Роберт Ирвин - Алжирские тайны

— Мне нужно немного морфия, месье.

— В самом деле? А эти дураки в госпитале не сказали вам, когда я закрываюсь?

Я молча смотрю на него.

— Ну ладно. Где ваш рецепт?

Я продолжаю молча на него смотреть. Мне кажется, будто я стою неподвижно как столб, но вдруг замечаю, что аптекарь внимательно смотрит на мои руки, которые страшно дрожат, и дрожь эта переходит на плечи. Меня всего колотит.

— Ох, да вы один из этих… Ах, какая жалость… Э-э, ничем не могу помочь… Вы, наверно, фронтовик?

В его взгляде и впрямь сквозит жалость. Это человек низкого роста, он даже ниже меня. У него слезящиеся глаза, а нос похож на распухшую малинину.

— Ну да, фронтовик, — бормочу я.

Впрочем, это правда.

— И когда вы попали в госпиталь с ранением в ногу… — Он уже достал ключи, но воспользоваться ими не торопится.

Его слова я воспринимаю как подсказку.

— Да-да… Мы вели боевые действия в Кабилии.

Я говорю очень быстро, тараторю, кажется, в том же темпе, в котором дрожат руки.

— Командиры у нас были замечательные, но операция не удалась… Даже не знаю… Была обнаружена группа феллахов, пытавшихся уйти через какую-то возвышенность. Нас отправили туда на вертолете, но все пошло наперекосяк, когда наше отделение высадили не на той высоте и мы не смогли найти остальных бойцов взвода. Мне приказали подняться на высоту и посмотреть, нет ли их следов за гребнем, но вместо них я натолкнулся на группу феллахов и заполучил пулю в ногу. Тут мне и крышка. Лежу в темноте, смотрю, как кровь сочится сквозь лоскут от рубашки, которым я рану перевязал, и мерзну, мерзну, пока кровь вытекает так медленно, точно ее выкачивают из тела неисправным насосом. Кричать я не стал — боялся, что феллахи снова меня обстреляют, а то и сами заявятся. Это и случилось прошлым летом с тремя моими товарищами в горах Ореса. Могу рассказать. Они почему-то сбились с пути, которым следовал взвод. Когда мы их нашли, глаза у них были выдавлены. Двое умерли от шока, третий еще дышал, и у каждого торчал во рту его отрезанный член. Третьего наш лейтенант пристрелил.

Аптекарь отворачивается, испытывая отвращение, но я крепко хватаю его за плечо:

— Ну, а что до случая со мной в Кабилии, то можете себе представить, какие мысли меня тогда одолевали. Только через несколько часов меня нашел капитан. Славный малый. Просидел рядом со мной до рассвета. Раньше меня забрать с плато не могли. Боль была страшная, к тому же меня растрясло в вертолете. Поэтому в госпитале мне стали колоть морфий. Они хотели как лучше, но я чувствую, что уже пристрастился к этому делу. Нога, как видите, месье, так и не зажила, а когда врачи поняли, что я стал наркоманом, они пару раз попытались заставить меня переломаться, но в конце концов оставили эти попытки. Меня демобилизовали по инвалидности. Во Францию мне возвращаться незачем. Месье, я заплачу за морфий. Сказать по правде, я без него не могу.

— Заходите.

Перебирая коробочки с порошками, он велит мне перестать называть его месье. Его зовут Эжен. Он принимается повсюду искать новую упаковку шприцев, а я тараторю как сумасшедший. Я говорю о том, как завидую ему, что у него есть эта аптека, есть работа, и как увлекательно, наверное, изучать аптечное дело. Постепенно его осеняет некая мысль, и тень ее зримо расползается по его лицу.

— Я сделаю вам укол сейчас. Правда, скоро вам, несомненно, понадобится еще один. Может, поедем ко мне домой? Вечером я сделаю вам еще один укол, и мы подумаем, как вам можно помочь. Можно пройти курс лечения, правда, не здесь, в Лaгуате, но…

(Мне становится интересно, уж не гомик ли он, а он продолжает…)

— О, разумеется, мы также пообедаем. Моя жена подает замечательные блюда, правда, возможно, не такие замечательные, как мой арманьяк.

— Отлично, согласен. Вы очень добры. Благодарю вас… э-э, Эжен.

— Да и нога ваша, похоже, требует лечения. Я, конечно, осмотрю ее, но завтра мы могли бы съездить в военный госпиталь. Меня это нисколько не затруднит. Мне все равно надо туда по делу.

Мы отправляемся в путь на его двухместной машине с открывающимся верхом. Дом стоит на самой окраине, задней стеной к рощам оазиса. В быстро удлиняющейся тени пальм валяется, как ни странно, пара свиней. Это свиньи аптекаря. Вдобавок он разводит пчел. До захода солнца еще есть время, но его жена уже навешивает на окна самодельные ставни — ночная мера предосторожности против снайперов ФНО, которые якобы рыщут в округе, хотя уже года два, как в Лагуате ничего подобного не случалось. Но страх не исчезает. Жена оборачивается, чтобы бессмысленно уставиться на нашу машину, под колесами которой захрустел гравий. В слабом свете заходящего солнца ее лицо похоже на желтый череп.

