Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
Но в этот самый миг вспыхнул свет в окне приемной Дока Морроу, а вслед за тем — над крыльцом его дома.
Незнакомец тут же прекратил свои стенания и в полном изнеможении прижался плотнее к памятнику. И только когда доктор появился на крыльце и в руке его зажегся фонарик, мальчик в коричневом балахоне начал спускаться неверной походкой по каменной лестнице. Зацепившись за выступающую деталь памятника, капюшон слегка приоткрыл лицо незнакомца. Существо украдкой взглянуло в сторону доктора, и полоска любопытного света на миг осветила чудовищно обезображенные черты.
У меня ушла целая минута на то, чтобы вспомнить, кому принадлежало это ужасное лицо. Целая минута, чтобы вспомнить имя.
«Черт побери, это вовсе не мальчик! — подумал я, глядя на удаляющуюся фигуру.
— Никакой это не мальчик!»
Док Морроу пересек улицу и вошел в парк, так что мне пришлось снова спрятаться за питьевым фонтанчиком. Смерть, или тот, кто ею прикинулся, выскользнула тем временем из парка через боковую калитку.
На докторе был просторный голубой резиновый плащ и такая же шапочка. Он направился к памятнику, на ходу ускоряя шаг. В конце пути он уже перешел на бег.
Сильно сутулясь, он склонился над лежащим на ступеньке свертком, обернутым в рубище Пророка. Затем он бережно взял сверток и поспешно вернулся с ним к себе.
Когда я вышел обратно на Мэйн–роуд, уже стояла непроглядная тьма, а дождь лил ливмя. Я тщательно прочесал всю северную оконечность дороги, но ее и след простыл.
Я вернулся один в свою лачугу, где провел бессонную ночь, воскрешая в памяти те времена, когда ее лицо было прекраснее всего, что есть под солнцем и луной.
И я проклял себя за то, что упустил ее тогда.
И я проклял себя за то, что упустил ее сейчас.
XVIII
Юкрид плотно закрыл глаза. Он сидел в одиночестве под прохладной растительной сенью, погруженный в вихрь своих ощущений. Слившись с полумраком болотных зарослей, он понял: этому месту предназначено стать его Святилищем.
Он слышал, как удушающие объятия лианы кудзу смыкаются вокруг кедрового ствола. И как дерево, ветхое годами, со скрипом испускает дух, схваченное за горло цепкими пальцами лианы. Он слышал, как тарантул, дергая за усеянные росой нити своей паутины, издает такие звуки, словно кто–то играет на арфе. Он слышал, как шелестит гнилая листва в полой сердцевине огромного пня. Как ветер катает по земле косточки и клювики мертвых птиц. Как отчаянно бьется попавшее в силок крыло, как вылупляются птенцы, как гибнут гнезда. Как падает клочок меха и оброненное перо. Вскрик. Писк. Падение капли крови.
Вслед за этим он стал прислушиваться к своему бренному телу, к потрескиванию позвонков и похрустыванию ребер, к потягиванию солнечного сплетения, шипению кишечника, позуживанию кожи и томлению костей, обреченных виться ужом, чтобы выжить, будучи насаженными на кол существования.
Затем он призвал своего ангела. И тотчас же потоки ультрамаринового света залили все пни и комли, бурелом, валежник и подлесок. Голубым сиянием озарились все уголки и закоулки, кочки и ложбины, темные и гнилые трясины, бочаги и топи, полные тины, от этой болотины и до самой долины: вселенная Юкрида, мир рифм, эхо вздохов, сладкие содрогания гиацинтового сияния.
Ангел явился, ступая на цыпочках, окруженный трепетным порханием розовых крыл, в одеянии телесного цвета, сотканном из скользкого шелка, колышущегося в потревоженном воздухе. Темные локоны ниспадали на пышную грудь, ждущую прикосновения пальцев. Полуоткрытым ртом ангел поцеловал Юкрида в губы поцелуем, от которого можно сойти с ума, и положил свои теплые груди в его подставленные ладони, чтобы он ласкал их и стискивал в судорогах и содроганиях страсти.
Юкрид подносит пустые ладони к лицу, затем поворачивается на бок и видит перед собой стену своей комнаты. Темные воды опустошенности подступают со всех сторон и поглощают Юкрида.
Потревоженная стихией ветка стучится в окно. Юкрид вздыхает и погружается в сон.
XIX
В ту ночь я почти не мог заснуть. Мне мерещились потоки крови, внезапные вспышки света, усеявшие простыни мертвые головы…
Я проснулся рано; как раз вовремя, чтобы увидеть, как Па седлает мула и отправляется по разбитому проселку в сторону Мэйн, низко опустив голову и раздвигая тростью занавесь дождя. Мул дрожал и нервно дергался, хотя уже и привык не замечать ни дождя, ни ударов отцовской трости. Меня охватило желание узнать, куда это отправился отец. Спрятавшись за мглистой и серой пеленою дождя, я последовал за ним.
