Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь
Тоскливо задребезжал и вдруг смолк стакан на столике, будто кто–то властной рукой оборвал его звенящую жизнь, удушил её, расправился с ней, как со слабеньким мотыльком, беспомощно бьющимся о стекло огромного окна.
Аркадий вспомнил, что однажды сам чувствовал себя таким же мотыльком. Он был пьян и пытался пройти сквозь непробиваемое стекло пьяного дурмана, пройти и удержаться за какую–нибудь осязаемую деталь, чтобы не пропасть, чтобы остаться. Но стена не пускала. Сквозь неё было видно жену, друзей, огромный стол, но Аркадий не мог быть там. Он барабанил мотыльковыми крылышками, кричал что–то, но могучая сила, будто океанская волна, швыряла в него новую порцию вина, и стекло становилось толще.
Гости хлопали в ладоши, хохотали. Звонко падали со стола вилки и ножи. Плескалась на скатерть жирная подлива. Раздавались громкие поцелуи, приправленные непонятно каким соусом. Кто–то свалился со стула. Мир был реален, но пьяное стекло отгораживало Аркадия от него. Тянулась музыка, залитая плачем саксофона, и раскачивались танцующие пары. Тяжело упал большой мешок. Гости кинулись поднимать его. Оказалось, что это какой–то гость.
— Это, случаем, не я сейчас там рухнул? — поинтересовался Аркадий.
— Нет, не ты, — ответила откуда–то из темноты партнёрша по танцу. — Но ты обязательно упадёшь, потому что ноги поджал и висишь у меня на руках.
И он упал. Но упал не на пол, а значительно глубже, и не сумел ничего вспомнить. В голове осталось стальное кольцо, разложившееся рёбрами чёрной скрипучей пружины и убежавшее в бесконечное пространство. В самой глубине плескалась маслянистая вода. Он упал в неё, глотая тяжёлые волны. И чёрная краска проникла в его голову, болтаясь, плескаясь, как в помойном ведре.
Перед глазами среди неясных теней вдруг проявилось незнакомое женское тело, совершенно нагое и разгорячённое.
— Это что такое? — пробурчал Аркадий.
Он торопливо оглядел себя и убедился, что одет лишь в мятую рубашку. Голые ноги и бёдра вяло прижимались к раздетой женщине.
С нарождающимся ужасом вспомнилось, что гости давно ушли, что была ссора с женой, что жена ушла, безумно хлопнув дверью, что квартира безмолвствовала, и по ней плавали пьяные призраки недавнего сомнительного веселья. Он отполз от женщины и застонал. Внутри копошилось неизвестное животное и старалось через горло Аркадия высунуть длинный хвост, из–за чего всё тело содрогалось и выворачивалось наизнанку. Какие–то подозрительные человечки расхаживали беззаботно по его внутренностям, топча ногами истерзанные полости нервных клеток. Там, где ступали их ноги, клетки пускали жёлтый сок, и этот сок заполнял вмятины глубоких следов и неутихаемо кипел, брызгая вокруг себя, обжигая.
— Где я? — спросил Аркадий и увидел пролетевшую перед лицом карту с двумя лицами. — Я в поезде?
— Ты едешь в поезде, в купе…
— Странно, — удивился он. Как вовремя подвернулась командировка. Трясись себе, болтайся из стороны в сторону под идиотский стук колёс, взбалтывай память помутневшую.
Аркадий покачал головой и ощутил, как густой ил, налипший на внутренней стороне его глаз, начал омываться падающей водой.
— Давай постоим под дождём, — послышался рядом женский голос.
Аркадий увидел над головой глубоко вздыхающие кроны деревьев, через которые сыпались мелкие капли. Косые лучи матового тёплого солнца протянулись между ветвями. Давно забытое настроение, полное беззаботности и беспричинной радости, накатывалось отовсюду, будто окружающий мир только и дожидался этого момента, чтобы заключить Аркадия в свои счастливые объятия.
— Отлично, да? — спросила весело она.
— Ага, — он стоял с запрокинутой головой и встречал дождь улыбкой. С замирающим от восторга сердцем он следил за собой и пытался угадать причину странной радости. Он будто потерял почву под ногами и провалился в бушующий океан восемнадцатилетия. Искры, брызги, внезапные взлёты шипучих волн, смех, игривый блеск глаз, мимолётные объятия. Неужели всё дело в том, что он позабыл свой возраст? Или в том, что он махнул рукой на всё и на короткое время стал беззаботным? А что потом? Потом придётся расхлёбывать и это. Потом навалится кошмар…
Они шумно топали ногами и кружились на месте, раскидывали руки и хватали растопыренными пальцами дождевые хрусталики. Потом случайно столкнулись.
— Какая встреча! — Она звонко засмеялась.
Аркадий сгрёб её обеими руками, оторвал от земли, где пузырилась лужа, и прижался щекой к её мокрому лицу.
— Моя! — громко зашептали его губы, и он зажмурил глаза.
