Николя Фарг - Я была рядом

Следующие десять минут я рассказываю ей о регулярных сбоях в системе мобильной связи, особенно в Танамбо: «Я однажды получил сообщение из Австралии от совершенно незнакомого человека, такие вещи случаются». Она начинает мне верить, но все еще настаивает на том, что получить сообщение из Австралии не то же самое, что от меня. Я соглашаюсь и говорю: «Я не понимаю, что произошло, клянусь тебе, не понимаю. Это же надо было, чтобы какое-то дурацкое любовное сообщение попало именно в твой телефон и именно тогда, когда у нас и так любовных проблем выше крыши. Честное слово, как будто специально кто-то пошутил! Единственное, что я знаю точно, — это то, что отправитель не я. Поверь, ну прошу тебя, поверь мне. Это очень важно». И тут вдруг Алекс произносит слова, которые поражают меня до глубины души и в искренности которых я сомневаюсь до сих пор. Она говорит: «Знаешь, что причиняет мне самую страшную боль в этой истории? Вовсе не то, что ты мог отправить любовное сообщение другой, а то, что из всего тобой сказанного ясно: эти слова любви не могут быть адресованы мне». Алекс убила меня своей уязвимостью. В каком-то смысле именно из ее уязвимости растет мое чувство вины. Неужели из-за душевной хрупкости человека, которого любишь, надо терпеть такие страдания, если эта хрупкость оборачивается против тебя?

Короче говоря, она так до конца и не поверит в мои россказни про сообщение, но, изучив за долгие годы мой характер, не очень-то склонный ко лжи, даже несмотря на измену с певичкой, она не клеймит меня, а продолжает молча сомневаться наедине с собой. В конце концов конфликт с грехом пополам затихает. Наивность Алекс заставляет меня устыдиться, мне больно, но отступать поздно; я потенциальный монстр, я это прекрасно знаю и, однако, нахожу миллион оправданий своему монструозному поведению. На следующей неделе все сначала: Алекс звонит мне в офис и истерическим тоном, от которого мне становится даже жаль ее, говорит, что нашла среди уведомлений об истечении сроков платежа за школу какие-то неразборчивые и очень подозрительные каракули, выведенные, судя по всему, моей рукой. Алекс велит мне немедленно остановить рабочий процесс и мчаться домой, так как нам необходимо объясниться. Я без разговоров повинуюсь: снова мчусь на машине, снова оказываюсь перед дверью, снова пересекаю двор, снова захожу в гостиную, снова вижу ее на диване. Ее лицо искажено гневом, в руках лупа. Она протягивает мне бумажку, на которой я действительно узнаю свой почерк. Я тут же понимаю, что передо мной черновик письма Алисе, где я пишу примерно такие вещи: «Я не из тех парней, что соглашаются на любовь только потому, что им не хватает смелости сказать, „нет“», «Я бы хотел, чтобы она сама меня бросила, иначе это придется сделать мне», ну, в общем, ты понимаешь. Я точно помню, что в этом письме не раз фигурирует слово «развод». Я полный козел, что поделать! Это же надо было оставить черновик валяться где попало! «Читай!» — без лишних слов приказывает мне Алекс. Я решаю не падать в грязь лицом, а сначала хотя бы немного повозмущаться. Поэтому я отвечаю ей, изображая исключительную храбрость: «У меня тоже есть право на секреты, и я не должен оправдываться всякий раз, как ты этого потребуешь. Ты не имела права читать мои записи, а теперь не имеешь права требовать объяснений. Эти пометки касаются только меня». Она резко встает, бросает на меня убийственный взгляд, но я не теряю самообладания, чтобы в случае чего суметь отразить непредвиденный удар. Алекс оскорблена и стервенеет пуще прежнего: «Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Читай, я тебе говорю! Читай! Сейчас же!» Из этой схватки Алекс выходит победительницей, я не в силах ей противостоять: я читаю письмо.

