Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
– Ты что-нибудь понимаешь, Ригоберто? – спросила Лукреция.
– Я просто тебя люблю, – ответил дон Ригоберто, обнимая жену. – Ты сегодня необычайно красива. Пойдем, пойдем.
– Близнецы, как забавно, – долетел издалека смешок валькирии, едва слышный за ревом дикого вепря и вагнеровскими трубами.
Гарпия. Крылатая львица
Где ты? В Зале гротеска Музея австрийского барокко в венском Нижнем Бельведере.
Что ты там делаешь? Внимательно разглядываешь гордость музея, тварей, порожденных неистощимой фантазией Йонаса Дрентветта [64].
Какую из них предпочесть? Ту, что вытягивает неимоверно длинную шею, обнажив точеную правую грудь с пунцовым соском, к которому с наслаждением прильнул бы каждый, если бы он уже не был занят.
Кем? Твоим далеким возлюбленным, которому еще предстоит тебя познать, безумным мечтателем, художником, который вновь и вновь разрушает тебя, чтобы снова создать.
Что тебе нужно сделать? Хорошенько запомнить эту картину и представлять ее во тьме спальни, пока я не переступлю порог. Пусть тебя не беспокоят сущие мелочи, вроде отсутствия хвоста, птичьих когтей или привычки ходить на четырех лапах. Если ты и вправду меня любишь, то со временем отрастишь хвост и когти, встанешь на четыре лапы, и благодаря магической силе любви место Лукреции из Оливар-де-Сан-Исидро займет Мифическая Гарпия Лукреция Крылатая Львица, Лукреция, которая пришла в мои мечты из греческих легенд (и римских фресок, которые скопировал Ионас Дрентветт).
Ты уже перевоплотилась? Выгнула спину, обнажила соски, вскинула голову? У тебя уже вырос львиный хвост, появились багряные копьевидные крылья? Не хватает диадемы надо лбом, топазового ожерелья, золотой перевязи, украшенной драгоценными камнями, которая поддерживает твою грудь. Тот, кто любит тебя сильнее всего в обоих мирах, реальном и воображаемом, принесет их тебе в знак обожания и преклонения.
Поклонник гарпий.Фончито и девочки
Донья Лукреция еще раз промокнула платком повлажневшие от смеха глаза, стараясь выиграть время. Она все не решалась спросить Фончито, правда ли то, что рассказала Тете Баррига. Дважды заводила разговор и дважды отступала.
– Что это тебя так насмешило? – спросил заинтригованный Фончито. С тех пор как мальчик переступил порог дома в Сан-Исидро, донья Лукреция пожирала его глазами, то и дело разражаясь хохотом.
– Да так, подруга кое-что рассказала, – ответила она, зардевшись. – Мне даже неловко спрашивать. Но, с другой стороны, до смерти хочется все разузнать.
– Наверное, очередная сплетня о папе.
– Ладно, спрошу, хотя мне ужасно стыдно, – решилась донья Лукреция. – Любопытство сильнее хороших манер.
По словам Тете, муж которой вернулся домой, не зная, негодовать или смеяться: дело было на очередных приятельских посиделках, которые дон Ригоберто устраивал раз в три месяца. Одни мужчины, человек пять-шесть, друзья детства и однокашники, приходили сюда без особой охоты, скорее, по привычке, не решаясь нарушить давний ритуал, словно опасались, что стоит одному не прийти в условленный час, и всех без исключения настигнет злой рок. Они продолжали собираться, хотя каждому, даже самому Ригоберто, давно надоели регулярные встречи с непременным распитием коньяка, поеданием бутербродов с сыром и перемыванием костей мертвым и ныне живущим политикам. После таких вечеринок хозяин дома мучился головной болью и пил валерьянку. Драма разыгралась во время последней встречи. Приятели – всем от пятидесяти до шестидесяти, кое-кто на пороге пенсии – уже были немного навеселе, когда пришел Фончито. Мальчик остановился на пороге, с интересом взирая на сборище в гостиной. Школьная форма и прическа ангелочка пребывали в чудовищном беспорядке. Гости заулыбались: привет, Фончито, как поживаешь, надо же, как ты вымахал.
– Ты почему не здороваешься? – попенял сыну дон Ригоберто.
– Прошу прощения, – раздался хрустальный голосок Фончито. – Но, папочка, пожалуйста, пусть твои друзья не хватают меня за попку.
Донья Лукреция в пятый раз за вечер зашлась от смеха.
– Ты вправду говорил такие ужасные вещи, Фончито?
– Просто когда папины приятели начинают с мной сюсюкать, они все время норовят ее потискать, – пожал плечами мальчик. – А мне это не нравится, даже в шутку, потом все чешется. Знаешь, когда у меня что-то чешется, я норовлю разодрать это место в кровь.
