Итало Кальвино - Тропа паучьих гнезд
— Ну что? Схлопотал! Вот это по-нашему, — говорит повар.
Все сгрудились вокруг Левши; бороды топорщатся от гнева, кулаки подняты.
— Заткни ему глотку! Заткни ему глотку! Он приносит несчастье! Он накличет на нас немцев!
Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка слизывает с руки кровь.
— Убейте его! — говорит он.
Герцог, на спине у которого ручной пулемет, вытаскивает из-за пояса пистолет:
— Я пр-ристр-релю его! Я пр-ристр-релю его! — мычит он.
Сокол не унимается, наоборот, он еще больше неистовствует.
— Алле, — решается Левша. — Алле. Смотрите, что я сейчас сделаю. Вы этого хотели.
Он берет обеими руками сокола за шею и, зажав его между колен, сильно дергает шею вниз. Все замерли.
— Алле. Теперь вы довольны. Теперь все вы довольны. Алле.
Сокол больше не трепыхается; подрезанные крылья раскинуты, топорщившиеся перья поникли. Левша швыряет птицу в ежевику, и Бабеф застревает в кустах, повиснув вниз головой. Он еще один раз дергается и издыхает.
— В строй! Всем в строй, и пошли! — командует Кузен. — Пулеметчики — вперед, вторые номера за ними. Потом — стрелки. Тронулись!
Пин стоит в стороне. Он не встал в строй. Ферт поворачивается и уходит в сарай. Партизаны удаляются молча по дороге, ведущей в горы. Последним идет Левша в своей матросской курточке, вся спина которой заляпана птичьим пометом.
В сарае темно и пахнет сеном. Завернувшись в одеяла, мужчина и женщина улеглись спать в двух противоположных концах сарая. Они лежат неподвижно. Пин готов поклясться, что оба они не сомкнут глаз до самого рассвета. Он тоже укладывается и лежит с открытыми глазами. Он будет смотреть и слушать, он тоже не сомкнет глаз. Они даже не почесываются и мерно дышат. И все же они не спят. Пин это знает. Мало-помалу им овладевает дремота.
Когда он просыпается, солнце уже высоко. Пин один на примятом сене. Постепенно все вспоминается. Сегодня — бой. Почему же не слыхать выстрелов? Сегодня командир Ферт устроит жене повара веселенький день! Пин встает и выходит. День такой же голубой, как другие дни, и даже страшно, что он такой голубой, день, когда громко поют птицы, и даже страшно оттого, что они поют.
Кухня помещается в полуразрушенном соседнем сарае. В кухне Джилья. Она развела огонь под котелком с каштанами. У нее бледное лицо и измученные глаза.
— Пин! Хочешь каштанов? — Она говорит это деланным материнским тоном, словно пытаясь его задобрить.
Пин ненавидит материнский тон женщин: он знает, что все это ложь, что они не любят его, так же как его не любит сестра, а только немного побаиваются. Он ненавидит их материнский тон.
Значит, «дело» сделано? А где же Ферт? Пин решает спросить обо всем Джилью.
— Ну, все в порядке? — говорит он.
— Что? — не понимает Джилья.
Пин не отвечает, он смотрит на нее исподлобья и корчит презрительную гримасу.
— Я только что встала, — говорит Джилья с невинным видом.
«Поняла, сука, — думает Пин, — все поняла».
Но все же ему кажется, что ничего серьезного пока что не произошло: женщина вся в напряжении, кажется, что она затаила дыхание.
Появляется Ферт. Он ходил умыться: на шее у него болтается цветастое вылинявшее полотенце. У него лицо пожилого человека — изрытое морщинами, с глубокими тенями у глаз.
— Все еще не стреляют, — говорит он.
— Разрази меня гром, Ферт! — восклицает Пин. — Что они, заснули там, что ли!
Ферт не отвечает и цыкает зубом.
— Подумать только, вся бригада спит на гряде, — продолжает Пин, — а немцы крадутся сюда на цыпочках. «Raus! Raus!» Мы оборачиваемся — и вот они.
Пин показывает пальцем, и Ферт оглядывается. Потом, досадуя, что оглянулся, пожимает плечами. Он усаживается у очага.
— Я болен, — говорит он.
— Хочешь каштанов? — спрашивает Джилья.
Ферт сплевывает в огонь.
— От них у меня изжога, — говорит он.
— Тогда выпей одного бульона.
— У меня от него изжога. — Потом, подумав немного, говорит: — Давай.
Он подносит ко рту грязный котелок и пьет. Затем ставит его на землю.
— Ладно, а я поем, — заявляет Пин.
Он принимается выскребать горячее каштановое месиво.
Ферт поднимает на Джилью глаза. На верхних веках у него ресницы длинные и жесткие, а нижние — совсем без ресниц.
— Ферт, — произносит женщина.
— Да?
— Почему ты не пошел?
Пин засунул лицо в котелок и поглядывает на них через край.
— Куда не пошел?
— В бой, что за вопрос?
— А куда ты хочешь чтобы я пошел, куда ты хочешь чтобы я пошел, когда я сам не знаю, куда мне деться.
— Что-нибудь не так, Ферт?
