Курт Воннегут - Фокус-покус

И снова я угодил в переделку, повторив чужие слова. На этот раз слова не принадлежали ни моему дедушке, ни другому лицу, недосягаемому для членов Совета, как Полу Шлезингеру. Эти слова мой лучший друг, Дэмон Стерн, сказал на лекции по истории месяца 2 назад.

Если Джейсон Уайлдер считал, что я «разучитель», послушал бы он Дэмона Стерна! Напомню, что Стерн никогда не сообщал ужасную правду о «благородных» человеческих деяниях, совершенных сравнительно недавно. Он громил и разоблачал дела, с которыми было покончено году этак в 1950.

Я просто оказался на лекции и слышал, как он говорил, что Гитлер был набожным католиком. Он сказал еще нечто, над чем я раньше не задумывался, а позднее понял, что христиане в большинстве своем и слышать об этом не хотят: что нацисткая свастика по первоначальному замыслу была видоизмененным христианским крестом, крестом, составленным из боевых топоров. По словам Стерна, христиане не щадя сил спорили, что свастика не имеет ничего общего с крестом, утверждая, что это всего лишь примитивный символ, дикое наследие языческого прошлого.

А самым почетным орденом в армии нацистов был Железный Крест.

И нацисты малевали самые настоящие кресты на всех своих танках и самолетах.

Я вышел из аудитории с довольно ошарашенным видом, надо полагать. И с кем же я столкнулся нос к носу, как не с Кимберли Уайлдер?

– Что он сегодня говорил? – спросила она.

– Гитлер был христианином, – сказал я. – Свастика была христанским крестом.

И она все это записала на пленку.

Я не настучал на Дэмона Стерна Попечительскому Совету. Таркингтон – не Уэст-Пойнт, где донос был делом чести.

Мадлен была согласна с Уайлдером, как говорилось в письме, и в том, что я не должен был говорить своим ученикам на лекции по физике, будто вовсе не Американцы, а Русские первыми сделали водородную бомбу достаточно малых габаритов, чтобы она годилась в дело. «Даже если это правда, – писала она, – а я в это не верю, – вы не имели права говорить об этом студентам».

Более того, она писала, что вечный двигатель можно построить, только ученые не хотят работать как следует.

Она явно стала еще более умственно отсталой с тех пор, как сдала устные экзамены и получила справку, что прослушала курс Гуманитарных и Естественных наук.

Я не раз говорил своим ученикам, что каждого, кто верит в возможность вечного двигателя, следует сварить живьем, как омара.

Я был к тому же ярым приверженцем метрической системы мер. Было широко известно, что я терпеть не могу студентов, которые упоминают при мне футы, фунты или мили.

Это им было не понутру.

Вместо того, чтобы оговорить Дэмона Стерна перед членами Попечительского Совета, я им сказал, что слышал все это по Национальному Радиовещанию.

Глубоко сожалею, что сообщил это студентке. Я готов откусить собственный язык, – сказал я.

– Какое отношение имеет Гитлер к Физике или к Слушанию Музыки? – сказал Уайлдер.

Я мог бы ответить, что Гитлер, вероятно, разбирался в Физике не лучше, чем Попечительский Совет, но музыку он любил. Каждый раз, как Концертный зал подвергался бомбежке, он его заново отстраивал, как объект первостепенного назначения. Это я, кажется, и вправду слышал по Национальному Радиовещанию.

Вместо этого я сказал:

– Если бы я знал, что огорчил Кимберли, что я ее обидел, как вы выразились, я бы непременно извинился. Мне это и в голову не приходило, сэр. Она виду не подала.

Но что меня окончательно подкосило – это когда я понял, что ошибался, думая, что я здесь в своей семье и члены Попечительского Совета, и все родители и опекуны таркингтонцев, как и сами они, давно смотрят на меня, как на доброго дядю. Господи – сколько семейных секретов я узнал за эти годы и сохранил, не выдавая! Я был нем, как могила. Я был верный старый служака. Но ничем другим я не был ни для членов Совета, ни для студентов.

Я не был добрым дядей. Я был представитель класса услужающих.

И они отказывали мне от места.

Солдат демобилизуют. Рабочих выгоняют с работы. А прислуге отказывают от места.

– Значит, меня выгоняют? – спросил я у Председателя Совета, еще не веря в это.

– Весьма сожалею, Джин, – сказал он, – но мы вынуждены отказать вам от места.

