Дмитрий Бавильский - Сделано в ССССР Роман с китайцем

А Дана, между тем, состоит из разных неправильностей. Во-первых, выясняется, что она заикается (никогда бы не подумал, "гвозди бы делать из этих людей"), во-вторых, через пару дней выясняется, что

Дана левша. Тоже переученная. Такая, выходит, деланная-переделанная.

Ни слова в простоте, ни сантиметра естественного происхождения. Олег думает, что не хотел бы попасть Дане на узкой тропинке (в смысле, вести совместные дела, бизнес) и тем более на язык. Остра, нетерпима, балована до чрезвычайности…

Но, с другой стороны, терпит же его, дурака-деревенщину, искренне увлечена (такого не скроешь), без напряжения стелется под него, ложится и раздвигает ноги не только в буквальном смысле. А ведь ничего ж не надо – ей-то от него уж точно! Это Дана для Олега – пропуск в то самое высшее общество, о котором все мечтают, как бы в него – раз-раз – и попасть. С Даной такое попадание происходит автоматически, по мановению волшебной палочки: одно её присутствие делает картинку мира яркой и объёмной. "Дико эксклюзивной" (с).

Оттого и потянулся, пошёл следом, словно бы примеривая очередной костюм, сшитый точно по фигуре. Ну, и обстоятельства помогли, везуха необыкновенная, раньше думал, что такое только в кино случается.

А Дана, конечно, та ещё штучка. Тот ещё фрукт. Многослойный, многоголовый, многофункциональный. Таких можно (нужно) уважать.

Прочно стоит на ногах. Знает, что хочет. Самоуверенна, как Пиночет или Черчилль. Ну и манеры… Ну и интеллект, любо-дорого посмотреть.

Особенно на людях, когда меняется до неузнаваемости. Особенно после интимного уединения, где сочится искренностью, понятная до последнего завитка желания. И Гагарин обожает наблюдать в ней эти перемены, разные агрегатные состояния, когда она словно бы демонстрирует ему, какой она может быть, если захочет. И какой она является на самом деле, когда никто не видит. Когда только он. Когда только для него.

Как бы говоря: а ведь это дорогого стоит, понимаешь? Конечно, понимает, чего уж тут…

Она открылась ему не сразу. Он перестал бояться её мнимого высокомерия после рассказов о детстве (28), когда она вдруг показалась ему беззащитной и слабой девочкой. Увидел в женщине подростка. Поразился.

Они много говорили. Как бы ни о чём. На самом деле, отлавливая жемчужины совпадений, параллельности судеб. Гагарин не говорил ей

"самого главного" о себе, что он ну немного не тот, за кого она его принимает… Не говорил, так как сжился с новым образом, стал новым человеком. Другим. Наконец полностью свободным. Хотя, впрочем, какая свобода, если не обо всём говорить можно. Но Олег про это забыл.

Причем искренне. Вытеснил, как у психоаналитиков принято говорить. (29)

Ему нравилось, как Дана слушает. Гагарин разглагольствовал, например, про кризис среднего возраста (30) и о детстве (31), они там, в детстве, и нашлись окончательно, родом из одной страны, из одного времени, странное и незаметное поколение "Барселонской олимпиады", которая поманила приворотными огнями, да забросила в обычную пыльную жизнь. (32)

Связанные одной цепью, они сошлись словно бы для того, чтоб сказку сделать былью. Так оно, в конечном счёте, и произошло. Или произойдёт. Окончательно размягчившийся, Гагарин снова, уже на трезвую голову, делится с Даной своим самым сокровенным воспоминанием о лучшем дне своей жизни, который (если и дальше всё пойдёт как по маслу (у Гагарина эйфория), возможно будет и повторить.

Поживём, увидим. (33)

28.

Она росла обычной девочкой из панельной пятиэтажки. Во дворе – детский сад и молочная кухня. "Приемный пункт стеклотары". Пыльные ясени у дороги, где галантерея и бакалея. И средняя школа через дорогу. С резкими запахами в углах столовой и переодевалки спортивного зала, на старые фотографии смотришь с отвращением, они такие мутные, нечёткие, чёрно-белые, как позапрошлая жизнь. Сплошные перекосы. Всё выглядит нелепо. Прыщи, очки одноклассников, косички одноклассниц. У неё не было подруг.

Учитель физики (классный руководитель) по кличке Колобок любил до неё дотрагиваться. Вызывая девочек к доске, он требовал, чтобы они писали решение задач повыше, а сам заглядывал под юбки. Девочки потом плакали от унижения, мальчики сжимали куцые кулаки, призывая друг друга побить Колобка, но на самом деле всех это устраивало

(парней он почти не вызывал), а некоторым девочкам это даже нравилось. Они сами руки тянули, вызывались пойти отвечать. Чтобы там, у доски, растянуть эластичные тела в знаки греческого алфавита.

