Александр Снегирёв - Чувство вины
– А я и не заметила.
Когда он склонился над ее руками, она вдруг прижала его голову к себе и держала долго. А ему было неудобно стоять, но он стоял, как по утрам, когда она на него свою ножку во сне закинет, а он не шевелится, чтобы ножка подольше так оставалась. Курице даже показалось, что его макушка начала мокнуть, но утешать он не решился.
Курица смотрел на город. Вчерашняя вода ушла, тротуары и улицы были сухи и поблескивали только у кромки бордюров. Небо наглухо замостилось выпуклыми облачками, под которыми ползло солнце. В каждом окне, за каждой шторой, за жалюзи просыпался, ворочался, умывался человек, который не знал о нем, не любил его. А он любил всех. И всех ему было жалко. Океан дул на него, точно Курица был свечой на торте, приготовленном специально для океана.
Он перезвонил по номеру, с которого пришло сообщение. По номеру той, встреченной в парке. Это она написала.
Номер заблокирован.
Вокруг бассейна натянули предостерегающую желтую ленту. Бассейн был спущен, и только в одном углу возился механик, сущий таракан, упавший в пустую кастрюлю.
С чего он взял, что блондинка залетела от дога… Это мог быть его ребенок…
В дверь постучали.
Блондинка отперла.
– Доброе утро, мэм! – заявил с порога забродивший изнутри попрошайка-Маркес. – Мы вчера с вашим мужем обсуждали матрас.
Дворник пролез в квартиру, оттеснив блондинку запахом отбросов.
– Помню эту квартирку, здесь бразилец жил, а до него массажистка с дочкой. Она клиентов принимала, – дворник многозначительно посмотрел на блондинку своими мясистыми глазами.
Он хотел сказать что-то еще, но умолк. Увидел гору розовых лоскутов, кубики поролона, комки «сахарной ваты», пружины.
Дворник выпятил губы, подобрал их и снова выпятил. Сделал губами круговое движение. Целую губную зарядку произвел. Дворник покосился на руки блондинки, на сшитую игрушку.
– Вижу, вы без меня управились, – пробормотал дворник и попятился в дверной проем, будто боялся, что дверь захлопнется и он останется наедине с этой женщиной, которая накануне вечером пустила в себя струю воды такой силы, какую только можно было извлечь из крана. Чего ждать от женщины, которая баловалась с водой до тех пор, пока не потекла кровь, и потом еще некоторое время, чтобы наверняка. А потом взяла да изрезала королевского размера матрас в лоскуты. И сшила четвероногое существо. Дворник не знал и не мог знать подробностей, но тоска вдруг окутала его и выпихнула вон.
– Я фотографию стерла, чтобы быть честной. А потом прочла это сообщение. Я никогда не читаю твои сообщения. Но тут почувствовала. Меня никто так хорошо не фотографировал. Чтобы морщины не были видны и живот. Пока женщина может родить – она горит, ее все хотят. А я теперь – перегоревшая лампочка, даже фотографии не осталось. Только работа и старость.
Курица воткнул свою флешку и открыл сохраненную накануне картинку, где блондинка ласкает дога. С холста, прислоненного к стене, смотрела убитая им во сне мать его сына. Курица только сейчас понял, что изображенная девушка – точь-в-точь встреченная девять месяцев назад в парке. И лицо, и весь ее внешний экстерьер. Курица выдавил на палитру несколько тюбиков и быстрыми мазками оплодотворил сучку. Вырастил ей пузо.
В ее взгляде появилось что-то ошеломительно вульгарное. И прекрасное.
Курица замазал крест и митру, в руки вложил черный автомат.
Затем он вывел на картине самого себя, стоящего перед беременной на коленях. Мать его сына протягивала ему оружие.
Курица замалевал ее лицо цветной шапочкой-чулком. Оставил только прорези для глаз. Посмотрел в ее глаза и замалевал – надел ей на голову мешок.
Он подошел к зеркалу. Позади него, в глубине квартиры, перед окном сидела блондинка. Он долго смотрел, и ничто не мешало ему видеть ее и себя. И никого, кроме них, не было больше.
Он взял бутылку сока и допил до дна.
А потом вернулся к картине и написал поверх мешка другое лицо. И автомат смыл. И бинты на руках закрасил. Остались только она и он. Блондинка и Курица. И живот.
Блондинка и Курица долго шли. Сначала вдоль домов, потом вдоль океана. Потом стояли у океана – им хотелось, чтобы океан лизал им ноги. Когда-нибудь они станут густой травой, хвоей и мягким мхом, миром, где нет предательства и любви. Станут океанскими волнами и будут лизать ноги кому-то другому.
Океан дул со всей мочи, так дул, будто они были свечами на праздничном торте, испеченном специально для него.
Моя борьба
Выхожу из ресторана и слышу: «Твоя кровь нужна детям!»
Какое этому латиносу дело до моей крови?
– Каждый донор получает билет в кино! – пацан с желтым лицом и тонкими усишками погонщика мулов, подражающего Кларку Гейблу, улыбался, протягивая рекламные пригласительные.
Я взял один.