Президент колледжа, Текс Джонсон, сидел недалеко от меня и даже не пикнул. Вид у него был совсем больной. Я было подумал – ему досталось за то, что он продержал меня на факультете так долго, что я получил постоянную должность. А он был не в своей тарелке, потому что дело касалось его лично, хотя все же имело непосредственное отношение к Юджину Дебсу Хартке.

На должность Президента он перешел из Роллинз-Колледжа, в Зимнем Парке, что во Флориде, где он был Проректором, после того, как Сэм Уэйкфилд выкинул штуку – застрелился. Генри «Текс» Джонсон получил степень бакалавра Технических Наук в Техасском Технологическом институте в Лаббоке и всем говорил, что он прямой потомок того Джонсона, что погиб при Аламо. Дэмон Стерн, который вечно раскапывал какие-то малоизвестные исторические факты, сказал мне, между прочим, что Битва при Аламо разыгралась из-за рабовладения. Храбрецы, павшие в этой битве, хотели отделиться от Мексики, потому что в Мексике рабовладение было запрещено законом. Они сражались за право быть рабовладельцами.

Благодаря роману с женой Текса я узнал, что предки его были вовсе не из Техаса, они были литовцами. Его отец – разумеется, никакой не Джонсон – был вторым помощником на русском грузовом судне, и он удрал, когда судно стояло на срочном ремонте в Корпус-Кристи. Зузу мне сказала, что отец Текса был не просто нелегальный иммигрант – он был родной племянник бывшего коммунистического правителя Литвы.

Вот вам и Аламо.

На заседании Совета я обернулся к нему и сказал:

– Текс, ради всего святого – скажи хоть что-нибудь! Ты же знаешь меня, как облупленного, знаешь, что я лучший учитель, какой у тебя есть! И это не мое мнение. Студенты так говорят! Может, сюда вызовут всех учителей, или я должен один отдуваться? Текс?!

Он смотрел прямо перед собой. Можно было подумать, что он застыл, как цемент. «Текс?» Да, вот оно начальство, ничего не скажешь.

Я задал тот же вопрос председателю, которого Космический Телемаркет сделал нищим, только он об этом пока не знал.

– Боб… – начал я. Его передернуло.

Я начал снова, верно истолковав этот красноречивый жест (какой я родственник, я просто слуга!).

– Мистер Мелленкамп, сэр, – сказал я, – вы отлично знаете, как и все присутствующие, что если целый год ходить с магнитофоном по пятам за самым горячим патриотом, глубоко религиозным, самым истинным американцем, какого только можно найти, то легче легкого доказать, что он предатель родины, хуже Бенедикта Арнольда5, и вдобавок Прислужник Сатаны. Покажите мне человека, который бы в запальчивости или по рассеянности не ляпнул что-нибудь, что готов потом взять назад. И я вас еще раз спрашиваю, вы производили этот опыт над каждым или только надо мной, и если так, то почему?

Он заледенел.

– Мадлен? – сказал я Мадлен Астор, той самой, что потом прислала мне дурацкое письмо.

Ей, оказывается, не понравилось, что я сказал студентам, будто близится новая Эпоха Оледенения, даже если я и прочел это в «Нью-Йорк Таймс». Это тоже было записано на пленке Уайлдера. Но эти слова по крайней мере имели хоть какое-то отношение к науке, и по крайней мере я не повторил их за Шлезингером, или Дедушкой Уиллсом, или Дэмоном Стерном. По крайней мере это были мои собственные слова.

– У здешних студентов и без того забот хватает, – сказала она. – По себе знаю.

Еще она сказала, что всегда находились люди, которые пытались прославиться, возвещая Конец Света, но Конец Света так и не настал.

Все дружно закивали. Среди сидящих за столом не было ни одного человека, близкого к науке. Я знаю.

– Когда я тут училась, вы предсказывали Конец Света, – сказала она, – только в тот раз нас должны были убить радиоактивные отходы и кислотные дожди. Но мы живехоньки. И в добром здравии. И все тут в добром здравии. Вот вам!

Она пожала плечами.

– А что касается всего прочего, – добавила она, – мне жаль, что я это слышала. Это отвратительно. Если вы будете еще раз слушать эти гадости, я, скорее всего, встану и уйду.

Господи, пронеси! Что она имела в виду, говоря «все прочее»? Что это они уже слушали без меня и собираются слушать снова в моем присутствии? Неужели я еще не слышал самое ужасное?

Оказывается, нет.

16

«Все прочее» хранилось в папке из манильского картона, лежавшей на столе перед Джейсоном Уайлдером. Так Манила снова сыграла важную роль в моей жизни. На этот раз, однако, обошлось без «Сладкого Роб Роя» со льдом.