Михаил Старицкий - Рассказы
Дверь отворилась, и в комнату вошел стройный, красивый, но завявший уже от лишений субъект, — очевидно, муж бедной хористки. Он бросил у печки охапку тонких поленец.
— Ну что, дал? — спросила Зорина быстро.
— Только два рубля… И то насилу выканючил… Степановой и рубля не дал! — буркнул он и стал распаливать щепки.
— Что же мы будем делать? — всплеснула руками жена. — Есть нечего, квартира нетоплена… и холод, и сырость. Хозяин гонит… а главное, Рона начала кашлять… Я с ума сойду!
— Успокойся, Люню, не отчаивайся, моя перлыно! Бог даст, как-нибудь… Директор божился, что праздниками выплатит… а если хозяин пристанет с ножом, то отопрем копилку.
— Ни за что, ни за что! — запротестовала жена. — В этой копилке — все мои мечты, все надежды! Каждый грош кидала туда со дня свадьбы… Ни за что, ни за что! Вот тебе нужно будет купить фуфайку, а то простудишься. И то, похудел как! Глаза стали большие… хоть это и красиво, а все же лучше, чтоб ты был полней.
— Пташечка моя, счастье мое! — бросился муж обнимать свою Люню и разбудил дочку.
— Татко, Ронку цём! — протянула она ручонки.
Отец подхватил дитятко на руки и стал бегать по комнате, прижимая его к груди; детка хохотала от удовольствия, а мать затревожилась:
— Павло! Сумасшедший! Укрой ее: она и без того кашляет.
Ронка была вручена матери, и они вместе стали одевать свою дорогую куколку.
— Вот и ей нужно будет на праздниках купить платье и капор, да и я совсем обносилась… Морозиха предлагает за шесть рублей и юбку и кофту… шикарные — прелесть! Я и мечтаю, что к новому году отопру копилку и все, все куплю! А ты говоришь — хозяину? ему пусть директор, а копилка моя… Я ею только и тешусь!
— Ну хорошо. Не будем трогать ее ни за что, — согласился Зорин. — Правда, что и жалко — сколько времени копила от крох! Уж какие были беды, лишения — голодали, холодали, а копилки таки не тронули.
— Да, да! — подхватила жена. — Вот только раз, помнишь, когда заболела Роночка, чуть было не открыли, да Наташа Степанова выручила… Ах, какая она добрая да хорошая! Золотое сердце!
— И какая несчастная! — вздохнул Павло. — Все ее обходят, обижают… вот даже сегодня…
— Ах, голубчик мой, запроси ее непременно к нам на вечерю, а я похозяйничаю.
— Я вот и кофейку купил, и сосисок…
— Что ты? — ужаснулась Зорина. — Забыл, что ли, какой великий день нынче? Да ведь в этот день не то скоромного, да и постного не едят до звезды! Я и Ронке не дам скорому, а до звезды и чаю пить мы не будем, не будем!
Муж сконфузился: с голодухи ему давно снились сосиски и кофе, так он и забыл про кутью, а так же чтил всей душой этот праздник.
— Да я-то сама как залежалась, — засуетилась Зорина, — а в конуре нашей сор и мотлох… Вот что: сбегай ты на базар, купи рыбки, маслин, грибков и прочего к борщу, да и не забудь еще — рису и сухих фруктов… Сенца еще захвати горсть на базаре, а потом зайди в булочную и возьми постных пирожков десяток… Покупай на все! А я здесь приберу и начну варить борщ… Нет, сначала сварю узвар и кутью, а потом уже остальное… И у нас, милые, дорогие мои, будет свято!
— Свято! Цукелки! — забила в ладоши Роночка и, запрокинув головку, весело рассмеялась.
Когда вернулся Павло с покупками, в комнате уже было чисто, тепло; керосинка шипела, а Ронка, напившись чаю, играла весело на полу.
— Заходил к Наташе, — сообщил Зорин, — да не застал. Ну, да я ей оставил записку, чтоб непременно пришла на кутью.
— Хорошо. Зайдешь еще… А теперь помоги мне.
И счастливые супруги, забыв горе, принялись весело за стряпню, отдавшись праздничному настроению.
Когда узвар и кутья были готовы, Зорина поставила в углу на стул табурет, накрыла этот импровизированный аналой чистой простыней, сверху положила несколько горстей сена и на нем уставила два горшочка (кутью и узвар), скрепив их восковой свечей; за горшочками на своей копилке примостила лампаду, сверху над ними повесила благословенный свой образ… а потом уже принялась за остальную вечерю: ей было теперь свободней, так как Роночка, набегавшись и налюбовавшись на бозю, заснула.
Павло ходил еще по делам и вернулся, когда все уже было готово.
— Наташа будет, — заявил он, — забежит только в кассу получить письма.
Сумерки сгущались, а угол, озаренный свечой да лампадой, выделялся из неприветливой мглы.