«Миллионы ребятишек по всему миру нуждаются в переливании крови! Ты можешь помочь прямо сейчас!»
Снизу вверх мне в глаза смотрел большеголовый африканский мальчик-вампир, жаждущий крови. Или девочка. Не разберешь. Но пронимает. Так фотографируют котиков для душещипательных календарей. Взгляд бездонный. Мольба. Странно, что календари только с котиками выпускают, календари с черными малышами разлетались бы не хуже котят. Домохозяйки расхватывали бы для кухонных стен.
Ливень осадил жару, попугаи кричали в деревьях, а в уголках под бордюрами еще сверкала влага, как в глазах девчонки после любви.
Девчонки, кстати, были повсюду, надели свои платьица и шортики и выскочили из домов, кто с великом, кто со скейтом, а кто с одной сумочкой. Девчонки заполнили улицы, повсюду развевались их волосы, поблескивали плечи, подрагивали груди. Девчонки были особенно свежи, ливень смыл с них усталость, сон и пляжный песок.
Подходящий денек для необременительного доброго дельца. Не собирался я в кино, фильмов интересных на афишах нет, да и не хотелось сидеть в темном зале в такую пору. Но вот помочь большеголовому, кем бы он ни был, мальчиком или девочкой, я не прочь. Передвижной донорский пункт прямо за углом, на Колинз. Открыл дверцу, поднялся.
Внутри никаким дождем и не пахло, ароматы цветов и местных красавиц сюда не проникали, а если и проникали, то хирели, столкнувшись с дезинфекцией и упорядоченностью. В кресле полулежал толстяк. К скважине в локтевой вене присосался гибкий трубопровод, гонящий кровь в стерильный резервуар. Жирными пальцами свободной руки толстяк ласкал тачскрин. Второе кресло пустовало.
– Хочу отдать кровь детям, – вальяжно и даже игриво поприветствовал я медсестру.
Интересно, она голая под халатом?
Медсестра выдала анкету, указала маленький столик, а сама скрылась в кабинке в корме автобуса. Улыбнувшись мужчине в кресле – мол, мы с тобой, мужик, братаны, – я принялся заполнять анкету.
– Имя?
Вывел имя.
– Возраст?
– Сколько тебе годиков?
Вопрос из детства.
– Тридцать пять.
– Занятие?
– Простите?
Руководитель.
– Проституцию практиковал?
– Чего?
– Проституцию практиковал?! – повторила анкета. – Ханьки-паньки за бабки? Подставлялся за лавэ?!
Я сделал вид, что не заметил странный вопрос, и перевел взгляд дальше. Но анкета не собиралась сбавлять напор.
– Сексуальными услугами за деньги пользовался?
– Секс с мужчиной, пускай даже один-единственный раз, был?
Я отер капли, ни с того ни с сего выступившие над верхней губой. Искоса глянул на лежащего в кресле. Не лыбится ли подленько? Нет, уставился в свой гаджет. Усилием воли я вернул глаза к анкете. Не я читал вопросы, а вопросы гаркали на меня. Держали за подбородок, заставляли не отворачиваться, прямо в глаза смотреть и даже будто лампу в лицо направили.
– Болеешь чем-нибудь, что может стать угрозой для других? В террористических организациях состоишь? По уголовке привлекался?
– Вы меня не за того приняли! Не состою я нигде. Не болею, не умею, не был…
– Наркота, шлюхи, стволы, экстремистская литература?
– Нет!
– Отмывание денег? Незаконная трансплантация органов?
– Нет!
– В пытках участвовал, мирных жителей расстреливал? Геноцид, военные преступления?
– Да нет же!
– Жалкий ты человек.
Анкета закончила экзекуцию, вдруг потеряла ко мне интерес, отвернула лампу.
– Почему я жалкий?
Анкета молчала.
– Почему?! Отвечай, а то изорву в клочки!
Я крутанул обратно на себя воображаемую лампу и даже умудрился обжечься о воображаемый плафон.
– Изорвешь? В клочки? – передразнила анкета. – Какие мы вдруг стали гордые. Ну, изорви, тебе меня новую дадут. Да что там новую, я теперь навсегда в твоем сердце. Ведь, правда?
В сердце она навсегда. Мразь.
– Ты что надулся?! К мамочке захотел? Ладно, ладно, не кипятись. Ранимый какой… Ты живешь, как гусеница в коконе. Спишь, а не живешь. Конформист, ничтожество. Дожил до тридцати пяти и ни разу не кидал камнями в полицейских, не забрасывал правительственные учреждения бутылками с зажигательной смесью, не состоял в повстанческих отрядах, не фотографировался с калашом наперевес на фоне зарослей, незаконным оборотом не занимался, не участвовал в массовых казнях женщин и стариков – перечисляла анкета мои грехи. Даже ни одной донорской почки не толкнул на черном рынке! Кто ты после этого, а? Я таких хаваю на завтрак! Думал, добренькое дельце по-быстрому обтяпать? Да ты всего себя обкорнал! Все свои мечты съел в детстве вместе с соплями! А ну прекрати ногти кусать!