Пока жена подходит, чтобы познакомиться и пожать мне руку, аптекарь (надо приучиться называть его Эженом), как бы оправдываясь, объясняет:

— Солдатам-то хорошо… простите… у них бывают увольнения. А вот мы, штатские, непрерывно службу несем. Постоянно приходится быть начеку. Вон, смотрите! Соседи тоже навешивают ставни.

Эжен машет соседям рукой, а я, не желая быть замеченным ими, поспешно вхожу вслед за его женой, Ивонной, в дом.

— Видите, мы живем очень скромно.

Я с некоторым трудом опускаюсь в кресло.

— Нога все еще беспокоит? Вы должны позволить мне ее осмотреть — после обеда, когда вам все равно понадобится еще один укол.

У Эженовой супруги вытянутое, мертвенно-бледное скуластое лицо. Бледные кисти рук покрыты темно-коричневыми пятнами. Но характер у нее более жизнерадостный, чем показалось с первого взгляда на эту черепообразную физиономию, и сейчас, суетясь вокруг стола, она пытается вытянуть из Эжена весьма немногочисленные лагуатские сплетни. Наконец все готово, и мы садимся.

— У арабов есть пословица: «Незнакомец — друг всех прочих незнакомцев». Приятного аппетита, мой незнакомый друг, — говорит Эжен.

Передо мной рагу в глиняной миске. Хозяйские дочери уехали к тетушке в Константину. Как я уже сказал, жена симпатичнее, чем кажется с виду, и за столом мы непринужденно, оживленно болтаем. Я снова завожу разговор о том, как завидую Эжену, что у него есть аптека, и объясняю, что когда-то в Гренобле устраивался на работу торговцем фармацевтическими препаратами. Но потом меня призвали на военную службу, на мое место взяли другого, и, когда наш батальон был уже готов к отправке в Оран, моя невеста написала мне, что выходит за этого другого замуж.

Все это — полнейшая бессмыслица. Теперь, составив более ясное представление о себе в роли торговца медикаментами, живущего в Гренобле, я точно знаю, насколько бессмысленны эти прелести однообразной повседневной жизни. Если бы я стал торговцем медикаментами в Гренобле… С трудом представляю себе, каким я сделался бы безнравственным, какими бесчисленными мелкими пороками, какой ничтожной ложью своего повседневного буржуазного существования вносил бы свою лепту в общую безнравственность капитализма. Вообразив себя с аккуратными усиками и чемоданчиком, полным образцов товара, я едва сдерживаю смех. Ивонна испытующе смотрит на меня:

— По-моему, для призыва на военную службу вы староваты.

— Ах, это же было в пятьдесят пятом году, мадам, и с тех пор мне многое довелось пережить. После ранения и демобилизации я остался здесь. Мне незачем было возвращаться во Францию.

У Эжена озабоченный вид.

— Об этом поговорим потом. Но вы должны беречь себя. От этой истории с морфием можно преждевременно состариться, и с вами это, кажется, уже произошло.

— Ну, как бы то ни было, а я рада, что вы приехали сюда в качестве новобранца, — говорит Ивонна. — Это лучше, чем вступать в Легион. Здешние легионеры, точно цыгане, крадут все, что плохо лежит… Этот город они считают оккупированной иностранной территорией.

Они заговаривают о том, как война изменила город. Эжен вспоминает, что рос в Лагуате еще до того, как построили гостиницу «Трансатлантик».

В те времена в городе не были так распространены расистские предрассудки, и мальчишкой он играл на улицах с арабами и евреями. Нынче такое не часто увидишь. Ивонну воспитывали совсем по-другому. Родилась она не в Лагуате — приехала сюда с побережья. Она начинает предаваться воспоминаниям о своем девичестве и о первом бале в Алжире, в резиденции губернатора. Возможно, в этих бережно хранимых воспоминаниях есть доля снобизма, жажды чего-то большего, нежели та провинциальная жизнь, которой она вынуждена теперь довольствоваться. И все же Ивонна от души смеется над неуклюжестью и застенчивостью той девчонки, над ее мечтами о безумной любви к офицеру-кавалеристу.

— Я думала, все это будет продолжаться вечно — эти балы и дневные визиты…

Если я считаю жену симпатичной — да и Эжена, в общем-то, тоже, — это не значит, что они мне нравятся. Не люблю симпатичных людей. Да и вряд ли это значит, что я их пощажу. Сидя за столом и пережевывая свинину, я задаю себе вопрос, обязательно ли убивать эту престарелую чету — или просто желательно.