Вера Галактионова - На острове Буяне
Она выпила весь чай из стакана, не сладким и сразу, а потом пригорюнилась:
– Наладился уж он так смолоду: судьбу свою ломать… Ругать – охотников много. А понять – некому. Он и не прибьётся ни к чему. А дали бы ему в руки дело подходящее, письменное, тогда бы и поглядели.
Нина покраснела от возмущения, резко, пятнами, но кашлянула – и сдержалась. Однако Антон сказал по-хорошему:
– Да что ты, мать, выгораживаешь его? Если он мужик, а не пустобрёх какой, пускай он тебя выгораживает, не ты его!.. А если его выгораживать приходится, то кто он такой?.. Не видишь – лодырь. За бабий счёт живёт.
Бронислава оглянулась на тонко всхрапывающего Кешу с осторожностью:
– …Может, он и жены-то путёвой не видал. Вот и мотался, – понизила всё же она голос. – У него раньше кто был? Ой, Антон! Одни «керосинки» да «мотыги». А ни с одной и не жил толком. Не знает он, как семьёй живут! Разучились ведь они семьёй-то жить, в городах! Там всё больше на перекладных перебиваются! Расходятся, сходятся…Он мне говорил, что любит, – призналась Бронислава.
И спохватилась – зря сказала: нехорошо так.
– Небось, всем одно-одинаковое говорит, – с жалостью посмотрела на мать Нина. – Смотри! Замотает он тебя. За неделю на что похожа стала – страх глядеть. Исхудала. Вон, взъерошенная вся, как на ветру… Расписались незнай зачем. Гони ты его!
– «Гони!», – усмехнулась Бронислава. – Хох, ты! Человек он всё же. И как сказать-то можно на человека – «гони»?!. Он что, пёс шелудивый для вас? Разве же на человека так, Нина, говорят?
– Это – человек? – спросил Антон. – Который людей дурит? Вот, живёт на свете – и дурит. Видишь, наловчился? Присосётся, как клещ… Насосался, отвалился, дальше ползёт. Пока опять не проголодается. А там вцепится в то, что поближе, в то, что потолще. Ему – разница не велика… «Любит!..» Эх, была бы в дому моя воля! Я бы ему влепил. В лобешник… Из двух стволов, дублетом! С дорогой душой.
Нина насторожилась и стала похожа на встревоженную птицу, которая улавливает дальние, невнятные шорохи; обвела взглядом стены, остановилась взглядом на ружье, висящем в простенке, однако сразу же подняла глаза на часы.
– …Ладно тебе! – оборвала она вдруг Антона. – Срубим свой дом на огороде – там твоя воля будет. А пока что – погоди. Распоряжаться-то. Командовать всеми! Материн тут порядок. Вот пускай Витёк приедет, поглядит. Он и влепит, если надо. А ты – прижмись и сиди! Хозяин… Ты тут – нет никто.
Антон не знал, обижаться ему или нет.
– Ну, бабы… – покачал он головой. – Точно: никакого покоя в доме не стало. Ты-то, Нин, с чего опять вскинулась?
– А ни с чего! Тебе лесом за год заплатили? Заплатили. Брёвна с лесопилки выписали? Выписали. Вот, об машине хлопочи, чтобы они за лето на солнышке вылежались. Как раз Витёк из армии вернётся… А то в августе нам и сруб ставить не из чего пока что. Пускай у тебя об этом голова болит, не об другом… Раскомандовался тут. И нечего на ружьё поглядывать! А то: «В лобешник!..» Будешь поглядывать, я сама тебе в лобешник половником стукну!.. Стрельнет он.
– Да я уж договорился! И в стайке место приготовил. Забыла? А брус через месяц обещали… Привезти осталось! И всё!
Бронислава тоже ничего не понимала:
– И что это у нас нервы-то ходуном расходилися? – хмурилась она. – Зинка, что ль, Коробейничиха на ветер нам чего нашептала? Или сор под стопу мне кинула, изловчилась?.. Без меня она в дом, часом, не заходила?
Молодые молчали.
– Чего у нас творится нынче, даже не пойму, – поёжилась Бронислава. – Скандал за скандалом идёт… Святой водой надо будет везде всё окропить. Бесов разогнать… И пучок пустырника с подловки достать. Веничек один… В чай будем заваривать. Слышишь, Нин? Для спокойствия. Всем нам надо. Я тебе, Антон, про горбыль для предбанника даже не напоминаю. Лишь бы спокой в доме был.
– Ты, мать, ещё в бражку пустырника насыпь, – посоветовал Антон, усмехаясь. – Ему – поможет. Тестю новому… Чем больше выпьет, тем дольше спать будет. Только на ужин и на обед посильней будильник заводи. Чтоб он вес не терял. Вот и наступит всё его полное счастье. И твоё тоже. Счастье спокойное. Про горбыль буду помнить – я, а он пускай бражку с пустырником пьёт.
Тогда Бронислава развернулась к зятю основательно.
– Нет, Антон. Ты его с лёту не кори. Он в нашу жизнь сразу-то ведь не войдёт, – сказала Бронислава про Кешу. – Ему обвыкнуть надо. Обвык бы, тогда бы и поглядели… Вот к делу он пристроится – в деле-то себя и покажет. Может, ещё и незаменимый сделается! Что, разве книжного ума у него мало? Вон, как от него отрывки-то книжные во все стороны летят! Прямо от зубов отскакивают.
