Евгений Богданов - Високосный год: Повести
На Лисицына обрушился ворох дел — и текущих, и связанных с будущим совхоза. И те и другие требовали внимания: дорога в Залесье, силовое хозяйство на Прохоровской ферме, строительство жилья для тех, кто будет обслуживать животных в пристройке, и еще многое. Стоило только копнуть целину, как надо было копать все глубже и основательнее.
Степан Артемьевич понимал, что начатое — только часть дела, и притом самая неотложная. В будущем предстояло браться за более солидные и крупные решения. Спокойной жизни не будет, ибо движение вперед связано с вечным беспокойством и поисками…
В голове у него уже зрели далеко идущие планы. Он предполагал соединить три отделения совхоза кольцевой дорогой, пересмотреть структуру посевов, с тем чтобы площади под кормовыми культурами приблизить к фермам, собрав их в единый мощный массив.
Но это в будущем. А пока он занялся заготовкой кормов. В этом ему оказал помощь Новинцев. Он поручил членам парткома хорошенько ознакомиться с организацией работ в каждой бригаде, выяснить, что мешает работе, и помочь в организации труда. Лисицын почувствовал крепкую поддержку. Дела пошли, кажется, живее.
За делами да хлопотами Степан Артемьевич не скоро собрался позвонить Вострякову и отказаться от путевок. Тот сам позвонил ему.
— Придется мне от поездки отказаться. Дел много, — ответил Лисицын. — Передайте путевки другим.
Сказочно необыкновенный мираж с видом на Канарские острова, появившись над горизонтом, растаял, подобно зыбкому облачку утреннего тумана…
Глава пятая
1Лисицыну приснилось, будто он влез на крышу конторы, стал около печной трубы и, привязавшись к ней веревкой, чтобы не упасть, поднял руки и принялся размахивать ими, стремясь разогнать «несельскохозяйственные» облака. Он делал это молча и сосредоточенно, с упорством человека, одержимого навязчивой идеей. Рядом на тесовую крышу соседнего дома вскарабкался Новинцев и занимался тем же, только махал он не пустыми руками, а чем-то белым, похожим на простыню или широкое банное полотенце. Поодаль на плоской крыше сарая стояла Яшина и размахивала своей косынкой столь энергично, что едва удерживала равновесие. Еще дальше на крыше маячил Ступников. Он изо всей силы бил в деревянную колотушку, радостно приплясывал и кричал Степану Артемьевичу: «Они уже расходятся! Уже расходятся!»
Степан Артемьевич вдруг увидел, что веревка, которой он был привязан, перетерлась об острый угол кирпичной трубы, оборвалась, и он полетел вниз, крича: «А-а-а!»
…Жена проснулась от этого всполошного утробного крика и стала трясти его за плечо:
— Степа! Да проснись же!
Он открыл глаза, бессмысленно и ошалело огляделся и, придя наконец в себя, облегченно улыбнулся. Лизе эта улыбка показалась какой-то блаженной, и она поглядела на него со страхом и состраданием.
— Ты так сильно кричал!
— Разве?
— Я очень испугалась.
— Это я полетел с крыши.
— Зачем ты влез на нее?
— Разгонять облака.
— Ка-ак? — на лице жены появилось величайшее изумление.
— А вот так, — он сел в постели, поднял руки и энергично заработал ими. Лиза пришла в ужас:
— Что с тобой? Ты нездоров?
— Я вполне здоров. А облака посоветовал мне разгонять таким способом один руководящий товарищ.
Степан Артемьевич подмигнул жене, и она недоверчиво покосилась на него. Тут зазвенел будильник, оба вздрогнули от неожиданности, рассмеялись. Лиза соскользнула с кровати и, накинув халатик, босиком подошла к окну, раздвинула штору и сказала нараспев:
— Это непостижимо-о-о! Солнце! Не зря ты старался там на крыше. Небо совсем-совсем чистое.
— Правда? — Степан Артемьевич, выглянув в окно, почти бегом направился к умывальнику. Наскоро перекусив, пошел в контору и стал звонить управляющим отделениями, чтобы не упустили хорошей погоды и вывели всю технику на луга.
День был выходной, субботний. Но, как известно, на селе в погожие дни выходных не бывает. Чтобы убедиться в том, что его распоряжение выполнено, Степан Артемьевич сел в машину и до обеда колесил из бригады в бригаду. Всюду работали, ворошили сено, стрекотали тракторные косилки, тарахтели силосоуборочные комбайны. Удовлетворенный этим, Лисицын вернулся в Борок и пошел обедать.
Необыкновенно ясный день привел его в уравновешенное, более того, в умиротворенное состояние. Степан Артемьевич подобрел, стал более улыбчив. Если вёдро постоит хотя бы с недельку, на зиму скот будет с кормом.