Когда я свернул с проселка на дорогу, то увидел, что мой отец внезапно остановился у обочины и принялся орать на мула. Даже оттуда, где я стоял, было слышно, что для этого у него есть основательные причины. Поколотив от души скотину, отец отбросил трость в сторону и склонился над кюветом, явно завороженный чем–то, что он там увидел.
Я кинулся вперед, прошмыгнул под проволочной изгородью и подкрался к ним на расстояние нескольких футов под прикрытием буртов, сложенных из сгнивших тростниковых стеблей. В канаве, заполненной водой, видна была белая тонкая рука, похожая на всплывшего кверху брюхом угря, а рядом с ней плавало дырявое серебристое одеяло. Я смотрел, как отец выловил из воды сначала одеяло, затем извлек посиневшее тело утопленницы из жидкой могилы и с трудом уложил его на расстеленное одеяло, поскольку члены уже окоченели. Из седельной сумки он достал спички и стал прижигать ими пиявок, облепивших труп. Затем, убрав волосы со лба покойницы, он стал рассматривать ее обезображенное лицо. Даже с моего наблюдательного пункта мне удалось различить, что тонкий прямой нос сломан, верхние зубы выбиты, глаза выкатились и окружены сплошными синяками, а кожа местами сплошь покрыта пузырчатой сыпью. Некогда прекрасное тело было мертво; кожа побелела и сморщилась под воздействием воды.
С помощью мула Па отвез тело Кози Мо к роще серебристых тополей. Он не оборачивался и поэтому не заметил меня, хоти я был настолько охвачен горем, что мне было уже, в сущности, наплевать, заметит он меня или нет. Я все смотрел и смотрел, как Па копает яму, как, тщательно обернув тело одеялом, опускает его туда. Яму он вырыл вдали от дороги, уже близко от топей, но еще на твердой земле. Затем он тщательно засыпал могилу и разровнял липкую грязь лопатой.
Затем взял свой охотничий нож, нашел кусочек дерева размером с колоду карт, уселся на камень, который прикатил и водрузил на могилу, и принялся что–то вырезать на этой деревяшке. Потом он засунул дощечку под камень. Когда Па ушел, я откатил камень и прочел на дощечке: К МО Покойся с миром 1943 Никогда в жизни я не видел, чтобы Па делал что–нибудь с такой нежностью и таким чувством, с которыми он хоронил потаскушку с Хуперова холма.
Я ощутил острое желание вернуться в город. Каждой клеточкой своего тела я чувствовал, что там что–то затевается.
XX
В 1940 году долина Укулоре была, с какой стороны ни посмотри, образцом для подражания. Город процветал, и каждый обитатель имел свою долю в общем благоденствии — разумеется, при условии, что он (или она) принадлежал к укулитской общине и, следовательно, являлся полноправным членом примитивного, но слаженного кооператива, который владел всей собственностью в городе и окрестностях.
Джозеф Укулоре, брат Пророка Джонаса, заложил основы хозяйства, которое спустя и многие годы после его смерти приносило достаточный доход для того, чтобы город мог просуществовать на него три неурожайных года. Но даже при таких резервах Фило Холф в дождливые годы был вынужден, на правах предводителя общины и при поддержке Дока Морроу и Пэла Уэверли (владельца винной лавки при «Универсальном магазине Уиггема» — одного из немногих частных предприятий в городе), сократить месячное довольствие на пятнадцать процентов — мера, представлявшаяся неизбежной, в том случае если укулиты собирались выжить и существовать далее как единая и смешанной с пеплом, несмолкаемый шум дождя, отсутствие солнечного света и тепла, ущерб, нанесенный собственности и землям, погибший урожай, тающие на глазах сбережения и уменьшающиеся доходы — все эти последствия небесного гнева давно уже перестали быть предметом обсуждения для верующих, оставшихся в долине. Дождь просто шел и шел; многострадальные укулиты стоически терпели, но постепенно кое–что все же менялось.
Присмотревшись к собравшимся на крыльце жен* щинам, можно было легко заметить, что они стали несколько иными, чем раньше, или, вернее сказать, утратили некоторые из своих качеств. Длительная спячка дождливых лет слегка смягчила жесткие черты их лиц. Долгое ожидание выкорчевало из набожных душ то, что раньше пронизывало их насквозь своими корнями, отчего в глазах порою виднелся нездоровый блеск Разумеется, вместе с этим исчезла и благоуханная безмятежность, и самоуверенный взгляд, и ощущение избранничества… Короче говоря, твердая вера в высшее предназначение уже не определяла собою выражения этих лиц.