В тот же миг она выскользнула из его объятий, и он ощутил мгновенную пустоту, которая в доли секунды переполнила его изнутри, надавила безжалостно и стала сочиться сквозь поры кожи.
— За что? — зарыдал внутри него сгорбленный старичок. — Ужели платить надо даже за самое бескорыстное и светлое чувство? Расплачиваться за него страданиями? Лелеять надежду, а затем видеть, как она рушится, и ловить обездоленными руками её крохи?
— Успокойся, — четыре добрые ладони погладили его по голове, и старик пропал, оставляя Аркадия самим собой.
Две женщины улыбнулись ему.
— Ты не так смотришь. Говоришь о бескорыстном чувстве и приплетаешь сюда же любовь. Это невозможно. — Заговорили они. — Любовь потому и радостна, что она ублажает тебя. Но разве это похоже на бескорыстие, когда ты требуешь внимания к себе, когда ревнуешь?
Они продолжали говорить, но их фигуры уже сплелись в воздухе и, в очередной раз превратившись в нарисованных королев, упорхнули.
Аркадий поднялся и вышел на сонных ногах из купе в коридор вагона. Дверь тамбура не переставала хлопать. Аркадий прижался лбом к холодному окну и из–под нахмуренных бровей увидел в стеклянной бездне своё блёклое отражение.
— Так–то вот, — заворчал он. — Всю жизнь приходится видеть эту рожу перед собой, куда ни сунься. Каждое утро начинается с этой физиономии. Чистишь зубы и мечтаешь плюнуть в зеркало всем, что во рту скопилось, таким образом, чтобы навсегда пропало твоё лицо. Ненавидишь себя, презираешь, а расстаться с собой никак не можешь. Однажды чиркнул бритвой по рукам… Теперь ругаюсь, что не смог дело до конца довести, тряпкой называю себя, а в укромном уголочке души всё–таки радуюсь, что жив остался… Подлец… Лгун…
Он отодвинулся от окна. За спиной громыхнула туалетная дверь. Просеменила тонконогая фигура в длинных белых трусах и распахнутом мятом розовом халатике. Аркадий покосился на облегчившегося путешественника, но не успел разглядеть лица под вялыми седыми космами.
— Будущее моё прошлёпало, — хмыкнул он и побрёл по коридору. — Ещё каких–нибудь незаметных три десятка лет, и никто уже не сумеет определить, старик ты или старуха. Белые панталоны, халатик в хлипких заплатках, тощие коленки, провалы в памяти.
Он прошагал до конца коридора, заглянул зачем–то в туалет, осмотрел пахучее желтоватое озеро на полу, безвольный клочок раскисшей газеты в трясущейся воде и вернулся в коридор.
— Пойдёмте в нумера, дружочек, — пригласил он себя, — там, по крайней мере, темно, ничего нельзя увидеть.
Он задвинул за собой дверь и лёг на спину.
В темноте зашелестели чулки, снимаемые с красивых женских ног, за стеной гулко заиграла и оборвалась музыка. Кто–то включил свет и перед глазами возникла комната, плачущая жена. Но лампочка лопнула внезапно. В темноте кто–то прихватил Аркадию горло.
— Кто это?
— Тоска твоя, печаль, боль…
Аркадий поднялся и протянул руку, нога зацепила стул, и он застонал, проехав ножками по паркету.
— Почему ты без света? — спросил Аркадий и нащупал выключатель.
— Отстань от меня, — жена отвернулась, едва комната осветилась.
— Киска, что с тобой? — он присел на корточки перед ней и заглянул ей в глаза.
Она повернулась медленно к нему, и Аркадий увидел, как лицо её потяжелело, лоб опустился, брови сползли на глаза, щёки вздулись, набухшие губы задрожали. Некрасивы женщины в слезах. Не Ангелы вовсе… Аркадий взял её руки в свои, и она разрыдалась, упав без сил около него на пол. Она плакала, и тело её стекало вниз, как вода. Она дрожала.
— Почему? — с трудом выговорила она. — Почему?
Слезы не позволяли ей говорить. Но Аркадию не требовались её слова. Он всё знал. Горькую причину её слез он носил в себе каждый день… Она не могла поверить, что у него была другая женщина, что он любил её, дарил ей ласку, внимание. Конечно, у каждого могут быть увлечения, всякие там молниеносные связи, но любить? Любовь не имела права на существование вне семьи…
— Больно, — прошептала она, — больно осознавать, что ты — не единственная на свете, не самая лучшая, не самая достойная, не самая неповторимая. А когда–то ты говорил, что я самая–самая. Что же, врал ты тогда? Или я стала другой? Я ведь тебе не просто жена, но и друг, я разделяю все заботы, трудности. На мою долю выпадает и твоё дурное настроение, и твои неприятности на работе, и мучительная тоска, когда не могу тебе ничем помочь… Это всё — мне. А ей… только ласки и нежность. Какое право имеет эта женщина пользоваться твоей любовью?