Класс был чётко поделен на сферы влияния, тон задавали коротконогие крепышки, неосознанно понимавшие, что школьное безвременье – их звёздный час. Что больше ничего не светит. Что будет потом?

Неудачная женитьба, сопливые дети, мужья, ограниченного пользования с пузырями на трениках… А тут судьба ещё не вошла в колею, разлившись, словно после паводка, и можно даже выбирать варианты.

Их, разумеется, немного. Но ощущение выбора бодрит. Бодрит и тревожит. Как половое созревание, с которым его часто путают. Ну так вот, крепышки, осознающие просветительскую миссию, чётко знающие, как надо, чтобы "всё как у людей", рано созревшие подглядывалки за соседями по лестничной клетке и давалки ценных советов. Боролись за сферы влияния, за души ни в чём не твердые, стихийные идеологини усреднённости.

Одна из них – черноокая Распопова постоянно пыталась приучить к благам цивилизации (её, распоповской, цивилизации) дикарку Дану.

Когда в семье есть старшие братья и сёстры, их жены-мужья, многочисленная родня, трущаяся друг о друга нервными окончаниями, проще простого осознаёшь "что такое хорошо и что такое плохо".

Распопова знала, как нужно себя вести (с мальчиками и учителями, первых задирать или игнорировать, вторым угождать и беззастенчиво льстить), что нужно надевать на уроки физкультуры и трудового обучения.

– У каждой девочки обязательно должна быть чёрная майка и чёрные чешки, – говорила она безапелляционно.

Сама Распопова очень любила в одежде тёмные цвета, любила сливаться с осенними сумерками на выходе из школы, любила быть как все. Она и была как все, проводник затурканного коллективного бессознательного, главной доблестью считавшего правило "не высовывайся!". Распопова постоянно высовывалась, но только когда не видели старшие. Объясняла

Дане про то, что чёрная майка – основа всех основ.

Дана дико комплексовала, так как ничего подобного у неё не было. Как назло, не подбиралось. Ни чешек, ни дешевой хлопчатобумажной майки, просила ведь маму, купи-купи, обязательная форма, но у мамы свои представления о прекрасном, кризисы среднего возраста и постоянная занятость на производстве. Ну-ну.

Хотелось плакать. Несправедливость зашкаливала. Начинала расти грудь. Пошли месячные. Мальчики проходили мимо. Никто не давал списывать. В каждом классе есть такие особые ребята, практически незаметные на уроках и, тем более, на общих фотографиях. Себе на уме, тихони, исчезающие потом в неизвестном направлении. Начинающие существовать только после школы. Только постфактум? Дина, заикающаяся левша со скобками на зубах, веснушек – как ромашек на лужайке (ангелы расцеловали, а что толку?), эксклюзивный экспонат кунсткамеры, разумеется, не для этих широт предназначенный.

– Знаешь, мы все не для этой жизни, – говорил ей долговязый учитель рисования, единственная школьная отрада и невоплотившаяся первая любовь, – мы все идём из золотого века…

И Дана пыталась представить золотой век, обошедший её, закончившийся до её рождения. Она почти смирилась с ролью гадкого утёнка, не желая для себя ничего особенного, особого. Однако внутри бродило столько сил, столько воли, что Дана менялась, продолжала развиваться незаметно для себя. Постепенно обгоняя последних и первых. Правда, уже потом, в другой жизни, сжатая пружина распрямлялась постепенно.

Постепенно приходило ощущение правоты и уверенности. Теперь всего этого в ней плескалось в избытке.

И именно на это и подсел теперь Гагарин.

29.

Как-то в газете прочитал, что в одном британском зоопарке самец фламинго принял камень за яйцо и упорно его высиживает. Эти фламинго

– очень упорные и заботливые отцы. Обычно они покидают потомство лишь на час в день, так что теперь вся его жизнь посвящена камню.

30.

Кризис среднего возраста – это не когда от тебя тёлка ушла и по службе не повысили. Ты страдаешь не из-за того, что происходит

(тёлка ушла, на работе сложности), а из-за того, что не происходит.

Всё, что с тобой происходит, оказывается неважным, просто тебе не хочется просыпаться, потому что ты заранее знаешь всё, что произойдёт – сегодня, завтра, на следующей неделе, в будущем году.

31.

Отчего это советские пионеры, собираясь в пионерский лагерь, всегда стремились взять с собой новый, нетронутый тюбик зубной пасты? Не сговариваясь. Неписаное правило. Словно бы хотели там, за городом, какую-то новую жизнь начать. Жизнь длиною в месяц. Вырваться и оторваться. Для Олега подобный обычай казался избыточным, лишним, для него обычная жизнь никогда не делилась на участки, она продолжалась, неизбывная и долгая как река. Да и денег у родителей всегда было мало, не до зубной пасты, глупости всё это.