И получилось это так, будто она оправдывается.
– Сам он – отрывок, – ворчал Антон. – Кешка Город. Прозвище тут ему прилепили. Слыхала?
– Пускай прилепили! А вы его – не трогайте! – вспылила тогда Бронислава, рассердившись окончательно. – За меня бояться вам нечего! Ест он много… Ну и что? Пускай ест. Хоть в три горла! Я не парализованная какая. Не хромая, не горбатая. Зарабатываю ещё! На двух работах. И не трогайте мне его!.. Поглядите на них, забоялись они за меня. Моё дело! Не ваше.
– Ну, Еппония, – выругался Антон. – Пошли, Нин. Нечего без толку воду в ступе толочь.
– Со стола-то приберёшь? – спросила Нина.
Она медлила уходить в свою комнату и всё смотрела на неприбранную кухню, на мать, на вывернутый отцовский полушубок, широко раскинутый крестом по полу – рыжим мехом вверх.
Бронислава ей покивала:
– Иди. Отдыхай. Я сама… Ты только не бойся, Нин! И не осуждай, сразу – никогда никого не осуждай!.. Что ж теперь. Живому – живое.
[[[* * *]]]
Бронислава снова опустилась на колени перед полушубком, выворачивая его, разглядывая свои метки по вороту, по рукавам.
– И когда от них чего было хорошее? От пришлых? – всё не уходила к себе Нина. – Ты про это – думала?.
И вздыхала, стоя над Брониславой:
– Вон, дяденька у Мишани Нечаева – из-за приезжего ведь в тюрьму-то сел. На ровном месте.
– Ну, этому случаю – сто лет в обед. Вспомнила! Тебя тогда и рождённой не было… А зачем же он, Нечай, ему графином по голове стал стучать? Что, раз председатель чужой, приезжий, так и стучи по нему полным графином всяк, кому не лень? – стоя на коленях, всплеснула руками Бронислава. – Сам – сопляк был, десятый класс толком не закончил, а уже – по председателям по партийным графинами колотить наладился… Ладно, пришёл ты в контору – за тёткину золовку заступаться. А графин-то зачем в руки хватать? Что, кулаков у него не было?! У Нечая?.. Ученик, называется. Вот, до сих пор из тюрьмы и не вылазит. То на химии порядок наведёт, то в зоне. Нечай этот. Куролесит по всей стране… Его уж тут и не помнит никто.
– А дядя Стёпа Кормачов? – подсказала Нина. – Он чего доказал? Этому, который приезжал? Который голосовать-то всем велел, чтоб мы по-иностранному жили? «Тут народ, сам веками править не способный», и «о вечно бабьем в русской душе» нам внушал. Со сцены.
– Ну, этого за дело мужики-то избили. Агитатора, – подпарывала Бронислава рукав и сильно щурилась. – Этот – жизнь нам ломать приехал, партию какую-то свою внедрять. А партии – они нам сроду не по нраву… Степана жалко: он – кум наш. Первый, видишь, ударил, как только про «вечно бабье» услыхал. «Вот тебе за вечно бабье!» – крикнул. Остальные только подхватили: «А теперь лови вечно мужичье! Получай!»… А чего делать было, Нин?
Дочь включила настольную лампу и поставила её рядом с полушубком, на пол – чтобы Брониславе стало светлее.
– Хаять-то как всё наше стал! Дохаялся, – продолжала Бронислава рассуждать про агитатора, занимаясь рукавом. – За границей тебе хорошо? Туда езжай и сам за ней живи: не лезь к нам оттудова, не комиссарь тут. Нет, влез, росомаха… Старики говорили: так только в гражданскую они к нам лезли, агитаторы. Тоже про мракобесие дремучее, наше, талдычили. И щас – опять то же самое талдычат, опять лезут. На рожон-то… Мёдом им, что ль, здесь намазано? Правильно Степан его в клубе окоротил: «Тут – мы буесловим! Свои! А ты, чужой, погоди. В свою местность поезжай, там просвещённый запад себе устраивай».
И ещё покивала:
– Этот сам, конечно, нарвался… «Вам без варягов никуда»! Выпросил… А варяги, они кто? Мордва или чуваши?
Нина нахмурилась, припоминая.
– А! Чухонцы, – догадалась она. – Помнишь? Говорили: Эля чухонка тут в ссылке жила… Вот. Они.
– Значит, он за чухонцев, что ль, глотку-то драл? Чтоб они над нами были?… Да ведь Эля-то белобрысая была. И степенная, простая. Статная она… А за которого он глотку драл – у того на плакатике спина корытом, как у беса… Нет, Эля чухонка, она прямая была! И не плохая. На беса-то капли не похожая. Что, разве я Элю не помню?!.
Нина тоже запуталась в разговоре. Но разобралась довольно быстро:
– Это приватизаторы, евреи, про самих себя думают, что они – чухонцы. Над нами, значит… Они ведь в Москве чего устроили! Как только Россию приватизировали, так всех ограбленных под землю загнали. В метро! Сашка Летунов там летом был, говорит: наши-то в Москве – шибко пришибленные. Пообносилися, говорит. В ремках, в старье, сгорбатятся и бегут. Вот их в подземелье и спрятали. Чтоб они приятную картину жизни не портили бы наверху. А сами эти… приватизаторы поверху, нарядные, по Москве разъезжают. В лимузинах разных. В заграничных. И всех так жить учат, чтоб самим ещё больше богатеть. Не иначе.
