Николай Хайтов - Дикие рассказы
— Пойду-ка поживу в хибаре, а то тут меня актами в гроб вгонят! А ты со двора не выходи! Как можешь, хоть на одной картошке и фасоли просиди, пока идут, — говорю, — военные-то действия!
Взял я подстилку и айда в Студницу — вблизи смотреть, как растаскивают землю и как под нуль лес выстригают. Если уж помешать не могу, так хоть насмотрюсь.
Вижу, приходят как-то инженеры — государственную дорогу через наш лес к дачам прокладывать. И для шишек благодать — на автонабилях будут на дачу ездить, и для торговцев раздолье, что лесу в самую что ни на есть середку залезут. Выходит, под их дудку нонешний министр пляшет… Одна, видать, лавочка!
Неделю сидел я в хибаре, а ни лесник, ни сторож не объявлялись. Один Ванчо, посредник, прошел раз мимо и спросил:
— Ты еще, — говорит, — здесь?
— Отчего ж, — отвечаю, — еще?
— Да так, — говорит, — просто спросил! Уж и спросить нельзя?
И пошел себе дальше. Вечером, чуть стемнело, кто-то в дверь стучит. Открываю, смотрю: дядьки моего сын, Личо, был у нас в селе такой парень, за быками присматривал. Еле на ногах стоит, потный и с лица белый-пребелый как полотно.
— Прибежал я, — говорит, — тебе кое-что сказать, но поклянись, что никому не проговоришься! Детьми своими поклянись!
— Богом нельзя разве?
— Нет! И у меня дите есть, уж я знаю, что этого на свете дороже нет.
Поклялся я.
— Ну, теперь говори!
— Наняли, — говорит, — убийцу, тебя убить! Македонца какого-то. Спасайся, а то к воскресенью тебя в живых не будет.
— Как так?
— Да, вот так! Придет он и в хибаре ли, в лесу ли тебя укокошит. Спасайся, а то убьют!
— А тебя часом не староста подослал? У парня на глазах слезы выступили.
— Я от чистого сердца, а ты поступай, — говорит, — ; как знаешь! Одно я тебе скажу: куда бы ты ни пошел, он тебя найдет. Такое решение. Смекнули, значит, что ты все их дела знаешь, и надумали тебя порешить! Ладно, прощай, а то если меня здесь увидят, то и мне конец!
Повернулся парень и убежал.
Ну, Гроздан, посмотрим, что ты теперь делать станешь!
На всякий случай ушел я в тот же вечер из хибары и переночевал в кустах. Утром решил залезть на сосну и поглядеть, что вокруг делается. До обеда — тишина. После обеда — тишина. Только овцы прошли по тропке, и опять все замолкло, замерло. Да из буков супротив меня вдруг птицы взлетели, и почудилось мне, что верхушка на одном дереве колыхнулась. Всмотрелся я — все тихо-мирно, только пташки беспокоятся, порхают все, чирикают. Гнездо у них, видать, там было в кустах, и они отчего-то встревожились. Говорю себе: «Тут что-то есть! Как знать, может, змея, может лиса, а может, и человек!»
Солнце к закату стало клониться, а шороха в кустах никакого. Пташки перестали пищать. И я успокоился, уж хотел было слезть воды попить — пить мне страсть захотелось, — как вдруг посредь буков мелькнуло вроде зеркальце, блеснуло и исчезло. Присмотрелся я к тому месту, через минуту опять блеснуло. Тут заметил я руки, потом и голову, по-женски платком повязанную, а в руке наган, от мух человек отмахивается, чуточку шевелится и от шевеления наган поблескивает, как зеркальце! В кустах, шагах в шестидесяти от хибарки!
Холодный пот меня прошиб, и подумал я: «Ясно! Давай, Панайотов, деру, а то оставит македонец твоих детей сиротами!»
Подождал я, пока стемнело, слез с сосны и ползком, ползком, через овраги, через бугры, через поле, и к утру до города добрался. Хорошее я от одного Кейбашиева видел и решил опять к нему пойти.
— Ну что? — спрашивает доктор. — Снова в «общественную» вызывают?
— Никуда меня не вызывают, а дело, — говорю, — вот какое. Нахожусь я под дулом пистолета, научи, что делать!
Задумался доктор. Очки протирает, бороду гладит и наконец говорит мне:
— От македонца никто тебя не спасет. Сейчас без работы такие душегубы сидят, что за куль муки человека пришьют и глазом не моргнут. Каждый день кого-нибудь убивают, и полиция ничего сделать не может. Она с коммунистами расправляется, а эти расправляются с кем пожелают.
— А Иосиф Попов не может меня спасти?
— Что ж ты хочешь, — говорит, — чтоб он тебе охрану дал? Он тюрьму и ту охранить не может, на днях четверо сбежало, другого дела у него нет, как о тебе думать.
Как сказал он «тюрьма», так у меня с души точно камень свалился.
— Нельзя ли, господин Кейбашиев, попросить Иосифа Попова меня в тюрьму посадить? И о пропитании думать не надо, и охрана государственная, — говорю, — меня охраняет, и я в тихом месте подожду, пока все уляжется.