Это существенно портит положение дел. Надо сказать справедливости ради, что я использую любую возможность, чтобы почти с болезненной, лихорадочной тщательностью порыться в дневниках и телефоне Алекс. Я рою землю в поисках мобалийца и всегда обнаруживаю его. Я трясусь от страха быть застигнутым врасплох, я чувствую себя жалким рогоносцем, я говорю себе, что не должен копаться в чужих вещах, но на следующий же день возобновляю расследование — это становится дурным пристрастием, если не сказать прямо — мазохизмом. Среди ее записей я натыкаюсь на непристойности, которые меня просто убивают, я читаю слова, написанные по-английски: «Black to Blacks», в списке ее последних вызовов нахожу телефонный номер Кодонга, в черновиках песен — горы текстов, посвященных ему; как безумный я пытаюсь подобрать пароль и проверить ее почту, чтобы получить неопровержимое доказательство того, о чем подозреваю. Я даже не вполне понимаю, делаю ли я это из любви к Александрине, которая живет во мне, несмотря на мертвый сезон в наших отношениях, или я пытаюсь собрать побольше улик, чтобы наконец с чистой совестью бросить ее. Что касается ее, то тут тоже все неоднозначно. То ли страдание, которое я ей причиняю, заставляет ее искать счастья на стороне, то ли это просто предлог, чтобы иметь официальное право меня не любить. В общем, как-то вечером, в начале ноября, мы пришли с друзьями в ресторан, с нами полдюжины общих знакомых, да еще, разумеется, наши дети. Были Заина, Люк, Гвенола, Радо, Лоранс, и кто-то еще сидел между мной и Алекс. Атмосфера невыносимая, я для приличия улыбаюсь, но краем глаза наблюдаю за Александриной, ей явно паршиво, за весь вечер она не проронила ни слова, держится натянуто, взгляд рассеянный. Пока все делают заказ, Алекс отправляется в туалет, возвращаясь оттуда через пару минут, улыбается мне пугающе кривой улыбкой. Она садится, откидывается на стуле назад, делает мне знак, я наклоняюсь, и она шепчет мне, нервически гримасничая, за спиной сидящего между нами человека: «Я знаю». — «Что ты знаешь?» — резко выпаливаю я в ответ. «Я знаю, что у тебя кто-то есть. И имею доказательства». У меня опять сердце заколотилось, прошиб холодный пот, опять смертельная тоска на душе, опять я беру себя в руки, стараюсь успокоиться, хотя мне это плохо удается, — короче говоря, сильные ощущения, я за последнее время к ним почти привык. Присутствующие весело болтают, они превращаются для нас в часть интерьера, теперь существуем только Алекс и я: «О чем ты говоришь? Какие еще доказательства? Доказательства чего?» — «Ты прекрасно знаешь, о чем я». В течение трех-четырех минут я выкручиваюсь всеми возможными способами, хитрю, разыгрываю театральное представление, потом цирковое, ставлю подножки, ловушки, но в конце концов чувствую, что на этот раз сухим из воды не выйду. И вдруг она произносит то, чего я больше всего боялся и благодарил Господа за то, что она этого не спрашивает: «Ну, давай поклянись жизнью наших детей, что у тебя никого нет». У меня останавливается сердце. Я смотрю на нее с тем глубоким уважением, которое можно испытывать к злейшему врагу перед решающей битвой. Я честен, я играю по правилам, я признаюсь. Я убит, но в глубине души чувствую облегчение. Видимо, я даже не смог сдержать улыбку при упоминании Алисы, как когда-то Алекс не сдержалась при упоминании о своем мобалийце. Я признаюсь и вижу на ее лице тот же шок, что и полгода назад, когда однажды вечером я решил бросить ее ради певички, впрочем, на этот раз она не столь жестока. Ведь по-своему она отыгралась. У меня такое чувство, что на нас лежит проклятие, что жизнь — это замкнутый круг, порочный замкнутый круг.