— Что-нибудь не так! Если бы я знал, что не так. В бригаде мечтают меня повесить, давно мечтают. Они играют со мной как кошка с мышью. Каждый раз одно и то же: Ферт, ну же, Ферт, об этом поговорим потом, а теперь смотри, Ферт, подумай, Ферт, берегись, сколько веревочке ни виться, конец у нее один… К черту! Я больше так не могу. Если у них есть что мне высказать, пожалуйста, пусть выскажут. Я хочу наконец делать то, что мне хочется.
Джилья сидит несколько повыше его. Она долго смотрит ему в глаза и тяжело вздыхает.
— Я хочу наконец делать то, что мне хочется, — говорит Ферт Джилье, глядя на нее своими желтыми глазами. Он кладет руку ей на колено.
Слышно, как Пин громко чавкает, засунув голову в пустой котелок.
— Ферт, — говорит Джилья, — а если они сыграют с тобой какую-нибудь скверную шутку?
Ферт придвигается к ней и усаживается у ее ног.
— Я не боюсь умереть, — говорит он. Но губы у него дрожат. Губы у него как у больного мальчишки. — Я не боюсь умереть. Но прежде я хотел бы… Прежде…
Он закидывает голову и смотрит на Джилью снизу вверх.
Пин, не вынув ложки, швыряет котелок на землю. Дзинь — звякает ложка.
Ферт оглядывается на Пина. Он смотрит на него, кусая губы.
— Что? — спрашивает Пин.
Ферта передергивает.
— Не стреляют, — говорит он.
— Не стреляют, — соглашается Пин.
Ферт встал. Он нервно расхаживает из стороны в сторону.
— Принеси-ка немного воды, Пин.
— Сейчас, — отвечает Пин и начинает зашнуровывать башмаки.
— Ты бледна, Джилья, — говорит Ферт. Он стоит за нею и коленями касается ее спины.
— Возможно, я больна, — со вздохом отвечает Джилья.
Пин принимается распевать монотонно и бесконечно:
— Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!..
Мужчина гладит женщину по щекам и закидывает ей голову.
— Больна тем же, чем и я? Скажи, ты больна тем же, чем и я?
— Она бледна… Она бледна, — распевает Пин.
Ферт поворачивается к нему с искаженным лицом.
— Ты принесешь наконец воды?
— Погоди… — говорит Пин. — Вот зашнурую другой башмак.
Он продолжает копаться со шнурками.
— Я не знаю, чем ты болен, — говорит Джилья. — Чем ты болен?
Мужчина говорит тихо:
— Я болен так, что едва стою на ногах, я этого больше не выдержу.
По-прежнему стоя позади нее, он берет ее за плечи и притягивает к себе.
— Она бледна. Она бледна.
— Живее, Пин!
— Иду. Сейчас иду. Дай мне бутылку.
Потом Пин останавливается, словно прислушиваясь. Ферт тоже останавливается и смотрит в пустоту.
— Не стреляют, — говорит он.
— А? Правда не стреляют… — говорит Пин.
Оба молчат.
— Пин!
— Иду.
Пин уходит, помахивая бутылкой и насвистывая все тот же мотив. Сегодня у него будет чем поразвлечься. Пин их не пожалеет: Ферта он не боится, он больше никем не командует; раз он отказался идти на операцию, он больше не командир. Свист Пина теперь не доносится до кухни. Пин замолкает, останавливается и на цыпочках возвращается обратно. Наверняка они уже валяются друг на друге и кусаются, как собаки! Пин опять на кухне, среди обломков старых стен. Ничего подобного: они на том же самом месте. Ферт запустил руку в волосы Джильи, а та пытается вывернуться гибким кошачьим движением. Услышав, что вошел Пин, оба тут же резко оборачиваются.
— Ну? — спрашивает мужчина.
— Я вернулся за другой бутылкой, — говорит Пин. — Эта треснула.
Ферт сжимает ладонями виски.
— Держи.
Женщина усаживается подле мешка с картошкой.
— Хорошо, — говорит она. — Почистим картошку. По крайней мере хоть чем-то займемся.
Она вытряхивает мешок на землю, собирает картофелины и достает два ножа.
— Держи нож, Ферт, картошки тут хватит.
Пин находит, что притворяется она глупо и неумело.
Ферт без устали гладит лоб.
— Все еще не стреляют, — говорит он. — Что-то произошло.
Пин уходит. Теперь он в самом деле пойдет за водой. Надо дать им время, а то ничего не получится. Подле колодца — куст, полный ежевики. Пин принимается поедать ягоды. Он любит ежевику, но сейчас она не доставляет ему никакого удовольствия. Он набил ягодами полный рот, но вкуса не чувствует. Ладно, он поел достаточно, теперь можно и вернуться. А может, еще слишком рано. Лучше сперва справить нужду. Пин садится на корточки среди кустов ежевики. Приятно тужиться и думать в это время о Ферте и о Джилье, которые гоняются друг за другом в развалившейся кухне, или о людях, голых и желтых, лязгающих зубами, которых на закате ставят на колени в вырытые ими могилы. Все это противно и непонятно, но есть в этом какая-то странная прелесть, как когда испражняешься.