— Знаешь, — отвечает мне Кейбашиев, — это, пожалуй, неплохо! Только тут ходатайством не поможешь. Нужно тебе какое-нибудь преступление совершить. Укради что-нибудь на базаре, вот тебе и тюрьма!
— Не хочу, — говорю, — чтоб меня вором считали!
— Ну, тогда что-нибудь другое сделай! И ступай с повинной к Иосифу Попову, пока тебе в участке кости не переломали. Об остальном уж я попрошу его побеспокоиться! Прощай, — говорит, — Панайотов, дай тебе бог удачи!
Поел я супа из рубца и пошел в село. Два дела надо было мне сделать: с женой попрощаться и преступление совершить. Для первого нужен мне был один вечер, а для второго — два с половиной часа, аккурат сколько на похороны. А уж какие похороны я придумал!
Затемно спустился я с гор и затемно вернулся в село.
Ребятишки спят, легли и мы с женой. Хорошо так полежали, выспались, а как рассвело, вскочил я и говорю жене:
— Опусти занавески и на двор не выходи, пока я тебя не позову!
— Зачем это?
— Увидишь!
Приучил я ее во всем меня слушаться, и всю жизнь мы с ней душа в душу жили.
Надел я башлык и через сады, огороды — в церковь. Залез на колокольню и, как бывший звонарь, ударил три-четыре раза в колокол, словно по покойнику. И опять садами, огородами домой иду. Жена удивляется:
— Ты что, пьяный или ума решился?
— Молчи! — говорю. — Ежели можешь, реви, а не можешь, вот тебе одна оплеуха, вот вторая. А коли тебе и этого мало, так знай, что я одной ногой в тюрьме, а завтра обеими буду!
От оплеух она не заплакала, а от слов моих в слезы кинулась. Она ревет, а я пошел в соседский сад и начал ноготки да астры рвать. Увидала меня соседка, кричит:
— Ты пошто в мой сад залез? Пошто цветы рвешь?
— На похороны!
— Да кто же это помер?
— Кто помер, тому светлая память!
Тем временем жена дома в голос ревет, рекой разливается.
Мигом по селу слух разнесся, что я кого-то хороню. Тут и поп прибежал:
— Что случилось, свояк?
— Ты, — говорю, — в дом не входи, нетралитет свой не нарушай! В церкви жди! Мертвые мертвыми, а живым надо век доживать! И пошли, — говорю, — кого-нибудь выкопать могилу!
Убежал поп, а я во двор вышел, пилу взял, рубанок, гвозди" и в полчаса гроб с крышкой сколотил. Внес гроб в комнату, положил туда что нужно, закрыл крышкой и так его разубрал, что будь у тебя сердце хоть каменное, и то заплачешь. Тем временем во дворе народ собрался. Поднял я гроб на плечо, жена с заплаканными глазами сзади, и потянулись мы в церковь. Бросились трое-четверо помогать мне гроб нести.
— Назад! — кричу. — У меня с советом война. Не нарушайте нейтралитета!
Если б знали, кого я хороню, а то ведь не знают, вот и идут все за мной к церкви посмотреть, кого хоронят.
Кончили в церкви отпевать, поп говорит:
— Сними крышку для последнего целования!
— Целование, — отвечаю, — на кладбище!
И на кладбище у всех на виду отодвигаю крышку, достаю из гроба календарь, где весь «Демократический сговор» изображен с премьер-министром во главе и всей его разбойничьей шайкой.
— Братцы! — говорю и календарем размахиваю. — Сегодня мы хороним сговор! Вот эти, которых вы на картинках видите, прилизанных да приглаженных, при галстучках, они, — говорю, — взяточники и убийцы, все — от первого министра до последнего лесника. Это, — кричу, — разбойничий сговор, чтобы народ грабить! Вот почему я, Гроздан Панайотов, его хороню! Долой разбойничий сговор, да здравствует поруганная правда!
Опустил я календарь в гроб, столкнул гроб в могилу, схватил лопату и начал землей засыпать.
Народ вокруг замер — не дыхнет, не шелохнется! Поп тоже ни жив ни мертв!
Прибежали сторожа с поля, но похороны-то уже закончились, аллилуйя, речи и все прочее, как полагается. Попробовали меня схватить:
— Именем закона, ты арестован!
— Ах, гады! Никаких я ваших законов не признаю! — крутанул я лопату. — Назад! — кричу. — Не то еще кого-нибудь хоронить сегодня будем!
Расшвырял их и, не заходя домой, прямиком в общественную безопасность, в шестую комнату! «Виноват и так далее…» Трое суток в «общественной» просидел, а потом в окружную тюрьму перевезли. Дали мне два с половиной года, но как случился в тридцать четвертом году в мае переворот освободили меня до срока. Вернулся я в село, но леса нашего уже и в помине не было. Свели под корень. Налоговый сборщик в Студнице гостиницу построил, староста в Брястово купил тридцать декаров виноградников, лесник дом отгрохал… Один я остался при своей голой совести, да грошовой пенсии. Дорогонько мне обошлось, но что поделаешь — совесть завсегда дороже черной икры была!