Разумеется, это не конец сцены, а только начало. Алекс будто созревает для контратаки и быстро задает мне конкретные вопросы, один за другим: «Как ее зовут?», «Сколько ей лет?», «У нее большая грудь?», «Она худенькая?», «Сколько раз вы занимались любовью?», «Она сосала?», «Ты говорил ей: „Я люблю тебя?“» Время от времени официантка ставит на стол новые блюда. Я отвечаю на каждый вопрос, затем Алекс резко встает, не притронувшись к рыбному филе, от которого еще поднимается пар, вежливо желает всем приятного вечера, никто не осмеливается спросить ее о причине столь поспешного ухода, она покидает ресторан, все взгляды обращаются ко мне, затем все стремительно опускают взгляды, наши друзья немного в шоке, но делают над собой усилие, чтобы не вмешиваться в семейные дела. Вообще, конечно, чувство такта — адская вещь. У меня явственное ощущение, что я сейчас разлечусь на осколки, как разбитая витрина, и тем не менее я растягиваю рот в широкой улыбке и обращаюсь к детям: «Мои любимые зайчики». Я пытаюсь прийти в себя, глубоко дышу, но не собираюсь притворяться, что все в порядке. Катастрофа налицо. Я принимаю решение никуда не бежать, сидеть на месте и не беспокоиться по поводу того, что Алекс может наделать глупостей. В конце концов это должно было случиться. Зато теперь я избавлюсь от этого кошмара. Я без аппетита принимаюсь за свое блюдо, время от времени улыбаюсь детям, возможно чересчур широко. Их невинность поражает. У меня тут конец света, землетрясение — сердце-трясение, я бы сказал, — а они ни о чем не ведают. Я заказываю им десерт, продолжаю несколько натянуто беседовать с приятелями; после того как дети доедают сладкое, я вежливо раскланиваюсь, извиняюсь — объяснять, что у меня чрезвычайные обстоятельства, уже нет необходимости, — и, хотя глаза присутствующих наполнены крепким коктейлем вопросов, бессильного любопытства, сочувствия и уважения, я ничего не говорю, а только беру детей за руки, бросаю последний печальный взгляд на нетронутое рыбное филе Александрины, которое выглядит почти враждебно на широкой плоской тарелке, прощаюсь, завожу машину и еду домой. По возвращении я, как обычно, застаю Алекс на диване. У нее озабоченный мрачный вид, но она спокойна. Мы оба начеку: впереди финальная сцена нашего длинного спектакля. «Сейчас дети почистят зубы, мы их уложим и поговорим», — произношу я очень спокойным голосом, заранее готовясь к тому, чтобы во второй раз за год поставить вопрос о разводе. Уложив детей, я возвращаюсь в гостиную, сажусь в то же кресло, что и шесть месяцев назад, напротив Александрины. Наш разговор начинается в том же тоне, что и тогда, и примерно в то же время. Вскоре я узнаю, что «доказательства», о которых она говорила в ресторане, получены из уст Кристиана, которому я доверился и который меня предал. Забавные существа люди, не правда ли? Шесть месяцев назад я сломался через двадцать минут. На этот раз я продержался до самого рассвета: «Так ты действительно уходишь от меня?» — «Да, я ухожу от тебя». — «Ты больше меня не любишь?» — «Дело не в этом, просто мы больше не в состоянии жить вместе. Так надо». — «Ты любишь ее?» — «Не знаю». — «Но ты хочешь снова встретиться с ней?» — «Да». — «Ты хочешь снова заняться с ней любовью?» — «Да». — «Чем она лучше меня?» — «Слушай, дело не в этом». — «Ответь мне: что у нее есть такого, чего нет у меня?» — «Она нежная, она не ведет себя агрессивно, не унижает меня, мне с ней хорошо». — «А ты со мной нежен, ты не ведешь себя агрессивно, не унижаешь меня, мне с тобой хорошо?» — «Вот видишь, мы не понимаем друг друга и не поймем никогда». — «Значит, ты действительно уходишь от меня?» ну и так далее. Я говорю тебе, что продержался до рассвета, потому что в полвосьмого утра, дождливым воскресным днем, после энной бессонной ночи, потраченной на ораторские упражнения, приведение доводов, невыносимых описаний, оправданий, объяснений и довольно спокойных, но бесконечных разговоров, Алекс, в пятидесятый раз спросив у меня: «Ты уверен, что хочешь расстаться? Это действительно то, чего ты хочешь? Ты хочешь Алису?» — Алекс внезапно сползла по стене на пол и, уткнувшись лицом в колени, зарыдала. Она плакала, как четырехлетний ребенок, и слезы текли у нее по лицу: «Но почему ты меня не любишь? Почему? Чем я это заслужила?» И, видя ее такой уязвимой, такой одинокой, я понял, что ее безысходность имеет корни куда более глубокие, чем наш брак, что ее вопли отчаяния обращены не только ко мне и что