады. Из книжки выпали обрывок бумаги с перечислением притоков сибирских рек («Обь: Вах, Иня, Пим, Тым, Чая, Аган, Алей, Ануй, Кеть, Собь, Томь, Бердь, Ильяк, Иртыш, Казым, Лямин, Назым, Полуй, Чарыш, Чулым, Чумыш, Щучья, Питляр, Васюган, Шегарка, Кульеган, Перабель, Песчаная, Барнаулка; Лена: Нюя, Чая, Чуя, Илга, Кута, Муна, Алдан, Бирюк, Вилюй, Витим, Линде, Синяя, Намана, Олёкма, Туолба, Буотама, Киренга, Менкере, Пеледуй; Енисей: Кан, Кас, Сым, Кемь, Мана, Сыда, Туба, Кебеж, Сисим, Абакан, Ангара, Дубчес, Елогуй, Танама, Хемчик, Курейка, Турухан, Шагонар, Элегест, Кантегир, Хантайка»), журнальная вырезка и запечатанный конверт с надписью: «Косоурову лично».
Дрогнул голос мой, обмолвилась я:
— Батюшки, курьер…
— Ты про что? — спросил археолог Андрей.
— Я про журнал «Курьер ЮНЕСКО», — бойко отвечала я. — Вот тут, в книжке, из него вырезка, закладка, что ли.
Пели Городницкого, пели Высоцкого, пели «Пират, забудь про небеса».
— Что не поешь?
— Слов не знаю.
— Голос-то вроде есть, слух имеется. Что знаешь? Спой, светик, не стыдись.
— Я не Светик, я Иннусик. Давайте гитару.
И спела я песенку девушки Катерины1 конца двадцатого века; когда она пела мне, она была не старше меня, сидевшей под горой Туран.
В наших северных краяхне бывает винограда,только терпкая рябина,да и та черным-черна…Как она неприхотлива,осень в дом — она и рада,да и я узнала тайну черноплодного вина:так жить, как живет трава,так течь, как течет вода,но не вниз, а выше,а выше и выше…
Смотрел на меня неотрывно десятилетний сын Грача, трещали сучья в костре.
В наших северных краяхсеребристой нет полыни,только травка чернобыльник,да и та черным-черна,но хранит трава свой запах,и когда земля остынет,может быть, и эта травканебесам посвящена.Живет, как живет трава,течет, как течет вода,но не вниз, —а выше и выше…
Сияли над нашим степным кочевьем мохнатые пастушеские звезды, чиркали болиды.
В наших северных краяхсобирают жизнь по капле,но по капле год от года нарастает глубина.Вот и темная бадейка, зачерпни воды руками,а из облачных пределов песня словно бы слышна:«Живи, как живет трава,теки, как течет вино,но не вниз, а выше,а выше и выше!»
— Браво, рыжая! — крикнул археолог Андрей.
— Какая странная песня, — сказал Грач. — Какая вы, Инна, странная девушка. Пойдем, Сева.