Было даже жарко, и ребятня, в том числе и Яшины-Челпановы огольцы, бегала по деревне в одних трусиках, а на задворках кое-где загорали приезжие люди, растянувшись на травке. Все блаженствовали. Кое-кто ковырялся в грядках на огородах. Это — «наследные принцы», приехавшие вечером на «Ракете».
За невысокой оградкой, среди картофельной ботвы, тронутой недавним заморозком, он приметил упитанное полуголое существо в сиреневом купальнике. Он шел по мосточкам, и женщина, услышав шаги, подняла голову. Степан Артемьевич узнал Розу Васильеву, о которой рассказывал ему на скамейке Чикин. Роза, застеснявшись, накинула на плечи газовый шарфик и, стянув на груди пухлыми пальцами эту чисто символическую накидку, сказала:
— Здравствуйте, товарищ директор!
Степан Артемьевич подошел к оградке и, взявшись руками за штакетины, ответил:
— Здравствуйте. Загораете?
— Да так, немножко, — сверкнула молодыми, живыми глазами Васильева, посмотрев на него искоса. При взгляде искоса, она это знала, глаза становятся выразительнее, ярче и чище сверкают белки. — Что делать? На юга дикарями нам ехать не по карману, а путевок нет. Погреться хоть здесь…
— Ну-ну, — обронил Лисицын и хотел было идти, но тут ему в голову пришла мысль, и он ей посоветовал: — Загорать надо в движении, равномерно. Если бы с грабельками на покосе!.. Поворошить бы хотя сено. Загар был бы более ровным и красивым…
Роза прищурилась и расхохоталась:
— Вон куда клоните! У вас что, работать некому?
— Почему? Работать есть кому. Это я между прочим.
Роза, ничего больше не сказав, опять растянулась на траве, на подостланной простынке, а он пошел дальше.
Но уже теперь ей спокойно не лежалось. Подняв голову, она поглядела вслед Лисицыну, и ей стало неловко. «Все работают, а я лежу. Ладно ли? Люди идут мимо, смотрят…»
Она поднялась, подхватила простынку и неохотно пошла в избу, оглядываясь.
В избе все оставалось в таком виде, как было, когда она, окончив школу, укатила в город. В кухне — стол, лавки, шкаф с посудой, никелированный самовар, ухваты у печи, ведра для воды в углу на приступке — все на месте. В горнице, просторной и прохладной, оклеенной полосатыми обоями, — широкая родительская кровать с металлическими завитушками, аккуратно застланная тканым покрывалом. На ней — гора подушек. На стене круглые заводные часы, картинки из журналов. Дом словно ждал, когда в нем хозяева снова поселятся постоянно и прочно.
Только цветы на подоконниках посохли — ухаживать за ними было некому, и у печи-голландки образовалась на боровке под потолком трещина от сырости. Печь протапливали изредка только летом или осенью. Зимой Роза сюда не заглядывала.
Натянув платье на упругое, согретое солнцем тело, Роза приготовила яичницу, вскипятила чай, поела. Потом села и задумалась. Муж обещал приехать рано утром, но, видимо, подвернулась срочная работа. Он в поселке лесозавода был участковым райотдела милиции. «Обедал, наверное, в столовой, — подумала Роза. — Приедет ли вечерним рейсом?»
В городе они жили в тесной комнате деревянного дома в рабочем поселке. В сравнении с просторной отцовской избой городское жилье выглядело клетушкой. Все в одной комнате — и столовая, и спальня, и детская… Не повернешься. Кухня общая на трех хозяек. Очередь на новую квартиру подойдет не скоро. Пройдет лет пять, а то и больше.
«Не перебраться ли сюда, в Борок? — подумала Роза. — Вон какая еще крепкая у нас изба! Я бы работала на ферме либо в полеводстве. Борис и здесь мог бы устроиться участковым. Вроде Анискина… Избу бы починили, огород есть, двор для скотины. Корову бы завели, овец, поросят. В городе-то все покупное, все втридорога. Вся зарплата уходит на хлеб насущный, и приодеться получше не на что. А тут харч был бы свой, денежки оставались. Завели бы машину или катер. Сыну Лешке тут раздолье — река рядом, лес, грибы, ягоды, рыбалка…»
Роза встала, подошла к комоду, зачем-то передвинула с места на место высокую узкогорлую вазу с прошлогодними цветками трясункой с мелкими золотистыми сердцевидными колосками. Над комодом висели в большой раме под стеклом карточки. Среди них — с открытку величиной — отцовская, фронтовая. Молодой, улыбающийся, в шинели, подпоясанной брезентовым ремнем, и в пилотке, с автоматом на груди, он стоял у стены кирпичного дома.