– Значит, ты и вправду так сказал. – Донья Лукреция хихикнула, подавила смешок и, не стерпев, снова рассмеялась. – Ну конечно, Тете такого в жизни не придумать. А Ригоберто? Как он отреагировал?
– Испепелил меня взглядом и отправил учить уроки, – ответил Фончито. – Когда все разошлись, отчитал, как он умеет. И оставил без карманных денег на воскресенье.
– Эти грязные старики, – проговорила донья Лукреция с внезапной злостью. – Какое бесстыдство. Если бы такое случилось при мне, я бы их больше на порог не пустила. А что же твой папа, действительно ничего не замечал? Подожди. Ну-ка отвечай. Ты не врешь? Тебя действительно трогали за попку? Или ты замыслил очередную каверзу?
– Конечно трогали. Вот здесь. – Мальчик ткнул пальцем в пострадавшее место. – А еще святые отцы в школе. Зачем им это, мачеха? Что такое в моей попке, что все норовят ее потискать?
Сеньора Лукреция вглядывалась в лицо Фончито, пытаясь понять, не притворяется ли он.
– Если ты не врешь, они просто грязные, бесстыдные развратники, – проговорила она, все еще сомневаясь. – Значит, и в школе тоже? Что же ты не попросил Ригоберто с этим разобраться?
Мальчик опустил ресницы и стал похож на печального ангела.
– Мне не хотелось расстраивать папу. Он в последнее время такой грустный.
Донья Лукреция озадаченно покачала головой. До чего же этому невинному младенцу нравилось ставить ее в тупик. Что ж, если он говорит правду, так им и надо, старым развратникам. Муж Тете Барриги рассказал, что после заявления Фончито они застыли на месте, не смея даже взглянуть на Ригоберто. Кто-то неуверенно рассмеялся, пытаясь обратить все в шутку. Обсуждать случившееся не стали. Подумав, донья Лукреция заговорила о другом. Она принялась расспрашивать Фончито о школьных успехах, о том, не слишком ли часто он пропускает занятия в академии, о футболе и кино. Но тут вошла Хустиниана с чаем и тостами, и неприятный разговор возобновился сам собой. Служанка все слышала и поспешила высказать собственное мнение в самой категоричной форме. Она ни на минуту не сомневалась, что мальчишка лжет:
– Не слушайте его, сеньора. Этот бандит замыслил новую подлость, чтобы очернить друзей дона Ригоберто. Или вы его не знаете?
– Если бы не твои тосты, Хустита, я давно перестал бы с тобой разговаривать.
Донья Лукреция поняла, что совершила ошибку. Пойдя на поводу у своего любопытства, она опять разбудила спящего дракона. Когда Хустиниана уже убирала со стола, Фончито задал очередной каверзный вопрос:
– Скажи, мамочка, почему взрослым так нравятся маленькие дети?
Хустиниана издала странный гортанный звук, как человек, который с трудом сдерживает смех. Донья Лукреция посмотрела на Фончито. Она по привычке вглядывалась в его лицо, надеясь увидеть в глазах пасынка хотя бы тень коварства. Напрасно. Взгляд мальчика был безмятежен, словно летнее небо.
– Дети и вправду всем нравятся, – начала Лукреция с наигранным воодушевлением. – В этом нет ничего удивительного. Они хорошенькие, невинные, беззащитные.
Под ясным, спокойным взглядом мальчика она чувствовала себя разбитой и беспомощной.
– Эгон Шиле обожал детей, – кивнул Фончито. – В начале века на улицах Вены было много бездомных малюток. Они просили милостыню на церковных ступенях и на порогах кафе.
– Совсем как у нас в Лиме, – машинально отозвалась донья Лукреция. Она чувствовала себя мухой, которая пытается выбраться из паучьих сетей, все сильнее запутываясь с каждым рывком.
– Эгон Шиле часто встречал беспризорников в парке Шенбрунн. Он приводил их в свою мастерскую. Кормил и давал денег, – неумолимо продолжал Фончито. – Парис фон Гютерлаш, друг Шиле, которого он тоже написал, вспоминал, что в его мастерской всегда сидела пара-тройка уличных детишек. Эгон их не прогонял. Пока он работал, они играли или спали. По-твоему, в этом было что-то плохое?
– Что же плохого, если он помогал им и подкармливал.
– Но ведь он заставлял их раздеваться и позировать, – объяснил мальчик. Донья Лукреция подумала: «Все, пути назад нет». – Эгон Шиле плохо поступал?
– Что ж, я бы так не сказала. – Донья Лукреция сглотнула слюну. – Художнику нужны модели. Зачем сразу подозревать самое дурное? Дега писал «мышек», юных балерин из Парижской оперы. А Эгона Шиле вдохновляли девочки.
А как быть с тем, что он угодил в тюрьму по обвинению в растлении малолетней? Отчего, скажите на милость, его живопись признали безнравственной? Не его ли заставили сжечь непристойные рисунки, чтобы их не смогли увидеть дети?