Наконец и стол был накрыт и на нем уставлены на тарелочках, мисочках и в горшках святочные снеди, среди которых возвышалась и бутылка пива.
Ждут счастливые супруги Наташу, а ее нет и нет! Уже дворе стало темно, уже проснулась и Роночка и, изумленная роскошью, полезла на стул… как вдруг раздались торопливые шаги, и в комнату не вошла, а вбежала… бледная, растерянная, с потускневшим от ужаса взором средних лет девушка… Она шаталась, и, не ухватись за спинку кровати, наверное б, упала…
— Что с вами, родненькая? — бросились к ней Зорины.
— Брат пустит себе пулю в лоб… и я не могу спасти… один… нас всего только… на свете!
Она задыхалась. Ей дали воды. У Зориной нашлись и гофманские капли.
— Вот пишет, — продолжала через несколько мгновений Степанова, — занял товарищу — мать умирала… десять рублей… из казенной кассы… а товарищ заразился тифом и сам слег… Теперь к первому — ревизия… пополнить нечем… Умоляет, чтобы помогла… иначе позор и смерть! Я его знаю: он не врет, не перенесет… и я ничего не могу сделать… Заслужила — и не дают… Нищая я, ничтожная тварь! А он ждет от сестры, — ломала она руки и металась от нестерпимых терзаний.
— Успокойтесь, Наташа, — заговорил потрясенный Павло. — Не звери же все? В таком горе должны помочь! Я побегу к директору… Я вырву у него из горла! А вам советую отправиться к Борецкой: она ведь огромные получает оклады и бравирует защитой малых… Нет! воспряньте духом: найдутся! Идем!
— Скажите ей, что я ручаюсь за вас, мое серденько, — обняла горячо Степанову Зорина.
Обласканная, ободренная, со вспыхнувшей надеждой в глазах вышла несчастная вместе с Павлом. Зорина замерла у дверей: тупое предчувствие защемило ей сердце, что вряд ли они найдут где-либо деньги: ведь десять рублей в такую полосу общей нужды — громадная сумма! Одна Борецкая, пожалуй, могла бы; но кто ее знает, — взбалмошная она: все у нее зависит от минуты, от настроения!.. "Ну, а если нигде не найдут? Боже! Неужели же им пропадать? Неужели спасения нет? Ах, чем бы помочь?" — напрягла она мысли до боли… И вдруг сверкнуло в ее голове молнией — а копилка?! Зорина с ужасом оглянулась: озаренная свечой и лампадой, копилка сияла. Роночка тихо сидела на полу, словно пораженная тоже горем…
"Неужели же отдать ей все? Больше двух лет по грошу… Все мечты были в ней, все надежды… и вдруг оборвать их, обрезать? Но и там ведь слепой ужас… Ой, владычица моя!" — боролась она, чувствуя, как холодное лезвие медленно погружается в ее сердце… Зорина стиснула руки до боли и перевела затуманенный слезой взор на малютку.
— Что ты, крохотка? — двинулась она к ребенку.
— Жалко тетю… цукелки ма… — пролепетала малютка.
Этот бессознательный отзвук детского сердца порешил сразу борьбу Зориной.
Вошел муж ее, мрачный, раздраженный до бешенства.
— Дерево, камень! — крикнул он исступленно… И сразу умолк, завидя Степанову.
Она была, по-видимому, спокойнее, но мрачное выражение ее глаз говорило о бесповоротном решении, о смерти.
— Все кончено, — зашептала она от изнеможения, холодно, безучастно. — У Борецкой мое горе вызвало не состраданье ко мне, а злобу к директору… "Мерзавец, — закричала она, — вот до чего довел всех! Вещи через этого подлеца заложила… все там… гроша нет. Иди прямо к нему, требуй, плюнь в глаза, заяви полиции! А еще лучше, повесся у него на глазах, устрой негодяю грандиозный скандал, а я с своей стороны устрою еще другой… Иди к нему, требуй!"
Зорина смотрела и на мрачное лицо своего мужа, и на убитую отчаянием Наташу с блаженной улыбкой, с лучезарным сиянием глаз.
— Успокойтесь, друзья мои, — заявила она уверенным тоном, — деньги есть… все спасено!
— Как? Где? — встрепенулись и Павло, и Наташа.
— Вон в копилке! — И она указала рукой на кутью.
— Боже! А я и забыл… отшибло! — бросился охваченный радостью муж. — Там, наверное, больше десяти рублей.
Степанова дрожала, окаменев на месте.
Копилку открыли и высыпали на стол из нее целую груду монет — конечно, медных; среди них только изредка блестели беленькие небольшие кружочки. Стали отделять благородный металл от низкородного и вдруг обезумели от неожиданности: среди монет нашлось два империала старого чекана, ценностью свыше тридцати рублей! Рука ли умершей Дуниной или чья-либо другая бросила тайком благостыню — все равно, это было чудо… и всех оно потрясло мистическим трепетом. Только спустя немного высокое настроение перешло в бурную радость.