тогда в ванной комнате, шесть месяцев назад, она не меня хлестала электрическим проводом. В этот момент я осознал, что не имею права бросить ее, что этот развод с моей стороны будет бесчеловечным поступком. Нельзя бросать в одиночестве растерянного, беззащитного человека. Даже мои вечные поиски счастья не могли оправдать такую жестокость. Кроме того, глядя на страдания Александрины, я серьезно усомнился в том, имею ли право на счастье. Вообще, это серьезный вопрос: имеем ли мы право, спасая свою шкуру, эгоистически бросить на произвол судьбы того, кому клялись в любви до самой смерти? Имеем ли мы право расстаться с человеком, если ему хуже, чем нам, если он более уязвим, если его душевное равновесие зависит от нашего решения уйти или остаться? Нет? Ты считаешь, я слишком самонадеян? Как бы то ни было, я взял ее руки в свои и принялся мягким голосом в пятидесятый раз объяснять одно и то же: «Послушай, я хочу разойтись не потому, что не люблю тебя, не потому, что хочу променять тебя на Алису, а потому, что после кошмара, который мы пережили, начинать все заново кажется мне безумием — все слишком далеко зашло. И даже если допустить, что мы можем начать с чистого листа — я способен сделать над собой усилие, — ты всю оставшуюся жизнь посвятишь отмщению. А на это, честно, у меня нет ни сил, ни смелости, я хочу выбраться из этого ада, стоп». Алекс смотрит на меня сквозь пелену слез и говорит: «Если я пообещаю тебе, что ничего подобного не случится, ты поклянешься забыть Алису?» Прежде чем ответить, я выдерживаю паузу. В глубине души я думаю, что такой исход дела наиболее предпочтителен для меня. Будем разумными людьми: все, чего я хочу, — это вырваться из кошмара, не усложнять жизнь своих детей, воспитать их, ездить всем вместе отдыхать, состариться вдвоем с их матерью, много смеяться, а вечером заниматься любовью, не испытывая при этом ни грусти, ни сожаления. Я улыбаюсь ей: «Да, я клянусь. А ты точно уверена в себе? Ты уверена, что можешь дать такое обещание? Ты чувствуешь себя способной на это?» Она отвечает, что да. Я улыбаюсь ей, ухожу в свою комнату, беру телефон и с могильным холодом в душе, но зато предоставляя Алекс лучшее доказательство своей честности, набираю Алисе следующее сообщение: «Пожалуйста, никогда больше мне не пиши и не звони. Никогда. У нас с тобой была красивая история, но я люблю свою жену. Прости». Я показываю текст Алекс и говорю: «Смотри внимательно, что я сейчас сделаю. Я отправлю это сообщение Алисе, потому что я хочу снова быть с тобой, потому что ты женщина моей жизни, потому что я не мыслю себе будущего без тебя, потому что я люблю тебя, потому что я очень-очень хочу, чтобы все было как раньше, о’кей?» Она соглашается и укоризненно добавляет, что я зря написал «прости»: «Ты не должен был извиняться». Тем не менее я осмеливаюсь ответить ей, что всего лишь хотел быть корректным, а сообщение и так получилось довольно жестокое и не стоит все усугублять. Я нажимаю «Отправить», силясь забыть о своей боли, о боли, которую причиняю Алисе, обо всем том хорошем, от чего отказываюсь. Сообщение отправлено. Я собираю волю в кулак, дабы одним махом все забыть, улыбаюсь Алекс своей самой широкой, самой оптимистической улыбкой, беру ее на руки, повторяя, что люблю только ее и никогда не любил никого другого. Алекс, абсолютно обалдевшая и все еще несчастная, тоже пытается улыбнуться. Через несколько минут я получаю сообщение. Я стискиваю зубы, готовясь выдержать удар. Гневное сообщение Алисы переполнено оскорблениями. Беглым взглядом я пробегаю слова: «Fuck you», «Bastardo», «Sei una merda» — я не хочу это читать, не хочу в это вникать, это слишком тяжело, я все стираю, мне хочется умереть; Романце и Неруда потеряли смысл, все закончилось, больше нет ни ее улыбок, ни света, ни Италии, ни Сейшельских островов, ни счастливого февраля; я сам себя лишил тихой гавани, я сам себя убил. Я передаю содержание эсэмэски Алекс, и она с холодным удовлетворением смакует свою победу. Чтобы отметить завершение кошмара и переход на новую стадию в отношениях, мы удаляемся в спальню и занимаемся сексом с ощущением полнейшего эмоционального ступора. Ни один из нас не получает удовольствия, однако мы об этом не говорим. Просто все произошло слишком быстро, слишком рано, не вовремя. «Тебе грустно? — спрашивает Алекс глумливо. — Ну скажи, что тебе грустно, признайся». В этот момент ни один из нас не подозревает о том, что мы занимаемся любовью в последний раз.